Христианство

Христианское учение о царстве божьем, страшном суде и втором пришествии

СОЦИАЛЬНАЯ ПРОГРАММА ЕВАНГЕЛИЙ

Евангельская проповедь на протяжении многих столетий казалась миллионам верующих людей вершиной человеческой морали. В таких изречениях, как «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас» (Матф., XI, 28) или «Многие будут первые последними, а последние первыми» (там же, XIX, 30), народные массы искали спасения от нужды и горя, веря, что вот-вот настанет царство божье, которое положит предел несправедливости, эксплуатации и вообще всякому человеческому горю. В глазах трудового народа, терпевшего неудачи и поражения в борьбе с угнетателями, первоначальное христианство было далеким, недосягаемым идеалом — временем, когда все христиане вели праведную жизнь, любили ДРУГ друга как братья, когда они бросали свое имущество, дела и даже семьи, увлеченные проповедью плотника из Назарета.

Чем более усиливалась эксплуатация трудящихся светскими и церковными феодалами, чем большее возмущение вызывала практическая деятельность церкви, тем сильнее проявлялось стремление верующих вновь установить на земле евангельские порядки. В течение более чем тысячелетия,— а для истории это немалый срок,— в массовых движениях в Европе провозглашались в той или иной форме лозунги возврата к простоте раннехристианской жизни. Иначе и не могло быть, так как в те времена массы были вскормлены исключительно религиозной пищей.

В настоящее время евангелия в громадной степени уже утратили свое влияние на трудящихся. Тем не менее и в наши дни значительные группы рядовых верующих связывают с евангельскими лозунгами свою борьбу за мир, свободу и демократию. Разумеется, причина этого кроется отнюдь не в каких-то высоких качествах евангельской морали, а, в конечном счете, в тяжести империалистического гнета, испытываемого трудящимися.

Чем же объяснить эту притягательность евангелий на протяжении многих веков в глазах верующих народных масс? Основных причин несколько. Первой, хоть и не основной причиной было то, что евангелия представляют собой плод длительного отбора, проводившегося сотнями проповедников. Иисусу приписывались, в частности, именно такие изречения и притчи, которые находили живой отклик в массах. Краткость и выразительность, зачастую образность евангельских изречений и притч усиливали их воздействие на верующих.

Во-вторых, проповедники новой религии обращались, по крайней мере в начальный период ее существования, почти исключительно к «страждущим и угнетенным», к «маленьким мира сего». Выступления в евангелиях против богатых и знатных оказывали и в последующее время сильное воздействие на трудящихся. Христианство в ранний период в большей степени, чем какая-либо другая религия, обращалось преимущественно к простому народу; оно умело использовало это в своей дальнейшей истории.

В-третьих, так как после прихода церкви к власти она и не думала осуществлять на практике евангельские заповеди, все провозглашавшиеся ранее лозунги остались лишь абстрактной нормой поведения. Быт церковников, особенно высших церковных кругов, ничем не отличался от заклейменного в евангелиях образа жизни фарисеев. Поэтому все более нарастающий разрыв между церковной практикой и евангельским идеалом неизбежно усиливал возмущение рядовых христиан действиями клира и укреплял стремление возврата к «евангельскому образу жизни».

В-четвертых, в отличие от других раннехристианских сочинений, основной упор в евангелиях сделан на проповеди «царства небесного». Характерной чертой раннего христианства, являвшегося продуктом разложения рабовладельческого строя, было категорическое отрицание античных порядков. Эта тенденция перерастает в евангелиях в отрицание вообще всех мирских благ. Именно в этом лежат корни презрения евангелистов к богатству, знаниям и даже к семье. Экстатическое ожидание грядущего царства небесного логически требовало отказа от всего, что могло привязывать верующих к «миру сему». В последующие века такие настроения и требования импонировали всем тем, кто был возмущен царившей в мире несправедливостью. Обманчивая надежда на загробное воздаяние была той соломинкой, за которую нередко хватались доведенные до пределов отчаяния верующие люди.

Наконец, очень важную роль в популярности евангельских лозунгов сыграло и то, что евангелия представляли собой компромисс между различными течениями внутри христианства. Если народные движения, выдвигавшие впоследствии требования возврата к первоначальному христианству, широко пользовались евангельскими изречениями, то и духовенство, как католическое и православное, так и протестантское, с неменьшим основанием оправдывало свое поведение и действия цитатами из тех же евангелий. Именно эта черта евангелий позволила им на многие века сохранить в значительной степени ореол первоначального христианства.

