КРЕПОСТНОЕ ПРАВО В РОССИИ

Указ 1592 года. Бегство крепостных и холопов от помещиков на юг в казаки

Однако правительство, изымая из сферы действия указа тяглых крестьян, ставя их на одну доску с холопами, трактуя и тех и других как невольных, крепостных людей, стремилось эту разницу в степени закрепощения уничтожить и распространить на юг крепостнические нормы, выработанные в центре.

Хотя правительство, обнародовав указ 1592 г., и не преследовало целей как-то облегчить участь крестьян на юге, даже напротив, подчеркивало в нем крепостной характер зависимости тяглых крестьян, приравнивая их к холопам, но ему вскоре пришлось столкнуться с нежелательными для господствующего класса последствиями реализации этого указа. Всего было прибрано на Елец по указу 1592 г. 480 человек — 200 стрельцов и 280 казаков. Число по тем масштабам довольно значительное. В радиусе его действия оказались Кашира, Орел, Алексин, Тула, Рязань, Чернь, Данков, Ливны и ряд других южных городов и уездов.

Указ 1592 года всколыхнул весь крестьянский юг. Дело в том, что, в то время как одни крестьяне выходили с соблюдением правил указа, для других он послужил толчком к бегству от своих помещиков. При этом беглецы не только увозили свои семьи, ро и подговаривали к побегам холопов, не только забирали с собой все свои «животы и статки», но и грабили помещичье имущество. Реализация указа 1592 г. ознаменовалась, таким образом, вспышкой классовой борьбы на юге России. Тульский помещик JI. Т. Извольский подал в 1592 г. чело- битную о побеге из его поместья пятерых крестьян «в новый город на Елец». Он участвовал в зимнем немецком походе 1591—1592 гг., и крестьяне воспользовались его отсутствием для организации побега. Крестьяне Федор Ларин и Клементий Данилов бежали каждый с полувыти, крестьяне Петр Кузнец, Якуш Карпов и Ф. Яковлев — каждый с четверти выти. Дворы бежавших остались «пусты, и пашня лежит пуста». Помещик в челобитье на имя царя жаловался, что он вынужден платить за беглецов налоги: «А я, холоп твой, ныне с тое пустой земли твои государевы великие подати плачю сам и посоху наймую»  . Беглые крестьяне пограбили помещичий семенной хлеб, захватив с собой 14 четвертей овса, 6 четвертей пшеницы и 8 четвертей гречихи «да повозных денег и хлебных 10 рублей». Петр Кузнец, видимо вожак, подговорил также к побегу двух кабальных холопов с семьями, которые в свою очередь взяли 4 помещичьих лошади с седлами и уздами, «да на них (кабальных.— 5. К.) платья — по сермяге да по кавтану по сермяжному». Царская грамота от 7 ноября 1592 г. предлагала елецким воеводам вернуть беглых крестьян Л. Т. Извольского с семьями и со всем их имуществом назад, на старые их места  .

Крестьяне каширского помещика Епсихея Репчюкова бежали от него в 1592 г. и записались на Ельце в казаки, подав ложное челобитье, что оставили за себя «братья и жили будто с ними на одной пашне». По этому ложному челобитью им была дана «вывозная грамота» к тульскому воеводе князю В. В. Тюфякину и к каширскому воеводе князю В. К. Черкасскому, для того чтобы вывезти свое имущество и семьи на Елец. Помещик подал челобитную о. беглых, указав в ней на то, что «жили де те его крестьяне за ним на полувыти, себе дворы»  .

