КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О ФИКСАЦИИ ДОКАЗАТЕЛЬСТВЕННОЙ ИНФОРМАЦИИ

Формы и методы средств фиксации доказательственной информации

Мы различаем следующие формы фиксации доказательственной информации:

•          вербальную (словесную);

•          графическую;

•          предметную;

•          наглядно-образную.

Возможны различные комбинации этих форм, например: сочетание вербальной и графической, наглядно-образной и вербальной и др.

Основными методами фиксации из числа общих (общенаучных) методов познания, применяемых в доказывании, являются измерение, описание и моделирование. Техническими приемами реализации этих методов служат:

•          при вербальной форме фиксации - протоколирование, звукозапись;

•          при графической форме фиксации - графическое отображение (схематические и масштабные планы, чертежи, кроки, рисунки, в том числе рисованные портреты);

•          при предметной форме фиксации - изъятие предмета в натуре и его консервация, изготовление материальных моделей (реконструкция), в том числе макетирование, копирование, получение слепков и оттисков;

•          при наглядно-образной форме - фотографирование (в видимых и невидимых лучах), кино- и видеосъемка.

Аналогично комбинации форм фиксации возможна комбинация ее методов и технических приемов, их комплексное применение, например: протоколирование и реконструкция, протоколирование, фотосъемка и копирование и т. д.

Использование любой формы фиксации, применение методов и технических приемов фиксации, поскольку речь идет о процессе доказывания, обусловлены определенными процессуальными требованиями. Не анализируя их детально, ибо это выходит за рамки нашего исследования, рассмотрим лишь некоторые процессуальные вопросы проблемы.

Процессуальный порядок фиксации, как правило, жестко регламентирован законом. Предусматривается процессуальная форма, в которую должны быть облечены результаты фиксации, ее реквизиты, последовательность фиксации, способ приобщения к делу результатов фиксации, способы их удостоверения, порядок последующего использования их в процессе фиксации, но в нем, естественно, нет перечня технических средств фиксации.

С соблюдением процессуального порядка фиксации закон связывает доказательственное значение результатов фиксации. Однако не во всех случаях этот процессуальный порядок представляется обоснованным. В качестве примера можно сослаться на правила применения звукозаписи при допросе.

Закон (ст. 1411 УПК РСФСР) требует уведомления допрашиваемого о применении звукозаписи до начала допроса. Это не вызывает, разумеется, возражений, когда запись ведется по просьбе допрашиваемого, ибо такое уведомление в этом случае является сообщением об удовлетворении ходатайства допрашиваемого. Однако, если следователь принимает решение о производстве звукозаписи по собственному усмотрению, ему должно быть предоставлено право сообщить об этом допрашиваемому в тот момент, когда он сочтет это необходимым, или после окончания записи.

Такое изменение процедуры применения звукозаписи положительно отразится на психологической атмосфере допроса. Сообщение о применении звукозаписи обычно сковывает допрашиваемого и может привести к нарушению психологического контакта между ним и допрашивающим.

Н. И. Порубов оправдывал существующий порядок предупреждения допрашиваемого о производстве звукозаписи тем, что "никаких тайных средств и приемов ведения следствия советский уголовный процесс не знает. Кроме того, здесь следует иметь в виду и моральный аспект - запись показаний на магнитофоне не должна быть для допрашиваемого неожиданностью, важно, чтобы при прослушивании ленты он подтвердил, что записаны его показания. Сообщение допрашиваемому до допроса о том, что будет произведена звукозапись, оказывает на него дисциплинирующее воздействие". Эти аргументы едва ли можно считать достаточно обоснованными.

Наш уголовный процесс действительно не знает никаких тайных приемов и средств ведения следствия: уголовно-процессуальный кодекс, которому должны соответствовать эти приемы и средства, не является секретным документом. Никакого исключения в этом плане не должно быть и для звукозаписи - допрашиваемый должен знать, что звукозапись допустима и может быть применена. Но из этого положения вовсе не вытекает, что следователь до окончания производства по делу обязан осведомлять, скажем, обвиняемого о всех своих действиях. Если бы это было так, отпала бы необходимость в таком понятии, как тайна следствия, не возникал бы вопрос об ответственности за разглашение данных расследования. Иными словами, возможности следователя не составляют никакой тайны, а реализация этих возможности в каждом конкретном случае по усмотрению следователя может оставаться тайной для тех или иных лиц вообще или на какое-то время.

