Крым

НА РЕВ ОЛЕНЕЙ

Сентябрь—хорошее время в лесах горного Крыма! Созревают кизиль и терн, во влажные годы появляется много грибов; днем уже не жарко, зато и ночи чувствительно прохладны. Воздух приобретает какую-то особую «живительную» ясность и свежесть. И, наконец, ночами леса оживают от звучного низкого рева рогалей-оленей, сзывающих самок и вызывающих на бой соперников. Когда олени войдут в раж, они порой ревут не только ночами, но и днем .

Период рева оленей—ответственное время в жизни Заповедника: прекращаются всяческие операции по очистке леса и перевозки, и наблюдатели обходов ежедневно выходят на заранее облюбованные места слушать рев оленей с целью учета их: каждый наблюдатель доставляет научной станции сведения о том, сколько оленей ревело в такой-то день в его обходе; суммируя эти данные, получают общее количество половозрелых рогачей-оленей. Зная это, легко составить себе довольно точное представление об общем количестве оленей-самцов, самок и молодых.

В годы моего непосредственного сотрудничества в Заповеднике, да и позднее слушание темным вечером ревущих оленей было моим любимым удовольствием. В силу того что сентябрь—время уже учебное, я перебирался на житье в Симферополь и для слушания рева должен был делать специальные походы в леса Заповедника.

Я направлялся в таких случаях не в Центральную котловину, где ревело самое большее три-четыре оленя, а в наиболее излюбленные оленями места Каракатинской и Бешуйской дач: на Холодную воду, где жил наблюдатель Седун, или на реку Коссе, где жил наблюдатель Андрю- щенко. Здесь количество ревущих одновременно рогалей всегда было больше десяти, поднимаясь иногда до двадцати и выше.

Походы в Заповедник из Симферополя я совершал либо пешком, либо, чаще, на велосипеде.

Выбравшись из города на Севастопольское шоссе, я вскоре с него сворачивал, пересекши Меловую гряду и оставив слева Саблы, добирался до Бешуя, где делал остановку. Обычно я интересовался при этом состоянием бешуйского стада буйволов—одного из немногих, сохранившихся в горном Крыму.

Эти крымские буйволы—мелкие и невзрачные по сравнению с кавказскими—обычно лениво нежились на берегу Альмы, провожая чужака налитыми кровью глазами и медленно пережевывая жвачку.

Отдохнув в Бешуе, я отправлялся дальше; уже через четыре километра дорога вступала в лес, правда довольно мел корост ый... Еще километров через шесть справа от дороги открывалась поляна, на краю которой белела сторожка Седуна... На лай собак выходил либо сам хозяин, либо его жена.

И Седун и его жена—оба белорусы, уроженцы Белой Вежи. Седун—прямой, благообразный, с аккуратно под стриженной седоватой бородкой, моложавый для своего почти шестидесятилетнего возраста. У них была единствен ная дочка лет 16, цветущая и симпатичная Настя.

Выехав из Беловежской Пущи уже в зрелом возрасте, старики так и не научились правильно говорить по-русски и изъяснялись на диалекте, который не всегда нам был полностью понятен. Только Настя совершенно правильно говорила по русски и была грамотна.

—        Вовремя приехали,—говорил Седун, присаживаясь со мной к столу,—бо олени уже иочалы ревсти... Гэтто ходил я позавчора на Ускулар, да был такий туман, что ниц не видно... Сегодня ночь будэ тыхая, ясная, мабудь хорошо послухаем... Сначала закусите с дороги, а потом айда и в лес...

—        Ну, теперь жара спала, пора и до лясу,—говорил Седун, приводя себя в боевую готовность—надевая фуражку и взяв на плечо двустволку. Удивительное дело: этот неграмотный лесовик, совершенно не переносивший города, внешне отличался какой-то особой подтянутостью, аккуратностью и даже щеголеватостью: фуражка и китель были у него с иголочки, даже ремни примитивных иостолов из сыромятной кожи были завязаны с известным изяществом.

Несомненно, Седун был чрезвычайно одаренным человеком. В молодости он славился в Беловежской Пуще как дерзкий, неуловимый браконьер, затем «покаялся» и, поступив на службу в царскую охоту егерем, стал истинной грозой браконьеров.

