Тарханкут - Тарханкутский полуостров

 

Крым

 

 

Тарханкут

 

 

 

ПО „ТАРХАНСКОМУ КУТУ"

 

Взгляд на карту показывает, что Крымский полуостров сам несет на себе два полуострова: Керченский на востоке и Тарханкутский на западе. Последний имеет заостренную форму, почему его и прозвали в старину «кутом» (или закутком). На старинных картах, да и в литературе он всегда назывался «Тарханскнй Кут». Тархан—широко распространенное в степном Крыму татарское имя.

 

Меня давно уже интересовал этот «Кут». Геоморфологически это высокое, до 120 метров над уровнем моря плоскогорье — пологая антиклиналь, сложенная известняками меотического и сарматского возраста и чаще всего обрывающаяся к морю отвесными стенами, богатыми расщелинами и гротами, которые весьма красноречиво свидетельствуют о том, что полуостров в недалеком геологическом прошлом простирался много дальше на запад, что он является остатком суши, некогда связывавшей Крым с балканским побережьем.

 

Благодаря твердости известняков и засушливости климата почвенный слой, покрывающий их, очень тонок и мало пригоден для земледелия. Лишь центральная возвышенная часть антиклинали покрыта черноземом, а края - щебеннстыми, мергелистыми суглинками, обычно красно бурого цвета. Но зато в Тарханкутских степях хорошо было развито овцеводство, и местная порода «малич» пользуется в Крыму широкой известностью из-за прекрасного качества своей шерсти.

 

Полуостров в 20-х годах нынешнего столетия был заселен чрезвычайно слабо; особенно поредело его население после первой мировой войны, и целый ряд деревень лежал в развалинах; в крымском масштабе Тарханкут в те времена был настоящим захолустьем, куда редко заглядывали даже натуралисты, не говоря уже о рядовых туристах.

 

В 1925 году талантливый, безвременно умерший молодой ботаник Сергей Антонович Дзевановский нашел на Тар- ханкуте редкий вид морской капусты (Crambe koktcbelica), до сих пор известный только в окрестностях Коктебеля, Анапы и Новороссийска. А. А. Браунер нашел здесь на гнездовье редкого на Черном море хохлатого баклана. Рассказы Сергея Антоновича о его странствованиях по Тар- ханскому Куту сильно заинтересовали меня: один старик — крестьянин, выходец из Приднепровья, говорил Дзеванов- скому, что в дни его молодости на полуострове еще водился «зинське щеня», т. е. слепыш (Spalax), ныне безусловно отсутствующий в Крыму.

 

Много лет я искал случая побывать на Тарханкуте. Случай этот представился только в 1931 году, когда я, по поручению Крымской плановой комиссии, занялся рыбопромысловым районированием Крыма. Поручив своему сотруднику Я. Я. Цеебу обследование рыбных промыслов азовского побережья Крыма, я оставил за собой его черноморские берега. Рыболовство Южного берега и Севасто- польско-Балаклавского района было уже мне хорошо знакомо- оставалось обследовать западное побережье от Евпатории до Перекопа, где я почти не бывал. Между тем берега эти представляют выдающийся интерес именно с рыбопромысловой точки зрения, так как здесь исстари производился промысел белуги крючьями, «сандолью» (гарпуном), а кефали огромными подъемными ставниками. Разумеется, Облплаи, командируя меня для этого обследования, дого ворился с только что образовавшимся Рыбтрестом в отношении передвижения моего вдоль побережья на автомашинах этого учреждения.

 

И вот в погожий, солнечный сентябрьский денек, типичный для крымского «бабьего лета», я снарядился в путь и поездом железной дороги прибыл в Евпаторию. На приемном пункте Рыбтреста, куда я явился в первую же очередь, меня приняли, правда, очень любезно, ознакомили с работой засольного пункта, где как раз шла массовая приемка кефали, привозимой с рыбоподъемных заводов побережья, но в отношении предоставления автомашины только развели руками.

 

—        Разумеется, мы дадим вам машину, уважаемый товарищ,— говорили мне,— но. знаете, одна машина у нас сейчас в ремонте, другая — на промыслах. Подождите пару деньков: отремонтируем машину — тогда она к вашим услугам!

—        А сколько дней это может продолжаться?—спросил я.

—        Ну, дня два-три, может быть с недельку!

 

Подобная перспектива мне ни в какой мере не улыбалась. Времени у меня было мало, и я хотел использовать хорошую погоду, которая в конце сентября всегда может испортиться. Поэтому я поблагодарил рыбтрестовцев за «готовность» оказать мне содействие и решил обратиться к своему испытанному другу — стальному коню, велосипеду, на котором я к 1931 году уже успел объехать значительную часть Крыма.

 

Переночевав в Краеведческом музее, я на другое же утро вернулся поездом в Симферополь, накачал камеры велосипеда, переснарядился по-дорожному и в тот же день обратным поездом прибыл в Евпаторию. Так как вокзал расположен на окраине, почти что в открытой степи, мне даже не пришлось заезжать в город. Получив из багажа велосипед, я приладил свою кладь к багажнику и покатил по известной уже мне грунтовой дороге к пересыпи Донузлавского озера, где предполагал немного передох путь.