Непонятно, почему подтверждение со стороны допрашиваемого, что записаны его показания, связывается с уведомлением о производстве записи. При нежелании допрашиваемый откажется это сделать в любом случае, и тогда в обоих случаях возникнет при необходимости задача отождествления личности по фонозаписи. Кстати, во многих источниках рекомендуется "помещать магнитофон не на виду у допрашиваемого, например в тумбе письменного стола, а микрофон маскировать в каком-либо предмете, например в стоящем на столе ящике из под громкоговорителя радиотрансляции", ибо "практика показала, что открыто расположенный магнитофон с крутящимися на нем катушками с магнитной лентой отвлекает внимание допрашиваемого. Еще более сильное психологическое воздействие оказывает стоящий перед ним микрофон". Так что при следовании этим рекомендациям допрашиваемый не наблюдает процесса записи и всегда может сослаться на это, как на основание для оспаривания принадлежности записанных показаний. Этому может способствовать и то, что человек воспринимает свой голос совсем не так, как его воспринимают окружающие, и поэтому может не узнать его в записи; а когда он не видит самого процесса звукозаписи, его сомнения в подлинности фонограммы могут еще более укрепиться.

Не вполне понятно и утверждение, что уведомление о звукозаписи оказывает на допрашиваемого "дисциплинирующее воздействие". Означает ли это, что допрашиваемый будет говорить только правду, не станет уклоняться от ответов на вопросы следователя, будет беспрекословно выполнять все его требования? Или что он будет говорить кратко, без больших пауз, понимая необходимость экономить ленту?

Справедливости ради следует сказать, что тремя годами ранее Н. И. Порубов придерживался иного и, как нам кажется, более обоснованного мнения по рассматриваемому вопросу. Тогда он писал: "При самом положительном отношении к применению магнитофонной записи в расследовании преступлений следует все же признать, что на установлении контакта это сказывается отрицательно. И вот почему. Во-первых, применение магнитофона, какой бы подготовкой ни обладал следователь, сковывает его: он думает о форме, а не о существе допроса... Во-вторых, предупреждение о том, что ход допроса записывается на магнитофон, отрицательно влияет на допрашиваемого".

Несмотря на то, что звукозапись не заменяет протокола допроса, закон запрещает запись части допроса. Это зачастую приводит к фиксации значительного количества ненужной, не имеющей отношения к делу информации, всех отступлений допрашиваемого от предмета допроса и т. д. А поскольку по окончании записи закон предписывает полностью воспроизвести ее допрашиваемому, потери времени при допросе увеличиваются вдвое. Мы полностью согласны с Я. П. Нагнойным, который отмечал, что "звукозапись... обладает рядом существенных недостатков, поэтому она не находит и не может найти массового применения в следственной практике. И это не столько из-за ее недооценки следователями, сколько из-за малой эффективности, сложности и трудоемкости применения. Не являясь самостоятельным источником доказательств, а лишь приложением к протоколу, фонограмма не позволяет полностью или хотя бы частично отказаться от письменных протоколов. Показания одного и того же лица фиксируются дважды: в протоколе и на магнитной ленте. Это не облегчает труд следователя, а, наоборот, усложняет".

Требуемое законом заявление допрашиваемого о правильности звукозаписи, как и сама звукозапись, несомненно, играют известную предупредительную роль при формировании у допрошенного намерения отказаться от своих показаний; но при этом нельзя сбрасывать со счета два обстоятельства. Во-первых, все еще недостаточен современный уровень фоноскопической экспертизы и незначительна ее распространенность; поэтому при отказе допрошенного от принадлежности ему фонограммы опровергнуть этот отказ трудно, а при фонограмме плохого качества - иногда и невозможно. Во-вторых, в литературе высказываются обоснованные опасения, что такое заявление допрашиваемого после дачи им ложных показаний, опять-таки, как и сама их звукозапись, играет роль психологического тормоза, мешающего ему изменить эти показания на достоверные. Попытки оптимистического отношения к этим опасениям выглядят не очень успокоительно.