Объяснив причины притягательности евангелий в глазах верующих, нельзя, с другой стороны, забывать о том, что на протяжении многих веков евангельская проповедь служила весьма удобным оправданием для эксплуататорских классов. Евангельские лозунги смирения и непротивления злу уводили от активной революционной борьбы за построение лучшей жизни на земле.

Если анализировать евангелия как исторические источники и попытаться подойти к ним так же, как мы рассматривали другие произведения раннехристианской литературы, то даже неискушенному читателю бросится в глаза именно их компромиссный характер. Выше уже отмечалось, что наличие в евангельском рассказе различных, зачастую противоречивых точек зрения является одним из доказательств их относительно поздней датировки. Противоречивый характер евангельских текстов позволяет легко вскрыть истоки тех или иных изречений и притч и определить их идейные и исторические корни. Именно поэтому при анализе евангелий недостаточно ограничивать ся простым указанием на их внутреннюю противоречивость, а необходимо подходить к ним исторически, учитывая их место в развитии христианской литературы в целом, в борьбе течений внутри христианства. Только такой метод позволит наиболее четко определить общее направление евангелий и дать оценку провозглашаемым в них социально-политическим взглядам.

Главным, качественно новым моментом в евангелиях, по сравнению со всей предшествующей дошедшей до нас христианской литературой, является завершение мифа о Христе, окончательное создание образа Иисуса. До сих пор мы касались только вопроса об исторических истоках этого образа, почти полностью абстрагируясь от его социального содержания. Теперь необходимо рассмотреть и эту сторону евангельской проповеди.

Ядром проповеди Иисуса в синоптических евангелиях является учение о «царстве божьем» или «царстве небесном». Кстати сказать, оба эти термина далеко не равнозначны. В теологической литературе обычно указывается, что в евангелии от Марка применяется первый термин, а в евангелии от Матфея — второй, причем это расхождение объясняется лишь особенностями стиля того или иного евангелиста. Дело обстоит все же не так просто. В понятие «царства божьего» сначала вкладывалась мЫсль о царстве бога на земле, в то время как под «царством небесным» подразумевался прежде всего потусторонний мир. Переход от одного термина к другому означал серьезное изменение в раннехристианской идеологии на пути к примирению с власть имущими.

В евангелии от Марка проповедь Иисуса не случайно начинается со слов: «...исполнилось время, и приблизилось царство божье; покайтесь и веруйте в евангелие» (I, 15). Все содержание древнейшего из синоптических евангелий в той или иной связи вращается вокруг понятия «царства божьего». Приближение решающего момента, определение тех, кто достоин вступить в это царство, описание средств, при помощи которых можно себе обеспечить место в этом грядущем царстве,— вот основные «проблемы», волновавшие слушателей евангелий. Именно это страстное ожидание будто бы вот-вот наступающих событий, лихорадочное высматривание признаков приближения второго пришествия, Страшного суда, воскресения мертвых и всех прочих его «примет» делало привлекательной христианскую проповедь и создавало сотни и тысячи проповедников «благой вести». Чем страшнее и безнадежнее была жестокая действительность, тем более близким казался день расправы с нечестивцами.

Проповедь «царства божьего» была обращена к определенной аудитории. В Нагорной проповеди блаженство в первую очередь обещано нищим (определение их как «нищих духом» является более поздней вставкой), плачущим, кротким, поносимым и гонимым за правду (Матф., V, 3—11). В параллельном месте у Луки сулится горе богатым и пресыщенным (VI, 24 сл.). Очень ярко та же мысль проводится в эпизоде с нищим Лазарем, которому уготовано было царство небесное, и богачом, осужденным па муки в аду (там же, XVI, 20 слл.). Обращение к общественным низам, которые составляли наиболее благодарную почву для христианских проповедников, является вообще характерной чертой раннего христианства» Этот момент выступает особенно ярко и в евангельском учении о «царстйе небесном».

Необходимо сразу оговорить, что постоянное обращение евангелистов к общественным низам ни в коей мере не означало осуждения богачей как эксплуататоров трудового люда. В многочисленных евангельских притчах господа, владеющие большими средствами, изображены как люди справедливые, воздающие по заслугам своим рабам. Они, если суди!ъ По притчам, сами не работают, не принимают никакого участия в хозяйственной деятельности и часто уевжают. Однако евангелисты ни разу не задумываются о том, насколько морально оправдан доход таких богачей. Богатство высших слоев общества представляется евангелистам вполне правомерным. Наоборот, выведенные в притчах рабы часто изображаются как люди йебре>кные и нерадивые, по Заслугам наказываемые своими господамй.