 

Тридцатикилометровый пробег от Евпатории до начала пересыпи по гладкой, хорошо укатанной степной дороге я проехал без приключений, не останавливаясь даже в большой деревне Поповке, где когда-то ночевал. «При ключения» ждали меня на пересыпи!

 

Добравшись до этой узкой песчаной полоски, отделяющей лиман от моря, я сначала выкупался в море и с наслаждением вытянулся на мягком, нагретом послеполуденным солнцем песке. Надо мною с криками носились крачки и чайки, иногда перелетал пестрый кулик-сорока, весьма характерный для этих мест. Однако долго отдыхать не пришлось: ведь солнце уже склонялось к закату, а мне хотелось еще засветло добраться до какого-нибудь населенного пункта, поближе к кефальным заводам, чтобы там переночевать; короче говоря, мне предстояло еще проехать километров тридцать. Поэтому я прервал свой сладкий отдых и снова покатил по каменистому Ак-Мечетскому тракту, проложенному вдоль пересыпи.

 

Вероятно, дорожные строители искренне имели в виду интересы путников, вымостив известняком тракт, проходящий по песчаной пересыпи; но меня, велосипедиста, эта выбитая временем и тяжелыми грузовиками мостовая совсем не устраивала! Поэтому я вскоре свернул с дороги и поехал «целиком», по плотному дерну солончаковой растительности. Это отвлечение в сторону оказалось для меня роковым. Не успел я проехать и полкилометра, как из задней камеры с шипением вышел воздух, и я вынужден был остановиться, чтобы ликвидировать последствия прокола. Обстоятельство досадное, но для опытного велосипедиста не страшное! Быстро обнаружив прокол, я залепил его резиновым пластырем, накачал камеру и снова поехал: но не более как через 100—200 шагов камера снова спустила. «Фу ты, пропасть!»— выругался я, вторично принимаясь за ремонт.

 

На этот раз мне никак не удавалось обнаружить прокола. Что было делать? В таких случаях велосипедисты обычно опускают надутую камеру в таз с водой, обнаруживая прокол по пузырькам выходящего воздуха. Но где же взягь таз? Ведь до ближайшего населенного места было не менее пяти километров. «А на что мне, собственно, таз. когда к моим услугам целое море воды, да еще лиман в придачу!»— сказал я себе и поволок велосипед к плоскому, мелководному берегу лимана, вспугивая стаи белоснежных куликов-шилоклювок. Опустив надутую камеру в соленую воду лимана, я, к своему ужасу, убедился, что проколов у меня не один, а по крайней мере целая дюжина! «Откуда же они могли взяться!— изумился я. — Ведь камера у меня почти новая, притом безукоризненная!»

 

Недоумение мое разъяснилось, когда я провел пальцем но внутренней поверхности покрышки, получив при этом впечатление, что я погладил по спине ежа!

Внимательно исследуя покрышку и снаружи и изнутри, я убедился, что она буквально усеяна вонзившимися в нее какими-то чрезвычайно оригинальными колючками: они имели вид маленьких треножников, ножки которых были остры, как иголки!

Не знаю, создала ли их такими природа их родины — безбрежных среднеазиатских степей — для того, чтобы они, вонзаясь в толстые мозолистые подошвы верблюдов, обеспечивали распространение вида, или же их изобрел сам сатана для уязвления босых пяток потомков Адама и на погибель всем велосипедистам!

 

Положение мое было не из приятных! Залепить пару проколов — это одно, но залепить их целую дюжину — это пахнет несколькими часами противной работы в самых неудобных условиях! А между тем вечер приближался — в конце сентября темнеет быстро! Тем не менее надо было работать, чтобы в крайнем случае вернуться ночевать в Поповку.

И я, стиснув зубы, работал до изнеможения. Наконец, залепил последний прокол, накачал камеру и с замиранием сердца поехал не назад, а все же вперед. Камера, правда, не спустила сразу, но все же держала недостаточно хорошо: примерно через каждые пять километров ее приходилось подкачивать. Так ехал сначала, трясясь по каменистому тракту, потом, проехав пересыпь,— снова по мягкой стенной дороге.

 

Уже почти стемнело, когда я добрался до крошечной степной деревушки Тарпанчи1, где и заночевал в одном из крайних домиков, смертельно усталый, не столько от 50-километрового пробега (проехать полсотни километров по степи — сущие пустяки), сколько от двухчасового нудного латания камеры. Засыпал я, проклиная все колючие растения мира, в особенности же доконавшую меня трехногую колючку. Я понял тогда, что военное искусство времен расцвета кавалерии, изобретая железные колючки, разбрасываемые на пути неприятельского кавалерийского отряда, только следовало примеру, поданному мудрой природой1.