К своим обязанностям он относился с исключительной добросовестностью. В годы гражданской войны и разрухи, предшествовавшие возрождению Заповедника, когда все наблюдатели в большей или меньшей степени подкармливались олениной и косулятиной, один Седун не принимал в этом участия. «Ведь вот. проклятый старик,—говорили о нем другие егеря: —барсучатнну будет тебе жрать, но чтобы оленя застрелить—ни-ни!»

Проведя всю жизнь в лесах Белоруссии, Беловежа и Заповедника. Седун был изумительным знатоком их жизни и замечательным следопытом: по погрызу на коре сосны, но еле заметному отпечатку оленьего копыта он безошибочно определял размеры и пол оленя или косули, знал не только промысловых птиц и зверей, но и виды разных мелких пичужек—синиц, славок, дроздов.

О тонкости его слуха свидетельствует такой факт: выехав из Беловежа в 1912 году, Седун через 15 лет узнал в Крымском заповеднике крик мохноногого сыча, до тех пор в Крыму не зарегистрированного. При этом он знал не только птиц, общих Крыму и Беловежу, но и новые для него южные виды, причем иногда забавно перевирал их названия; так, он говорил вместо «белоголовый гриф или сип»— «белоголовый сиф». За ряд совместных экскурсий я смог обнаружить у него лишь одну ошибку: так, лесного конька он называл «юлой», как, вообще говоря, называют лесного жаворонка. Вообще же, бродя с Седуном по лесу, не мне подобало его учить, а наоборот. Я прямо могу сказать: в отношении тонкой науки следопытства, особенно знания повадок копытных животных и оставляемых ими погрызов и следов, я бесконечно многим обязан Седуну!

Я часто бродил с Седуном по лесам Заповедника, особенно по Бешуйской и Каракатннской дачам, и он показывал мне много интересного. Вот наша тропинка наискосок пересекает глубокую, узкую рытвину, прорытую в шиферном склоне дождевыми потоками. Нагнувшись, Седун прутиком указывает мне на еле заметный отпечаток оленьего копыта. «Вот здесь завсегда олени перепрыгивают,—наставительно говорит мне он.—Здесь я завсегда шукаю и нахожу зимой сброшенные ими роги: як время их скидывать, они у него слабко сидят: як он сиганет, так они и падают—чаще один... А вот и погрыз олений,—продолжал Седун, когда мы, выбравшись из оврага, вошли в молодой сосняк.—Смотрите, як он молодую сосенку обглодал, конечно, зубами... Когда он в августе деревом кожу с рогов счесывает, следы не такие остаются».

Однажды, зайдя со мной в Бешуйскую дачу, под склон изогнутого хребта Аб-Дуга, Седун показал мне на высокой сосне огромное, неуклюжее гнездо орлана-бело- хвоста.

Лесная подстилка под гнездом была усыпана перьями, пометом, клочьями чьей-то шерсти. «А вот и ежовая шкурка»,—сказал Седун, указывая на нее концом ноги.—Смотрите, мясо белохвост все выел, а кожу с иголками выбросил. Ничем, значит, не брезгает... Все же он шкоды большой не робнт, як беркут... Но беркут здесь не гнездится, только пролетом мы его видим. В обходе Захарова он раз лисицу задрал».

Большое впечатление произвело на меня посещение под вечер «барсучьего городка», куда водил меня Седун. Склон отлогого холма был весь истоптан и изрыт норами, которых мы насчитали с добрый десяток. «Сейчас в норах сидят, а скоро, як стемнеет, выйдут на добычу,—сказал Седун,—а вот, смотрите ихний нужник!» И действительно, яма у одной из нор была заполнена увесистыми кучками экскрементов, в значительной мере состоявших из непереваренных косточек кизиля и дикой черешни.

 «Однако, пора нам идти на наблюдательный пункт, не то скоро стемнеет!»—сказал Седун, и мы ускорили шаг. Мы поднялись по склону «чахила» , поросшего редким дубняком, и остановились на его гребне, под шатром невысоких дубков. Перед нами расстилался однообразный ландшафт «чахилистых» холмов, поросших невысоким лесом. Этот ландшафт весьма характерен для Каракатинской и Бешуй- ской лесных дач, которые отнюдь не могут похвалиться мощью буковых и сосновых лесов, но зато отличаются обилием поголовья оленей. Солнце уже зашло, и обнаженные

шиферные склоны «чахилов» были озарены багровым светом заката. «От здесь доброе место,—сказал Седун,—гэт- то намедни здесь двенадцать ревело—один из них здоровенный такий рогаль».