Таким образом, богатство осуждается евангелистами лишь постольку, поскольку оно является преградой на пути к царству божьему. Это отношение к богатству нашло наиболее четкое выражение в известном евангельском изречении: «Никто не может служить двум господам... Не можете служить богу и маммоне» (Матф., VI, 24). Стяжательство считается вредным не само по себе, а потому, что оно отвлекает от веры.

Точно так же дело обстоит и с известным изречением «трудно богатому войти в царство небесное» (там же, XIX, 23). Богатый юноша задает здесь вопрос, как ему снискать «жизнь вечную», и получает ответ, что надобно соблюдать заповеди закона Моисеева. Лишь после дополнительного вопроса юноши ему дается указание: «Если хочешь быть совершенным, продай имение твое, и раздай нищим». Следовательно, здесь богатство не считается препятствием ни в вере, ни в обретении царства небесного. Только ради достижения высшей степени совершенства необходимо отрешиться от всего земного. Очевидно, знаменитое изречение, что легче верблюду пройти через ушко игольное, чем богатому попасть в царство небесное, ни в коей мере не означает категорического осуждения богатства как такового.

Об эволюции, пройденной христианством всего лишь за несколько десятилетий, ярко свидетельствует сравнение этого изречения с недвусмысленным заявлением «кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (II Фесс., III, 10).

Христианское учение о «царстве божьем» получило в евангелиях свою окончательную форму. Поэтому не лишено интереса сравнение этого учения с иудейскими эсхатологическими представлениями и с соответствующими идеями Откровения.

Новым по сравнению с ветхозаветным мессианизмом является то, что установление царства небесного обычно связывается в евангелиях с разрушением Иерусалима и появлением лжепророков и, что особенно важно, лжехристов (Матф., XXIV, 5, 23 и др.). Здесь, вероятно, заключен намек не на Иудейскую войну 66—73 гг., а на восстание Бар-Кохбы при императоре Адриане. Евреи считали Бар-Кохбу мессией. После подавления восстания римляне полностью выселили евреев из Палестины и превратили страну в груду развалин.

Следующей чертой евангельской эсхатологии является определение сроков второго пришествия. Для христианства этот вопрос имел значение именно потому, что, как говорилось выше, вся проповедь новой религии в массах велась в форме рассказов о «благой вести»: «Приблизилось царство небесное». Заявлениями «се гряду скоро», «время близко» и т. д. полны не только более ранние христианские сочинения, но и канонические евангелия.

В этом плане можно указать на наличие в евангельской литературе двух абсолютно несогласуемых тенденций. Первая из них проявляется в том, что синоптические евангелия многократно повторяют устами Иисуса: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят сына человеческого, грядущего в царстве своем» (Матф., XVI, 28; XXIV, 34; Марк., IX, 1 и др.). Это предсказание, как ясно было уже авторам евангелий, составленных в середине II в., не исполнилось, так как к тому времени, согласно ортодоксальной христианской традиции, уже не осталось в живых ни одного из апостолов. Сторонники историчности Иисуса считают указанные места в дошедшем до нас тексте евангелий одним из наиболее веских доказательств в пользу их концепции. По их мнению, это предсказание, как неоправдавшееся, не могло быть вымышлено евангелистами и поэтому должно восходить к изречениям подлинно существовавшего Иисуса.

На первый взгляд такое рассуждение кажется убедительным. Авторы христианских сочинений, как мы видели, не отличались особым стремлением к точности и без малейшего колебания изъяли бы из своих писаний любое утверждение, которое могло бы нанести ущерб проповеди христианства. Следовательно, для многократного повторения в евангелиях явно неоправдавшегося пророчества должны были существовать достаточно веские соображения. Ошибочность утверждений некоторых современных ученых, например А. Робертсона, заключается в том, что, по их мнению, единственно возможным объяснением является пиетет евангелистов к подлинным изречениям Иисуса. Они, таким образом, принимают в качестве предпосылки свой собственный, подлежащий доказательству вывод.