 

Поднявшись с первыми лучами восходящего солнца, я первым долгом попросил у хозяйки таз с водой и еще раз хорошенько проверил свои латки, исправив те, которые держали не совсем плотно. Затем покатил по направлению деревни, откуда, судя по карте, мне надо было свернуть в сторону моря, к первым на моем пути рыбоподъемным заводам Малого и Большого Атлешей. Очень скоро показались глинобитные хатки Малого Атлеша, за которыми простиралась необозримая гладь моря. В некотором расстоянии от высокого, обрывистого берега в море торчали «каравии»— высокие вышки рыбоподъемного кефального завода.

 

Я должен вкратце описать эти замечательные сооружения, несомненно занесенные в Крым анатолийскими турками и греками, почему отдельные их детали в описываемое время носили турецкие и греческие названия, отчасти сохранившиеся и в наши дни.

Главное назначение рыбоподъемного завода — перехватывать косяки кефали, рыбы в основном прибрежной, во время ее осеннего и весеннего хода вдоль берега. Главная часть подъемного завода — это «кезне»—огромная сеть, расстилаемая по дну моря, конечно недалеко от берега. на небольшой глубине. На больших заводах сеть эта подчас покрывала площадь до одного гектара, имея размеры 80 х 100 метров. Чтобы сеть не повреждалась во время волнения, дно моря предварительно тщательно очищается от камней, причем расчистка эта с использованием труда водолазов по дореволюционным ценам подчас стоила до 16—17 тысяч золотом!

 

Три стороны сети приподняты над водой, действительно образуя гигантский котел («кезне» — по-турецки значит «котел», отсюда и русское слово «казан»). Поднимать края сети приходится на высоту нолутора-двух метров над водой, так как кефаль обладает инстинктом перепрыгивать препятствия и может совершать поистине гигантские прыжки. Четвертая стена сети, параллельная берегу, опущена ниже уровня моря, но может в любой момент быть поднята особыми канатами — так называемыми долапами, которые наматываются воротами, стоящими на трехногих вышках — каравиях1, устраиваемых обычно на ближайшей к берегу стороне сети. Бока сети и сторона ее, обращенная к морю поддерживаются другими канатами — оловерамн, прикрепленными к шести высоким кольям, установленным на дне моря и называемым «гун- дерами».

 

Чтобы задержать кефаль, следующую вдоль берега, и не дать ей проскочить между кезне и берегом, поперек этого пространства протягивается сетяной забор, или «ерме» (от турецкого «кермен» — крепость); наткнувшись на эту преграду, кефаль заходит в кезне.

Этого момента с нетерпением ждут рыбаки, дежурящие на площадках каравий, похожих на гигантские птичьи гнезда. Увидев косяк кефали, зашедший в кезне, они во всю глотку кричат: «Айоса. айоса!» (поднимай). По этому сигналу все рыбаки начинают с остервенением работать деревянными воротами каравий, поднимая опущенную в воду сторону. Через несколько минут косяк кефали оказывается в ловушке, и несчастная рыба начинает метаться из стороны в сторону, делая тщетные усилия перепрыгнуть через высокие борта кезне. В это время от берега уже отчаливают лодки, чтобы принять улов, который подготавливают рыбаки, последовательно перебирая сеть и загоняя рыбу к одному из краев кезне.

 

Описанные выше подъемные заводы, иногда просто называемые каравиямн, можно было видеть по всему крымскому побережью, вдоль которого весной и осенью идет кефаль; но классическое место лова ее при помощи гигантских каравий — это было именно побережье Тарханкут- ского полуострова, где ход кефали выражен наиболее четко и интенсивно. В дореволюционное время по этому побережью насчитывалось до 15 каравий.

 

Как только я подкатил к глинобитному строению промысла Малый Атлешь, из него высыпало несколько рыбаков. по-видимому страшно обрадовавшихся появлению «нового человека», да еще приехавшего на велосипеде. Поэтому они с готовностью отвечали на все мои вопросы и вообще всячески старались помочь мне в моем обследовании.

 

Подойдя к крутому берегу, я сфотографировал завод в целом — он был обычного типа и сравнительно невелик. Разумеется, опущена в воду была северо-западная сторона «котла», так как осенью косяки жирной, отъевшейся за лето кефали идут на зимовку с севера на юг. Поэтому греки называли такой вариант установки сети «калостома», т. е. хорошие ворота, в отличие от весеннего варианта —«ка- костома», когда отощавшая за зиму кефаль идет с юга на север и приходится опускать южную сторону «котла».

 

Сфотографировав на прощание всю бригаду рыбаков, я покатил в Большой Атлешь. Ехать пришлось недолго — каких-нибудь четыре километра в сторону Тарханкута.

Как и в Малом Атлете, приняли меня очень радушно. Бригадир — молодой человек в майке, с атлетическими бицепсами, узнав о цели моего приезда, сейчас же повел меня на каравию.

— Там как раз сейчас кефаль поднимать будут — только что большой косяк зашел!

Ставьте скорее велосипед в хату, там никто не тронет, и идемте!—торопил он.