Подача ложных челобитных была, очевидно, довольно распространенным явлением. Давая местным властям на Ельце неправидьные сведения, крестьяне пытались использовать указ 1592 г. в своих целях, чтобы избегнуть крепостной зависимости. Из отписки тульского воеводы узнаем, что сын боярский новосильский помещик Иван Федоров сын Дуров бил челом о своих беглых крестьянах, которые «бежали из-за него в прошлом в 100-м (1591/92.— В. К.) году с пашни с женами и детьми, а написались де на Елец в казаки, а на свое де место за ним жильцов не оставили». Новоприбранные казаки не отрицали того факта, что они прежде «жили... за Иваном во крестьянех», но утверждали, что «в свое место они у Ивана жильцов оставили». Крестьяний Гусев заявил, что оставил «отца своего Нечайка да четырех братов, а Сенка Мамонов — брата своего Русинка»  . Были произведены обыски, во время которых обыскные люди Заупского стана Тульского уезда единодушно показали «про Ивановых крестьян Дурова про Иванку про Татарина, да про Федьку про Гусева, да про Сенку про Мамонова, что, государь, те крестьяне жили за Иваном за Дуровым на па- (шне) и выбежали на Елец с женами и з детьми, а дворы их и пашни пусты»  . Особо опрошенный отец Ф. Гусева Нечай Гусев отрицал показания своего сына, сказав, что «мой сын Федька жил особенно (на) зем(ле) за Иваном»  .

19 сентября 1592 г. по наказу князя В. В. Тюфякина «обыскивал Данила Писемский про Ивановых беглых крестьян Дурова, которые написались на Елец в казаки: остались в их дворех жильцы или нет? И Данила в тех дворех дозирал и те дворы пусты»  . Это решило исход дела. Согласно данным обысков, все беглые подлежали возврату назад. Однако на Ельце все-таки был оставлен) один из беглецов, Иван Татарин, «з женою и з детьми, и со всеми животы для того, что он был в поло (ну)»  _ Побеги крестьян на Елец весной 1592 г. приводили некоторые поместья к полному запустению. Поместье епифанских детей боярских толмачей Булгака Алексеева и Первона Титова подверглось разорению со стороны крымских татар, которые поместье «выевали», а крестьян «в полон поимали». «А ныне,— сообщали челобитчики,— до- стальные крестьяне (курсив мой,— В. К.) из их поместья: Шомойко с сыном, да Пронка, да Ребинка, да Якушка Галкин, да Третьячко Прилепа, да Омельянко, да Тимоха Зубов написались на Елец в казаки»  .

 Если следовать изложению челобитья в царской грамоте, то помещики якобы в обосновании своих прав ссылались на то, что «де те крестьяне старинные их поместья и в ввозной нашей грамоте те крестьяне написаны» (курсив мой.— В. К.). Однако обращаясь к тексту челобитья, по которому была выдана грамота, мы там такого обоснования не находим. Значит, эти крепостнические термины («старинные крестьяне», «запись во ввозную грамоту») были вставлены в центре дьяками, составлявшими грамоту. Любопытно отметить, что ссылками на «старину» обосновывались в 70—80-х годах XVI в. владельческие права на крестьян как раз в центральных уездах. Когда приказчик дворцового села Семейка Губарев намеревался в октябре 1577 г. вывозить крестьян из вотчин ярославского Спасского монастыря в дворцовые села, то монастырские власти подали челобитную, в которой писали, что «те крестьяне... села Давыдкова старожильцы. А те деи села и деревни за монастырь достались с теми крестьяны» . Аргументация монастырских властей была призвана правительством убедительной. В 1587 г. архимандрит Троице- Сергиева монастыря жаловался на ключника Алексея Коробова, захватившего троицкого неводчика Левку. В царской грамоте от 4 мая 1574 г. по этому поводу в Пере- йславль-Залесский предлагалось произвести расследование и «да будет в обыску скажют, что тот неводчик Левка исстари троецкий (курсив мой.— В. К.), а Алексей будет Коробов взял его насильством», вернуть неводчика монастырю  . В 90-х годах XVIB. новгородские помещики просили записывать за ними крестьян во ввозные грамоты. Во время судебных дел со-ввозными грамотами производились справки.

Решение правительства о крестьянах епифанских помещиков в 1592 г. аналогично соответствующим решениям по Новгороду: «И будет так, как нам толмачи Булгак да Первона били челом, а те де крестьяне их старинные (курсив мой.— В. К.), а пошли ныне на Елец в казаки, и как к вам ся наша грамота придет, и вы б тех крестьян Шомойку с товарищи, которые в сей грамоте имяны писаны отдали толмочом Булгаку Олексееву да Первону Титову, чтоб они о том нам вперед не били челом»  .