Однако в действительности составители евангелий могли иметь другие, не менее важные с их точки зрения мотивы для многократного повторения этого пророчества. Дело в том, что подчеркивание близких, в течение одного поколения, сроков пришествия было связано со всем направлением христианской проповеди. Помимо того, приписывание этого пророчества Иисусу должно было придать ему особую святость и, следовательно, подогреть рвение верующих. Неосуществление столь важного предсказания ни в коей мере не смущало авторов евангелий; с точки зрения их религиозного мышления это обстоятельство, наоборот, гарантировало исполнение предсказания в ближайшем же будущем. Таким образом, эсхатологические тенденции канонических евангелий не имеют ничего общего с вопросом о существовании Иисуса.

Наряду с обещанием близкого царства небесного, мы видим в евангелиях и вторую, диаметрально противоположную тенденцию. Евангелисты прилагают немало усилий для того, чтобы, сохраняя и подогревая эсхатологические чаяния верующих, одновременно поставить какую- то преграду настоятельным расспросам с их стороны о сроках исполнений пророчеств. Так, на вопрос: когда же наступит конец мира (Матф., XXIV, 3), апостолы получает от Иисуса резкий ответ: «Берегитесь, чтобы кто-нибудь не прельстил вас» (там же, 4). В Деяниях апостолов на тот же, по существу, вопрос следует еще более суровая отповедь: «Не ваше дело знать времена или сроки» (I, 7). Итак, если в приписываемых апостолу Павлу посланиях сочинитель вдавался лишь в подробное описание примет пришествия, то в евангелиях уже фактически налагается запрет на вопрос, наиболее волнующий ранних христиан. Стремясь сохранить эсхатологические моменты в христианской проповеди, церковь одновременно старалась найти какой-то выход из противоречия между ее предсказаниями и действительностью.

Содержание эсхатологического учения в евангелиях значительно отличается не только от ветхозаветного мессианизма, но и от эсхатологии Откровения. В евангелиях наступление царства небесного нигде не связывается с активным стремлением к мести эксплуататорам и угнетателям. Наказанию подлежат только нечестивцы. В синоптических евангелиях нет ни малейшего намека на возмездие власть имущим. Место ненависти к «блуднице вавилонской» занимает слащавое «отдавайте кесарево кесарю». Вместо мщения врагам, которым проникнуто Откровение, евангелисты проповедуют: «...кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Матф., V, 39). Так, призывы к активной борьбе со злом вытесняются в евангелиях проповедью всепрощения и непротивленчества. Здесь оказались выхолощенными все те мотивы мести и активного противодействия угнетателям, которыми отличался первоначальный христианский мессианизм. Евангельское учение о «царстве небесном» ни в коей мере не представляло собой угрозы для господствующих классов римской державы. Наоборот, убаюкивая народные массы и отвлекая их от активной борьбы, переключая их стремления на ожидание блаженства в потустороннем мире, эсхатологическая проповедь уже во время создания евангельского канона содействовала укреплению рабовладельческого строя.

Двойственный, компромиссный, а иногда и противоречивый характер носят высказывания евангелий об иудаизме. Этот вопрос представлял, как отмечалось, большие трудности уже для идеологов раннего христианства, трудности еще более усиливались для евангелистов. Включение в евангельский рассказ всякого рода «биографических» подробностей, заимствованных по необходимости из ветхозаветных пророчеств, неизбежно вынуждало составителей евангелий придумывать все новые и новые «события» из детства Иисуса в Палестине, вести его родословную от еврейских царей, переносить все повествование в палестинскую обстановку. С другой стороны, ко времени оформления евангелий христианство прошло уже довольно длительную эволюцию. Эта эволюция показывала, что дальнейшее развитие новой религии было возможным только на путях полного и окончательного разрыва с иудаизмом. Никакая мировая религия не могла основываться на ветхозаветном учении о том, что евреи являются богоизбранным народом. Как мы видели, уже апологет Юстин заявлял, что число христиан из иудеев значительно уступает числу христиан из язычников. Со времени Юстина это соотношение, несомненно, еще более изменилось в пользу последних.

В этом вопросе, как и в вопросе о сроке наступления царства небесного, у евангелистов нет единой точки зрения. Наиболее примирительную позицию по отношению к иудаизму занимает автор первого евангелия. Наоборот, в евангелиях от Луки и от Иоанна ощущается наибольшая непримиримость к иудаизму. Однако двойственность и колебания по отношению к иудаизму характерны в той или иной степени для всех канонических евангелий.