 

Подойдя к берегу, я убедился, что завод Большой Атлешь принадлежит совсем к другому типу, чем Малый Атлешь, да и большинство остальных. Благодаря узости бухты, врезывающейся в крутой берег, здесь завод, можно сказать, подступил к берегу вплотную, без приводного забора или ерме. Каравий с наблюдательными площадками не было совсем — наблюдение и подъем сети производились с площадок, расположенных у самого края берегового обрыва. Самый берег изумительно живописен из-за обрывистости, и мыс его здесь образует нечто вроде ворот, сквозь которые свободно проходят баркасы. В момент моего прибытия рыбаки с баркасов, выстроившихся в ряд, только что начали перебирать сеть котла, или кезне, постепенно оттесняя метавшуюся в ужасе кефаль к противоположному краю кезне.

 

Спустившись вниз по крутой лестнице — вверху каменной, внизу деревянной, я ступил на узенький пляжик, образовавшийся под обрывом, и наблюдал отсюда работы рыбаков. Загнанную в куток сети кефаль вылавливали частично руками, частично сачками, сваливали в лодки и доставляли на берег, откуда ее в корзинах поднимали на берег. Кефаль была крупная, жирная — сплошь остронос

 

—        Ну. мне пора — надо улов взвесить! — закончил бригадир. — Вы отдохните, выкупайтесь, если хотите, ведь вода еще теплая, а к полудню к нам на уху пожалуйте, попробуйте нашей кефали. —И бригадир легким шагом стал подниматься по лестнице. Конечно, я последовал совету рыбака. Сделав необходимые фотоснимки, я с наслаждением выкупался в кристально чистой, приятно прохладной воде и аккуратно явился к назначенному часу обедать — аппетит у меня разыгрался волчий.

Как и можно было ожидать, уха оказалась выше всяких похвал. Она была так жирна и густа, что хвосты крупных кефалей буквально вылезали из нее торчком. Я еле-еле одолел две миски, которые чуть ли не силком заставили меня съесть гостеприимные хозяева.

—        Помилосердствуйте, —взмолился я. —ведь этак я на велосипед не влезу, а мне надо еще на маяк заехать!

—        А зачем вам спешить? — спросил бригадир.— Поужинаете у нас. отдохнете, выспитесь, а там утречком холодком и поедете.

Спешить мне было действительно некуда, я последовал совету бригадира и не раскаялся в этом. Отдохнув после обеда, побродил но степи, пособирал моллюсков и вернулся к ужину, который на этот раз состоял из жареной кефали. Только тогда я полностью мог оценить изысканно нежный вкус этой изумительной рыбы!

 

Исключительно интересна была беседа об организации и технике кефального промысла, которую я вел за чаем с рыбаками. Молодой бригадир оказался замечательно толковым и осведомленным человеком и значительно дополнил и развил сведения, которые сообщил мне простоватый бригадир Малого Атлеша. К концу нашего разговора за столом остались немногие: большинство уже разлеглось на топчанах в идиллическом соседстве—молодые мужчины, старики и женщины; с разных концов раздавался храп.

 

На другой день студеным утром я напился молока, закусил холодной кефалью с помидором и, сердечно простившись со славными ребятами-рыбаками, покатил по направлению к Тарханкутскому маяку. Собственно говоря, особых дел у меня там не было, но мне хотелось воочию увидеть Тарханкут, прославившийся своими бурями и кораблекрушениями, и познакомиться со смотрителем маяка, о котором мне много рассказывал Сергей Антонович Дзе- вановский, во время своих странствий по Тарханкуту неоднократно ночевавший у этого смотрителя и очень хваливший его за любознательность и толковость. По его словам, смотритель был охотником, интересовался орнитологией и недурно набивал чучела. Этому искусству он научился, собственно, ради заработка — чтобы продажен чучел в Симферополе несколько пополнять свою не слишком значительную зарплату. Дело в том, что постоянное пребывание на маяке давало ему возможность вполне «автоматически» получать во время перелета большое количество самых разнообразных птиц: как известно, свет маяка привлекает стан перелетных птиц, которые часто разбиваются о маяк, и их остается только подбирать, что и практиковал предприимчивый смотритель.

 

Переезд от Атлеша до маяка занял у меня не более часа легкого пути но совершенно безлюдной степи. Высокая белая башня маяка стояла на выдающемся в море низменном мысу. Вышедший мне навстречу смотритель, человек средних лет, узнав, что я был другом молодого ботаника Дзевановского, о смерти которого он узнал из газет, тотчас же почувствовал ко мне доверие и говорил вполне откровенно.

—        Ну, как у вас пролет, — спросил я. — уже начался?

—        Пока летит всякая мелочь — щурки, снворакшн, горлицы, всякие там пичужки, но эти о маяк обычно не разбиваются. А вот главных моих пассажиров — гусей, уток и прочих водоплавающих — пока еще почти нет, ожидаю их с начала октября.

—        Что же они, здорово разбиваются, стукнувшись о маяк?— продолжал я расспросы.