Таким образом, мы здесь имеем дело опять-таки с попытками , правительства распространить крепостнические нормы, сложившиеся в районах с развитыми крепостническими отношениями, на колонизуемый юг.

После крымского набега на Епифань бежали на Елец «достальные крестьяне» — всего 5 человек и у дедилов- ского казачьего сотника Федора Валуева. Его поместье полностью запустело. Причина побега крестьян заключалась, по словам помещика, в тяжести государственных повинностей по строительству «города» на Епифани («те, государь, крестьяне мои, не хотячи города делати, збе- жали на Елец»). Побег крестьян сопровождался захватом помещичьего хлеба, возделанного крестьянами в порядке отбывания барщины: «А которой, государь, они на меня хлеб пахали, и оне, государь, приехав с Ельца тот хлеб мой — рожь и ярь, пожали насильством и развозили на Епифань по своим семьям, по верстаном казакам»  .

На запустение одной из своих деревень после побега крестьянина Ивана бочарника указывал в своем челобитье тульский помещик С. Ф. Арсеньев: «и тот, государь, мой крестьянин был на пашне на полу-выти и ос- талося, государь, у нево во дворе никовож — ни отца, ни никакова семьянина, а за мною, государь, крестьянинов в деревне в Губинской моих нету ни однова» .

Елец обладал огромной притягательной силой и в глазах крестьян и холопов, бежавших еще до объявления царского указа 1592 г. Прослышав в бегах о елецком «верстании», они направлялись сюда и записывались в стрельцы и в казаки. Так, например, поступил холоп тульского помещика С. Ф. Арсеньева Степан Астафьев по прозвищу Щурок, сопровождавший помещика в «зимнем немецком походе» 1590 г. и тогда же от него бежавший. Вернувшись в поместье, он «выкрал» жену свою Натальицу да падчерицу Хорошку, а взял деи у матери его (помещика.— В. К.) и у него животов деи и платья и котлов на 25 рублей с полтиною»  . Степан Астафьев был опознан помещиком «на Ельце в казаках».

В 1590/91 г. у козлитина сына боярского Дементия Щербачева по дороге на государеву службу в Великий Новгород бежал «холоп его приданый Степанка». Этот холоп, забрав из поместья Дементия Щербачева свою жену и пограбив помещичьего имущества на 30,5 руб., записался на Ельце в казаки. По предъявлению помещиком «крепостей» — рядной 1555/56 г. и духовной своей матери — холоп Степанка с женой был возвращен Демен- тию Щербачеву .

Скитания крестьянина рязанского помещика Плохого Семенова сына Толстого Афанасия Артемьева также завершились записью в елецкие казаки. Он бежал от своего помещика несколько раз. Согласно помещичьей челобитной впервые этот крестьянин убежал из поместья «в сотом (1591/92 г.) после татарского приходу с пашни, с полу-выти». В бегах он жил на Епифани в стрелецкой слободе, где и женился, но это не спасло его от выдачи помещику. Тогда крестьянин, спрятав свой хлеб, бежал вторично к другому помещику — Григорию Ушакову. Старый помещик, узнав о месте нахождения Афанасия Артемьева, посылал за ним пристава: «И тот, государь, Офонасей,— пишет П. С. Толстой,— заслышав пристава да побежал на Елец, а на Ельце, государь, написался в козаки в Олександров приказ Хотяинцова. А я, холоп твой, тое пустошь оплачиваючи собою»  .

Конечно, скопление в Ельце беглых крестьян и холопов, за которых господа продолжали выплачивать налоги, запустение поместий не устраивало помещиков, рождало в их среде недовольство царским указом 1592 г. Это недовольство усугублялось действиями елецких воевод, казачьих и стрелецких сотников.