Некоторые острые высказывания по адресу фарисеев и книжников (так в евангелиях называются эрудиты в ветхозаветных писаниях) можно было бы расценивать не как выступления против иудаизма вообще, а как попытку реформировать иудаизм, протест против подавлявшей еврейский народ системы ритуальных запретов и предписаний. В этом смысле, очевидно, следует понимать слова «не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел я, но исполнить» (Матф., V, 17). В этом же реформаторском духе составлена вся Нагорная проповедь. В эпизоде с сиро-финики- янкой у Марка (VII, 27) высказывается мысль, что Иисус может совершать чудеса только с детьми израи- левыми, а не с иноплеменниками. Но уже у Матфея (VIII, 10) римский центурион («сотник») обладает бодьщей верой, чем иудеи. Нцкак нельзя примирить с попыткой реформы иудаизма и предсказание, что местом поклонения богу не будет Иерусалим (Иоанн.,IV, 21).

В этой плоскости в евангелиях имеется множество противоречий. Согласно евангелию от Матфея, апостолы не должны идти «на путь к язычникам», а «наипаче к погибшим овцам дома Израилева» (X, 5 сл.). Однако в заключительной части того же евангелия апостолам предписывается «поучать все народы». Таким образом, причиной перехода к проповеди среди язычников была будто бы вина иудеев за распятие Иисуса. С подобным рассуждением мы уже встречались в одном из Павловых посланий (см. стр. 151). В Деяниях апостолов вопрос о переходе к проповеди среди язычников занимает, пожалуй, основное место. Ему посвящены главы 10-я и 13-я: в первой обстоятельно рассказывается, как Петр решился обратить в христианство римского центуриона Корнелия лишь после ниспосланного ему видения; во второй — Павел переходит к апостольству среди язычников только в результате сопротивления памфилийских иудеев. Разумеется, все эти приводимые в новозаветных сочинениях причины отхода христианства от иудаизма являются позднейшими домыслами и не имеют ничего общего с подлинными причинами разрыва.

Не лишним будет добавить здесь еще одно соображение, на которое обращалось мало внимания в нашей литературе. В евангелиях ответственность за распятие Иисуса в значительно большей степени возлагается на иудеев, чем на римского наместника Пилата, санкционировавшего, согласно евангельскому рассказу, казнь Иисуса. Между тем, несомненно, сама идея включения фигуры Пилата в рассказ должна была как-то отразить ненависть народных масс к римскому владычеству. Более того: даже в евангелии от Матфея весь рассказ о казни построен так, чтобы по возможности выгородить римского наместника. Пилат удивляется молчанию Иисуса (Матф., XXVII, 14), называет его «праведником» (там же, 24), сопротивляется выдаче его для казни и, лишь уступая настояниям народа, умывает руки. Жена Пилата просит его пощадить Иисуса. Все эти эпизоды представляют собой попытку изложить эту часть мифа в форме, приемлемой римским властям. Характерно, что в более раннем варианте, в евангелии от Марка (XV, 1 — 15), Пилат охарактеризован более резко: он умывает руки, не называет Иисуса праведником и т. д. Зато у Луки он трижды высказывает желание освободить Иисуса. В четвертом евангелии роль Пилата еще более смягчена. Эти штрихи наглядно характеризуют общее направление работы евангелистов. Чем сильнее становилась в христианстве тенденция к примирению с императорской властью, тем более смягчалось в евангельском мифе отношение к римлянам и том больше подчеркивалась враждебность иудаизму.

Отношение евангельского христианства к светским властям нашло свое наиболее ясное выражение в известных словах: «Отдавайте кесарево кесарю, а божие богу» (Марк., XII, 17; Матф., XXII, 21; Лук., XX, 25). Это изречение повторяется во всех трех синоптических евангелиях, но отсутствует у Иоанна, где ему соответствует фактически равнозначное «царство мое не от мира сего» (XVIII, 36). Итак, несмотря на множество расхождений между евангелистами по всевозможным вопросам, они сохраняют полное единство в отношении к римским властям; здесь ни у одного из них нет никаких колебаний. Предъявленное Иисусу обвинение в призыве к отказу от уплаты податей отвергается евангелистами как ложное (Лук., XXIII, 2 и 14). Нигде в евангелиях нет ни слова упрека по адресу римских властей. Даже в картине грядущих преследований верующих нет и намека на то, что эти гонения будут организованы светской властью. Заявление евангелия «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Матф., XXVI, 52) осуждает любое применение сружия, даже для защиты христианства. Такая позиция, диаметрально противоположная взглядам автора Откровения, очевидно, была максимумом того, что в то время христианство могло предложить императорской власти.