—        Да нет, теперь, когда стекла маяка защитили вот этой проволочной сеткой, — смотритель мотнул головой в сторону маяка,— повреждаются не очень сильно, а вот прежде, когда сетки не было, разбивались вдребезги, даже иногда стекла маяка вышибали... Вы подумайте только — какую силу удара должен развить какой-нибудь гусак в четыре-пять килограммов весом, летящий со скоростью сто километров в час?

—        Когда же вы их собираете — ночью?— снова спросил я.

—        Да пет, совершаю утром обход маяка и подбираю птиц, что разбились за ночь. Иногда столько разобьется, что не успеваешь ошкурить. Конечно, откармливаю тогда семью гусятиной и утятиной, да и сторожу достается!— довольно ухмыльнулся смотритель.— Да вы оставайтесь у меня ночевать,—продолжал он,—может быть и налетит кто-нибудь сегодня ночью — ведь конец сентября. Покойный Сергей Антонович не раз у меня ночевал.

 

Предложение было заманчиво, но времени у меня было в обрез. Поэтому я поблагодарил любезного смотрителя и покатил в сторону большого села Караджн1, раскинувшегося километрах в четырех к северу от маяка.

 

Уже издали я мог видеть, что село выгодно отличается от прочих населенных пунктов Тарханкутского полуострова обилием древесной растительности: при въезде я дефилпровал аллеей высоких пирамидальных тополей, а потом — вдоль забора парка, впрочем порядочно вырубленного.

 

Вероятно, положение села на высоком мысу, овеваемом со всех сторон влажными морскими ветрами, создает благоприятные условия для древесной и кустарниковой растительности, которая в прошлом должна была быть еще более обильной и за пределами села — об этом красноречиво свидетельствовало местное название села «караджа»

 

Прибыв в Караджу, я тотчас направился в правление колхоза, чтобы взять необходимые мне сведения. Я узнал, что колхоз этот чисто русский и наполовину земледельческий: так, из 99 членов его лишь 40 являются чистыми рыбаками и 40 работают на рыбных промыслах только во время путины. Колхоз владел двумя подъемными заводами; каравии одного из них виднелись в море против пересыпи, отделяющей от моря довольно большое соленое озеро на окраине села.

 

Осматривать Караджинский завод не имело никакого смысла, и поэтому я, почти не отдыхая, покатил на северо- восток, направляясь к Ак-Мечети.

 

Этот двадцатикилометровый перегон воочию показал Nine всю пустынность и безлюдность тарханкутского плоскогорья и, так сказать, дал мне почувствовать самый рельеф образующей его пологой антиклинали: первую половину пути ехать было заметно труднее, чем вторую, когда я спускался к Ак-Мечетской бухте. Невыразимо уныл был вид выгоревших за лето пустынных равнин, по которым лишь гулял степной ветер, катя шары перекати-поля. Суслики, перебежки и свист которых так оживляют степь, давно уже залегли в спячку. Степные журавли — красавки с их металлическим курлыканием — улетели; пугливо вспархивали из-под колес хохлатые и короткопалые жаворонки. Один или два раза перебежал дорогу заяц да пролетел надо мной с гортанным карканьем ворон — вот и вся жизнь.

 

Наконец, уже около полудня, вдали показалась высокая белая колокольня Ак-Мечетн\ за которой голубело море. Большое селение раскинулось на берегу бухты, глубоко врезавшейся в берег. Здесь мне предстояло подкрепить свои силы обедом и побеседовать с руководителями колхоза. Помимо этого, мне захотелось пофотографировать качавшиеся на волнах в бухте оригинальные рыбацкие шаланды, некоторые из них с наваленными на корме кефальными рогожками. Дожидаясь ушедшего куда-то председателя колхоза, я основательно отдохнул и закусил взятой еще из Симферополя провизией, запив ее холодной колодезной водой. Расположился я на песчаном берегу бухты, причем был жестоко искусан осенними мухами жигалками.

 

Подошедший тем временем председатель колхоза оказался довольно разговорчивым и осведомленным в вопросах рыбного промысла человеком, хотя, по его словам, их колхоз был в сильной степени земледельческим: большая часть его членов — крестьяне земледельцы, сплошь рус- ские. Колхоз владел одним большим кефальным заводом в Кипчаке, другим, поменьше, в Карлаве — но обе стороны Ак-Мечетской бухты, в десяти километрах расстояния от нее.

—        А эти ялики с рогожками — очаковских рыбаков?— спросил я.

—        Пет, это наши ялики, очаковцы прибывают на шаландах — вот там, видите, одна стоит, — отвечал председатель.— А вы знаете, как ловят кефаль рогожками?

 

Конечно, я знал этот стародавний метод, описанный еще в известном труде о черноморском рыболовстве Н. Данилевского: знаменитые «рогожки» представ.'! я ют собой плетеные из «куги» (камыша) как бы коврики с загнутыми краями, свободно плавающие на воде. В тихую лунную ночь рыбацкий ялик выходит в море, волоча целый порядок таких сцепленных рогожек. Проплывающая перпендикулярно движению лодки кефаль, видя тень, отбрасываемую под водой рогожками, и следуя своему инстинкту, стремится перепрыгнуть препятствие, конечно падая при этом на рогожку. Рыбакам приходилось держать ухо востро и умерять свою жадность, чтобы нападавшая кефаль не слишком перегружала рогожку — иначе рогожка потонет.

