РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Внешняя политика Александра 1 Первого. Чарторыйский

  Не больше "личностью" был в эти годы Александр Павлович и в своей внешней политике. В старой литературе упорно держался взгляд, перешедший и в учебники, что молодой император вступил на престол, одушевленный необычайно широкими и гуманными, хотя немного неопределенными, воззрениями на свою международную роль.

Он будто бы видел в себе охранителя всеевропейского мира и "начал христианских" в отношениях между государями Европы, которых он рассматривал как членов одной семьи. В пользу этого взгляда цитировались и кое-какие документы - вполне подлинные. Только они вышли из-под пера не самого Александра, а его тогдашнего министра иностранных дел*, Чарторыйского, который преследовал действительно некоторую идеальную цель, но не совсем ту, какую приписывали внешней политике Александра позднейшие историки.

 "Я хотел бы, - пишет в своих мемуарах Чарторыйский, - чтобы Александр сделался, некоторым образом, третейским судьей цивилизованного мира; чтобы он был покровителем слабого и угнетенного, стражем справедливости в международных отношениях, чтобы его царствование, одним словом, начало собою новую эру в европейской политике, которая должна была впредь быть основана на общем благе и на праве каждого".

Какая сентиментальность, скажет читатель. Вовсе нет. Чарторыйский был все, что угодно, но только не сентиментальный фантазер. Можно сказать, что вся жизнь этого замечательного человека била в одну точку: "Моя система, - говорит он, - своим основным принципом устранения всех несправедливостей необходимо вела к постепенному восстановлению Польши. Но чтобы не натолкнуться сразу же на трудности, которые неизбежно должна была встретить дипломатия, столь противоположная укоренившимся взглядам, я избегал произносить имя Польши.

Идея ее восстановления подразумевалась всем смыслом моей работы, всем тем направлением, какое я хотел придать русской политике: я говорил только о постепенном освобождении народов, несправедливо лишенных их политического существования; я не боялся назвать греков и славян: все это было как нельзя более согласно с желаниями и мнениями русских, но, косвенно, все это было приложимо также и к Польше".

Александр не был в числе обманываемых: он был посвящен в планы своего министра. Ему, без сомнения, льстило быть спасителем, избавителем, добрым гением всех угнетенных, в том числе и поляков, но инициатива этого "красивого жеста" принадлежала совсем не ему, и неизвестно, добрался ли бы он до этой идеи собственными средствами. Еще менее можно усвоить этой голове, "посредственной во всех отношениях", тот тонко рассчитанный макиавеллизм, с каким Чарторыйский стремился сделать слугою своего дела ни более ни менее как Англию.

 "Самое могучее оружие, каким пользовались до сих пор французы и которым они еще грозят всем странам, - это общее убеждение, которое они сумели распространить, что их дело есть дело свободы и счастия народов, - читаем мы в секретной инструкции Новосильцеву, посланному за спиною официальной дипломатии вести переговоры с Питтом: инструкции, подписанной Александром, но написанной, конечно, его министром.

- Стыдно было бы за человечество, если бы дело, столь прекрасное, приходилось рассматривать, как собственность правительства, которое ни в каком отношении не заслуживает быть его защитником; было бы опасно для всех государств оставлять долее за французами явную выгоду казаться таковым. Благо человечества, истинный интерес законных властей и успех предприятия, задуманного обеими державами, требуют, чтобы они вырвали из рук французов это страшное оружие и, завладевши, воспользовались им против них самих".

     Итак, политическая свобода должна была стать оружием в руках держав старого порядка ("законных властей") против уже не республиканской, но все еще символизировавшей в глазах мира революцию Франции. Трудно найти в истории дипломатических отношений что-нибудь равное этой международной зубатовщине, и, нужно сказать, ничто не было усвоено Александром Павловичем лучше.

Чарторыйский нашел не весьма, правда, благодарного, но чрезвычайно памятливого ученика; конституции Финляндии и Польши, рядом с аракчеевщиной в самой России, находят себе в инструкции Новосильцеву столь полное объяснение, какого только можно желать.