Мы уже говорили о двойственном отношении евангелистов к богатству. Здесь стоит добавить, что, наряду с сочувствием обремененным и угнетенным, евангелисты остерегаются все-таки осудить даже те наиболее отвратительные действия торгового и ростовщического капитала, которые вызывали протест со стороны многих античных писателей. Последние не щадили слов для порицания ростовщиков и торговцев, особенно откупщиков налогов.

Между тем в евангелиях отношение к непавистным народу «мытарям» довольно мягкое. Несмотря на все их преступления, им во многих случаях обещано спасение; что же касается торговли, то она в евангелиях считается вполне законным и даже заслуживающим одобрения средством накопления богатств (Матф., XXV, 27). Именно в связи с торговлей и ростовщичеством провозглашается: «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимею- щего отнимется и то, что он имеет» (там же, XXV, 29; ср. Марк., IV, 25). Изгнание торговцев из храма (Матф., XXI, 12) символизировало протест против осквернения храма мирскими делами, а не против грабительства торгашей. Недаром ведь в этом эпизоде, наряду с продающими и менялами, осуждаются и покупатели.

Единственное требование, которое постоянно предъявляется богачам,— это щедрая милостыня бедным. Такое требование было полностью в интересах церкви, так как благотворительность, особенно при посредстве клира, усиливала власть и авторитет епископата. Поэтому призывы творить милостыню повторяются в евангелиях многократно. Кстати говоря, даже из этих обращений можно сделать вывод, что во второй половине II в. христианство распространялось уже и среди имущих слоев. В этом отношении показателен эпизод с Ананией и Сапфирой из Деяний апостолов (V, 1—10). Продавший свое имение Анания вручил апостолам лишь часть полученной суммы, а за утайку остальных денег, являвшихся его собственностью, был умерщвлен вместе с женой. Анания, согласно рассказу, был наказан только за стремление скрыть от апостолов продажную стоимость имения. Этот эпизод, по мнению многих теологов, показывает, что в раннехристианских общинах существовала общность имуществ и что эти общины носили социалистический или коммунистический характер. Они утверждают, что Иисус был первым социалистом, а раннехристианские общины требовали от своих членов отказа от частной собственности. Из сказанного ясно, что так называемый евангельский социализм в лучшем случае означает не более, чем отказ от стяжательства и пренебрежение к богатству. Но даже и относительно этого у нас нет никаких точных данных. Как мы видели, евангелия ограничиваются требованием щедрой милостыни и вообще благотворительности,

Домыслы о «христианском коммунизме» построены и на том месте из Деяний апостолов, где говорится, что у иерусалимских христиан «никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее» (IV, 32). Более подробно эта мысль развивается в том же сочинении: «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (II, 44 сл.).

Относительно этого места следует помнить, что, во-первых, оно не подтверждается никакими другими христианскими источниками; во-вторых, как мы видели, иерусалимской общины христиан вообще не существовало; в-третьих, рассказ об общности имуществ в Деяниях апостолов тесно связан с эпизодом об Анании и Сапфире и только служит моральной мотивировкой постигшей их кары. Если бы в раннехристианских общинах в самом деле практиковалась общность имуществ, об этом не могли бы умолчать ни другие христианские источники, ни тем паче античные критики христианства.

Таким образом, социально-политическая программа евангелий отличается прежде всего своей двойственностью. Христианство продолжает в это время оставаться религией «труждающихся и обремененных»; в основном к этим социальным слоям и обращена его проповедь; этим слоям оно обещает свое единственно возможное утешение — место в царстве небесном. Но одновременно христианство уже решительно отказывается от борьбы с римскими властями и от мести угнетателям, а в качестве средства искоренения зла выдвигает принцип непротивления. Изменяется и отношение новой религии к богатству. Вместо его решительного осуждения христианство требует теперь лишь щедрой милостыни, которая тогда, как и позже, была билетом на приобретение по сходной цене небесного благополучия. Эти изменения были связаны с переменами в социальном составе христианских общин, в которых, наряду с беднотой, появляются уже и представители имущих слоев. Наконец, отметим, что в евангелиях не упоминаются ни епископы, ни диаконы, ни другие церковные чины. Это придавало первоначальным христианским общинам определенный налет демократизма.