 

— А промысел белуги сандолыо вы тоже производите?— спросил я председателя.

—        Ну, нет, этим занимаются только очаковцы. Во- первых, здесь у нас глубины слишком велики для промысла сандолыо, а во-вторых, вот уже несколько лет, как Крымский рыболовный надзор почему-то запретил бить белугу сандолыо — будто подранков много от этого зря пропадает.

—        Значит, я так и не увижу знаменитых очаковских сандолыцнков?— разочарованно протянул я.

—        Нет, почему же, увидите, их сколько угодно в Сары- Булате, если туда доберетесь; там мелко и до Украины рукой подать. А на Украине промысла сандолыо никто не запрещал. Очаковские сандолыцики отстаиваются в Са- ры-Булате, а рыбу сдают в Скадовске и Хорлах.

—        Высокая у вас колокольня — хороший маяк ДЛЯ рыбаков!— сказал я, прощаясь с председателем.

— Конечно, высокая — с нее в ясную погоду свет Джа- пылгачского маяка, говорят, виден, а до него больше 60 километров. У нас большой переполох был, когда колокольню сносить собирались. Спасли положение севастопольские флотские моряки, спасибо им за это: никто не имеет никакого права сносить опознавательные знаки, упомянутые в лоции Черного моря — вот что они говорили. Ну, ас военным флотом, знаете, шутки плохи. Вот и стоит до сих пор наша колокольня!

 

Отдохнув довольно основательно в Ак-Мечети, я покатил дальше, направляясь к Сары-Булату. Путь мне предстоял не близкий — свыше 70 километров, на что при средней скорости 15—17 километров в час надо было около пяти часов, при условии хорошей дороги и полной исправности велосипеда. На своем пути вдоль берега моря должен был миновать целый ряд рыбоподъемных заводов, но мне не было особого смысла подолгу задерживаться на них. Поэтому я быстро покатил по гладкой степной дороге — сначала в обход соленого озера Сасык (что значит — вонючее), потом по пересыпи более крупного озера Джарыл- гач. Дорога шла низменной приморской равниной, поросшей темно-красными солянками (Salicornia). В лицо мне веял гнилостный, но не неприятный ветер соленых озер. Не более двух раз заезжал я при этом на попадавшиеся по пути кефальные заводы, делая короткие передышки. Постепенно куцый осенний день сменился погожим вечером.

 

Солнце уже близко подошло к горизонту, когда я миновал длинную Байкальскую косу, далеко уходящую в море, — а мне надо было одолеть еще 20 километров, правда гладкой, как стол, дороги.

 

Было уже порядочно темно, когда я увидел огни небольшого села Сары-Булат1, раскинувшегося почти у самого моря. По счастью, мне сразу же удалось найти приют в гостеприимном домике одного кооператора, который накормил меня ужином и, как местный старожил, в полной мере удовлетворил мою любознательность. , Меня крайне заинтересовало отсутствие у них лова °®лут па крючки.

11о почему же? — удивился я. — Ведь по всему Крыму, маже у нас в Ак-Мечети, красную рыбу наживными крючьями Вят» «| ведь вы сами говорите, что белуги у вас много.

—        У нас особые условия: у нас мелководье

почти на четыре километра глубина не больше двух-трех саженей, а в открытом море шесть саженей. Дно сильно заросло всякой водорослью и просто кишит различной живностью — улитками, червями, рачками. Рыба ходит сытая по горло... высыплешь крючки, наживленные хоть хамсою, а она, белуга-то, и смотреть на наживки не хочет, да к тому же, наживка моментально объедается всей этой нечистью. Особенно улитка одна такая есть вредная— очаковцы ее «бараном» называют, потому что завиток такой она образует.

—        По науке она Nassa называется, — сказал я.— Ну а сандольный лов?

—        Да что ж? Приобрели мы в артель четыре сандоли, а нам рыбинспекция не разрешает ими пользоваться, сами небось, знаете.

—        А завод кефальный если поставить?

—        Пробовали до революции каравии против Сары- булатских островов ставить, да ничего не вышло: мелко у нас очень! Вот и ловим кефаль и сельдь ставными сетями, а бычков — волокушами... Ну, вам отдохнуть пора! Ложитесь здесь на топчан, да и я пойду спать — умаялся за день!

—        Еще один вопрос, как говорится «из другой оперы»: из литературы я знаю, что у вас, на Сарыбулатских островах, о которых вы говорите, в старину лебеди гнездились. А сейчас как?

—        Это верно, что гнездились, так все старики говорят, их даже правительство сдавало на откуп для сбора лебяжьего пуха и яиц, но на моей памяти уже не гнездятся, выбиты все. Вот линиого лебедя в море зимой действительно сколько угодно, не менее полтысячи, и тоже истребляют нещадно... Эх, организовать бы у нас заповедник на островах — тогда и лебеди здесь бы снова загнездились! Так, по крайней мере, все знающие охотники говорят!