Быстро спускались короткие южные сумерки... вот уже по потемневшему небу зачертили нетопыри, а один раз бесшумно мелькнула более крупная тень и быстро опустилась в траву. «То дремлюга (козодой)»,— прошептал Седун. Мы все время говорили приглушенным шепотом. Вдруг Седун поднял палец вверх и посмотрел на меня, «илухаете?»—«Ничего не слышу!»—прошептал я. Через некоторое время с противоположного чахила донесся низкий негромкий звук, похожий на мычание большого бугая. «Он самый,— прошептал Седун,—большой рогаль о шестнадцати концах...1. Он и вчора на том чахиле отзывался». Вдруг на одном из дальних чахилов послышался мощный, вызывающий, раскатистый рев. Этого вызова, очевидно, не мог стерпеть шестнадцати конечный рогаль и ответил еще более грозным и могучим ревом... И постепенно весь лес начал оживать: то там, то здесь подавали свой голос олени; очевидно, различного возраста и размера, голоса то хриплые и басистые, то звонкие баритоны. «Восемь штук сегодня ревет!—сказал Седун.—Вчерась больше было... должно, подались на Косе, в Андрющенков обход!»

С ближайшего чахила, где ревел большой олень, послышалось вместо рева какое-то приглушенное рычание, сопровождаемое характерным стуком. «Слухаете, — оживился Седун,—дерутся... только наложит мой рогаль тому, молодому!»—«А убить может?»—спросил я.—«Нет, такой не убьет, рога для этого неподходящие... А вот у нас, давно это было, олень одни объявился—с неправильными рогами: рогн у него простые были, без отростков... Ну, как бы пика костяная. Так тот у нас немало самцов переранил, а двух даже насмерть забодал, мы его так и звали: убивец. Так его заведующий охотой пристрелить велел». Тем временем стало совершенно темно. На небе уже довольно высоко поднялись Плеяды.

Рев оленей то затихал, то снова разгорался. Шум драки на соседнем чахиле затих — вероятно, вследствие бегства слабейшего противника. «Эх, жалко, что ночь сегодня безлунная!—сказал Седун.—А то бы к тем драчунам можно было вплотную подобраться и посмотреть, как они колошматят друг друга. А сейчас больше слухать бесполезно, все равно новых ревунов не прибавляется».— И Седун поставил в своем блокноте восемь палочек, так как грамоте не разумел...

«Пошли до хаты,—закончил он,—а то старуха заругается». И действительно, оставаться далее не было смысла, и мы двинулись в обратный путь, который показался мне удивительно коротким, так как Седун уверенно вел меня кратчайшими, ему одному ведомыми тропами.

—        А что, Даниил Фомич,—спросил я уже дома,—ведь на окраинах Пущи зубры могут встречаться с домашним скотом. Что, если случится подраться хорошему деревенскому быку с зубром, кто кого?

—        Гэтто даже сравнения быть не может!—замахал руками Седун. —Знаю я один такой случай: встретились в Пуще бугай здоровый с зубром, уперлись друг с другом лбами и стоят—глаза кровью налились... Мы тоже стоим, думаем, неужто равной силы борцы, да нет, куда там: зубр гэтак голову пригнул, ды быстро так вперед ее выкинул,— Седун иллюстрировал свой рассказ характерным кивком,— стук такой глухой раздался, и бык как подкошенный рухнул замертво. После, как стали его свежевать, нашли, что черен у него треснул... Нет, и сравнения никакого быть не может!

Я охотно поверил рассказчику, вспомнив невероятную массивность зубровых черепов и длину остистых отростков их шейных и передних спинных позвонков.