—        И правильно говорят! — заключил я.— Ну, спасибо за все! Спокойной ночи!1

Однако, простившись с хозяином, я сразу не лег спать, а пошел еще побродить с полчаса по околицам села и мог наблюдать тушканчиков, с быстротой ветра перебегавmux мне при свете луны дорогу и моментально исчезавших в норе.

 

Следующий день я начал с того, что снова попросил v хозяина таз с водой, с особой тщательностью «залечил» вскрывшиеся перед самым въездом в Сары-Булат раны велосипедной камеры, нанесенные проклятой донузлав- ской колючкой. Затем, напившись парного молока с душистым свежим хлебом, я вышел прогуляться по берегу. В море на небольшом расстоянии от берега виднелись низменные Сарыбулатские острова, как мне показалось пять- шесть, на которые в низкую воду можно перебраться вброд. Тотчас же за околицей деревни виднелись какие-то высокие темные скирды. Подойдя ближе, я убедился, что это скирды морской травы, или камки (Zostera marina), массами заготовляемой но всем берегам мелководного Кар- кинитского залива. Как известно, трава эта употребляется для набивки матрацев, диванов и кресел.

 

Я пошел дальше вдоль берега, поросшего красными солянками, ища место поглубже, чтобы выкупаться. Пройти мне пришлось порядочно, так как берег был очень отме- лый, что как нельзя более соответствовало интересам нескольких женщин, вышедших на «промысел». Высоко задрав юбки и «пидтыкав» их по-украински, держа в одной руке корзину, а в другой — «штрнчку», т. е. палку с вилкой или просто гвоздем на конце, они медленно бродили по мелководью, временами останавливаясь и быстрым движением прикалывая ко дну распластавшуюся там камбалу-глоссу, или даже калкана. В сущности глосса — это основная промысловая рыба рыбаков-одиночек и просто прибрежных жителей Сары-Булата, так как она остается в кутке Каркинитского залива даже зимой, когда прочая рыба уходит в более глубокие и теплые районы моря. В короткое время женщины наполняли свои корзинки и возвращались на берег, снова приведя себя в благопристойный вид.

 

—        А почему эти мачты так близко к носу и вперед наклонены?— спросил я.

—        Как почему? А чтобы нос шаланды белугу не заслонял... Сидит этот пацаичик, как птичка на ветке, и вглубь смотрит... А какая у нас глубина — сами знаете... Как увидит крупную белугу, подает знак рулевому и сандоль- щнку, который на носу дежурит: право-лево, так держать! Как только шаланда прямо над рыбой окажется и сан- дольщик ее увидит, а у него сандоль на изготовке... сан- дол ь эта особая, из водопроводных труб, метра четыре длиной и до пуда весом! Ну вот, нацелится сандолыцнк на рыбу и просто выпускает из рук сандоль, тут и размаха никакого не надо. Если хорошо попадет, зазубрина в рыбе отворачивается и рыба поймана, еетолько вытащить остается, поддев багром иод жабры. Конечно, бывает, что рыба срывается и уходит — вот поэтому Инспекция и запретила у нас сандольный промысел — будто очень много рыбы зря калечится и погибает... Да только едва ли это верно!

—        Впрочем, что же это я вам сандоль расписываю?— спохватился кооператор. — Пойдемте, я ее вам в натуре покажу!— И он повел меня в артельный сарай, где хранились снасти — сети, волокуши, ненужные крючки. Здесь были прислонены к стене и четыре сандолн, составленные из плотно свинченных водопроводных труб, с кольцом для веревки на одном конце и зазубриной на другом. Зазубрина свободно двигалась на шарнире и была почти целиком вдвинута в трубу, как лезвие перочинного ножа.

—        А как вонзится она в рыбу, и та ее потянет — она разом раскрывается — вот так! — И собеседник мой поставил зазубрину в положение, перпендикулярное острию. Подержав сандоль в руке, я убедился, что для держания ,ч> "«^стороже требуется сила отнюдь не «бабья»!

—        Ну, мне пора ехать. Спасибо вам за приют и науку!— сказал я, протягивая руку любезному кооператору.

—        Ехать? Успеете! От нас до Ишуни всего тридцать километров — дорога гладкая, только две сухие речки придется вброд перейти, а вы, как я вижу, ездок первоклассный. За два часа шутя доедете! Не отпущу я вас без обеда. Отведайте нашей ухи, и тогда — час вам добрый!

 

Нечего делать — пришлось покориться и выехать после сытного обеда. По правде сказать, перспектива нудного ожидания поезда в глухой степи на полустанке Ишунь мало мне улыбалась. Однако, прощаясь с любезным хозяином, я с некоторым беспокойством посмотрел на западный горизонт, где начали громоздиться какие-то подозрительного вида тучи; потемнело и море, по которому побежали белые барашки. Беспокойство мое перешло в настоящую тревогу, когда, отмахав по голой степи километров двенадцать, я приблизился к первому «сухому руслу» степной речки Самарчнк. Дело в том, что оно отнюдь не было «сухим», хотя воды в нем, конечно, не было ни капли. Узкое русло извивающейся по степи речки было заполнено вязким соленым илом, местами образовавшим выпоты соли. Конечно, мне необходимо было спешиться, и я пе- исходил русло, волоча рядом с собой велосипед и увязая в грязи по щиколотки.

 

Перейдя Самарчик, я снова оглянулся назад и с ужасом убедился, что зловещая черная туча на западе заметно выросла. «Эх, тол ькобы мне успеть перейти и вторую речку,— iy-мал я. — Ведь если обрушится ливень, то оба перехода б\-д\т закрыты и я окажусь в мышеловке!» Но и, помимо всяких «мышеловок», перспектива быть застигнутым в степи дождем сулила мало приятного: слишком часто это случалось со мной во время моих предшествовавших велосипедных поездок по степному Крыму; стоит только въехать в грязь, как она налипает на колеса, которые перестают вращаться, и велосипед из быстрого стального коня превращается в жалкую, но неимоверно тяжелую клячу, которую всерьезных случаях просто приходится нести «на горбу».

 

11оэтому, снова оседлав велосипед, я развил максимальную скорость, благо что солонцевато-глинистая степь была гладка, как стол. Не преувеличивая могу сказать, что я несся со скоростью 25 километров в час, а местами, может быть, ц больше. Но вот через полчаса бешеной гонки и вторая речка: Чатырлык. Переправа через нее была несколько сложнее: сначала сравнительно легкий переход через ее левый «приток», потом километра два по левому берегу и) наконец, очень трудный в силу вязкости грязи переход через главное русло... А зловещая туча закрыла уже иолнйба, и уже доносилось ее влажное, холодное дыхание. Правда, до спасительного полустанка Ишунь оставалось не более пяти километров, но я хорошо помнил, как па подходах к селу Троицкому между Асканией и Но- воалексеевкой полтора километра пути по невылазной грязи стоили мне почти получаса тяжелой работы.

 

Однако па этот раз все обошлось благополучно — правда в обрез: рнова развив максимальную скорость, я вкатил велосипед в крытое помещение полустанка Ишунь "Ри первых тяжелых каплях нагрянувшего ливня. «Что? чаша взяла! Не прошел на этот раз ваш номер!» — злорадно думал н в адрес «небесных стихий», наблюдая в открытую дверыполустанка, как тяжелые капли ливня в бессильной, чудилось мне, злобе покрывали пузырями быстро образовавшиеся лужи.

 

Товаро-пассажирского поезда Армянск — Джанкой мне пРишлось ждать около получаса и еще почти столько же °жидать в Лрсанкос московского поезда, доставившего меня к вечеру в Симферополь. «Вися на волоске», я вышел «сухим из воды» и в общем мог сказать, что погода мне во время моей поездки благоприятствовала и позволил успешно выполнить обследование. Но это были уже по следние остатки хорошей летней погоды: нагрянувши с запада циклон был первым из серии осенних циклоно основательно испортивших своими дождями степные роги Крыма.

 

В настоящее время положение кефального иром|нсля в Евпаторийском районе сильно изменилось. По офишаль* ным данным Евпаторийского рыбзавода (входящего в состав Крымского рыбтреста), в 1958 году на побережье от Евпатории до Черноморска (б. Ак-Мечеть) работало шесть рыбоподъемных заводов в пунктах: Токмак (к сев/ро-за- паду от Евпатории, не доезжая санатория «Чайка»), Песчаное (б. Ак-Сарай), Атлешь, Рыбачье (Ак-Мечетск^я бухта), Рыбное (б. Бурун-Эли) и Бай-Кият.

 

Уловы кефали, в зависимости от гидрометеорологических условий, колеблются. Сравнивая современное распределение кефальных заводов с прежним, можнb видеть, что расположены они в других пунктах. В сущности из старых заводов сохранились только Атлешскии, Бурун- Элийскнй и Бай-Киятский.

 

 

К содержанию книги: ПО НЕХОЖЕНОМУ КРЫМУ

 

 Смотрите также:

 

КРЫМ - Сиваш, Тарханкутский и Керченский полуострова мыс...

Север, центр, Тарханкутский и Керченский полуострова (последний почти полностью) имеют климат умеренно теплых степей с жарким и засушливым летом...

 

Крымский полуостров

На востоке Крыма, между Черным и Азовским морями, располагается Керченский полуостров, на западе - Тарханкутский полуостров.
На юге Тарханкута картина несколько иная.

 

История Крыма, география и природа

Его Северо-Западная часть переходит в Тарханкутский полуостров, а Восточная — в
195 км, а от мыса Тарханкут на западе до Керченского пролива — 325 км. Хорошо прогреваемые...

 

 Тарханкутским полуостровом...  горный Крым, степной Крым с Тарханкутским полуостровом...

горный Крым, степной Крым с Тарханкутским полуостровом... Горный Крым занимает неширокую (50 км) и не особенно длинную (150 км)...