—        Гэтто то же самое, як сравнить силу филина и кота,—продолжал словоохотливый рассказчик.—Поймал гэтто у нас один егерь здорового филина и держит его в клетке. А другой егерь ему и говорит: «Хоть и здоров твой филька, а все же он против хорошего кота не сдюжит, даром что оба мышеловы!»—«Это кот твой мышелов, а мой филька зайца одной лапой удерживает, сам видел»,—говорит мой егерь. «Ну, давай спорить».—«Давай! Ставь четверть водки, коли мой кот твою птицу задерет».—«И поставлю». Вот добыл мой егерь здоровенного каца, так у нас в Пуще котов называют.—ни один кот против него в драках не выдерживал, принес к хозяину филина, и мы все собрались. «Открывай,—говорит,- -клетку и прощайся со своим филь- кой».—А филин сидит, весь надулся, крылья растопырил, глаза как огнем горят... «Ну.—говорит хозяин филина.—

пускай!»—тот и втолкнул кота в клетку. Так, поверите ли, Иван Иванович, мы и оглянуться не успели, как лежит кот вверх лапами и только хрипит... а филин на нем сидит и когтями в грудь котячью вцепился—еле согнали. Как стал хозяин кота потом с него шкуру снимать,—а шкура добрая была,—и видит, что сердце у кота в нескольких местах когтями фнлииовыми проткнуто...

В течение многих лет я не пропускал ни одного сентября, чтобы не посетить гостеприимную сторожку Седуна во время рева оленей. Увы! Мой визит осенью 1931 года был последним. В декабре Седун геройски нал на своем посту, зверски убитый браконьерами.

Произошло это так. С приближением праздника рождества Седун решил устроить засаду на тавельских  браконьеров, зная, что они обязательно явятся в лес, чтобы подстрелить козу или олененка к рождественскому столу. Так как никто из сотрудников Заповедника с ним пойти не мог (или не захотел), Седун подговорил пойти с ним лесника Бешуйского лесничества.

—        Идем, вдвоем веселей, да и браконьеры двоих больше испугаются.

 —       Ладно, идем!—и лесник пошел с Седуном. Недолго пришлось им стоять в засаде у тропки, которой, по мнению Седуна, обязательно должны были возвращаться лесные воры.

—        Вот они, мои пассажиры!—прошептал Седун, указывая на трех мужчин с ружьями и мешками за плечами, которые быстрым, воровским шагом шли по тропке.—Стой, ни с места!—закричал он, выходя из засады.—Отдавай мясо, сдавай ружья!—Браконьеры сначала опешили, но когда

лесник, видя, что дело пахнет серьезным, дал тягу, направили ружья на Седуна.

—        Иди с дороги, старик, пока жив!— ответил один из них.

—        Давай мясо!—крикнул опять Седун, и протянул руку за мешком браконьера. Но грянул выстрел, и Седун как подкошенный упал навзничь. Смерть была моментальной.

Перепуганный насмерть лесник запыхавшись прибежал в Управление Заповедника и рассказал о случившемся, назвав поименно браконьеров — тавельских крестьян, братьев Туркаловых. Было сообщено в милицию. Браконьеров арестовали, был суд, на котором защитник пытался объяснить выстрел Туркалова-старшего «самозащитой». К сожалению, преступники были приговорены к наказанию необычайно мягкому, ибо старший Туркалов, застреливший наблюдателя Государственного заповедника при исполнении им обязанностей, получил только пять лет принудительных работ... Уходя, он грозил вернувшись после отбытия наказания «посчитаться кое с кем». Седуна похоронили с большой торжественностью, предав его прах земле близ Охотничьего домика, под сенью высоких елей. На могиле Седуна был поставлен памятник. Так кончил свои дни замечательный человек—истинный самородок, который, родись он в наше время и получи образование, несомненно, мог бы быть выдающимся биологом. Четверть века прошло после безвременной, геройской смерти Седуна, но он до сих пор живет в памяти работников Заповедника и всех его знавших как образец несравненного знатока своего дела, сознания своего долга и неустрашимости.

В последующие годы я ходил слушать оленей уже не на Холодную воду, а на реку Косе, в обход наблюдателя Андрющенко. Это был тоже знающий, добросовестный пожилой наблюдатель, и в его обходе ревело даже больше оленей, чем в обходе Седуна, но заменить его он мне, разумеется, не мог...

Не знаю, исполнил ли убийца Седуна—Туркалов—свое обещание «посчитаться кое с кем» по возвращении из ссылки, но он ярко продемонстрировал низость своей натуры в мрачные годы немецкой оккупации, став активным сотрудником немцев в их ожесточенной борьбе с партизанами. Панически удирая из Крыма, немцы, разумеется, меньше всего думали о том, чтобы спасать использованных ими негодяев типа Туркалова. и он имел неосторожность остаться в Тавеле. Его расстрел был справедливым возмездием за многие темные дела, в том числе и зверское убийство такого человека, как Седун.