Местная елецкая администрация, заботясь о строительстве, заселении и организации обороны нового города, сквозь пальцы смотрела на приток сюда беглых. Достаточно было вновь прибывшим заявить, что они оставили на своих жеребьях родственников, как их безо всякой проверки верстали в стрельцы и в казаки. Не склонны были местные воеводы давать быстрый ход делам о беглых, когда на них предъявлялись иски со стороны старых господ. Помещик Дементий Щербачев получил своего беглого холопа, записавшегося на Ельце в казаки, далеко не сразу. Первоначально ему удалось поймать лишь его жену. Когда же он ее привел и поставил перед елецким воеводой И. Н. Мясным и та повинилась в своем побеге, признав, что прежде жила у В. Д. Щербачева, а ее мать живет у него и сейчас, то это признание еще не решило исход дела в пользу помещика . «И твой государь воевода Иван Никитич Мясной суда мне на тово холопа не дал» 84, сетовал челобитчик. Потребовалась специальная царская грамота, чтобы елецкий воевода выдал беглого холопа помещику В. Д. Щербачеву.

Еще более разительный пример воеводских проволочек и своевольств представляет дело о беглых крестьянах боярина Федора Никитича Юрьева, обосновавшихся на Ельце. Первое челобитье об их возвращении было подано в «сотом» — 1591/92 г., по-видимому, тотчас же после их побега в связи с изданием указа о верстании в елецкие стрельцы и казаки. Тогда же последовала и царская грамота елецким воеводам князьям А. Звенигородскому и И. Мяспому об их выдаче. Однако воеводы отдали только двух крестьян, предварительно их ограбив, а семерых вернуть отказались. «И воеводы...— говорилось в новом челобитье,— отдали двух человек Дениска да Гришина сына Ерохина, ограбив. А Гриши, государь, Еро- хина, да Конши Федорова, да Микитки Степанова, да Петрушки Ненашева, да Черника Потапова з братом, да Степанка Бобкова не отдали»  .

С подобным же положением сталкиваемся мы и в соседнем с Ельцом Воронеже, где казачий голова Б. Хрущев вынужден был оправдываться от предъявленных ему обвинений в том, что он не сыскивает «в своем приказе в казакех и в захребетникех беглых крестьян»  .

Позиция местных властей по вопросу о выдаче беглых отличалась двойственностью. С одной стороны, они должны были выполнять царское повеление о быстрейшем строительстве нового города и организации его обороны, для чего нужны были рабочие руки беглых крестьян, с другой — им не хотелось и особенно портить отношения с местными дворянскими корпорациями, обеспокоенными крестьянскими побегами. Сложность положения усугублялась тем немаловажным обстоятельством, что и само центральное правительство вынуждено было лавировать. Заселяя Елец, оно не желало допустить запустения других городов-крепостей по черте, призывая нетяглых крестьян в стрельцы и казаки, стремилось как-то оградить и интересы южного дворянства, требовавшего возврата всех беглецов, ринувшихся на Елец даже вопреки указу 1592 г. На этой почве возникали острые конфликты, те или иные центральные приказы и местные воеводы допускали различные толкования указа 1592 г.

22 сентября 1592 г. в Орел пришла царская грамота по челобитью елецкого стрельца Т. Головачева, который сообщал, что записался «на Елец в стрельцы от брата своего от орловского казака от Осипа, а он деи з братом казачьей службы не служивал», т. е. в полном соответствии с указом 1592 г. Когда же М., Головачев приехал на Орел к своему брату, то орловский казачий голова Казарин Лодыженский посадил его в тюрьму, забрал его имущество й Дёржал его в тюрьме четыре недели, вымучив «по нем запись, что ему жити на Орле». Грамота резко осуждала такие действия Казарина Лодыженского, в частности, исходя из соображений строительства Ельца: «И ты, голова, дуруешь что так делаешь и напрасно в тюрьму сажаешь. И как к вам ся наша грамота придет, и ты б того стрельца Тренки. животы все и хлеб его отдали ему, и отпустили его совсем на Елец и запись, что на него получил голова Казарин ему отдали, и вперед бы голова так не дуровал: нам все города надобны, как Орел, так и Елец»  .

Орловский воевода счел возможным оспаривать это решение, ссылаясь на другую государеву грамоту из Стрелецкого приказа, содержавшую разъяснение к указу 1592 г. Согласно этой грамоте можно было выпускать на Елец из казачьей слободы в Орле от 3 братьев — одного, от 4 — двух, «а от одного другова брата пущать не велено. А тот де Тренька бил челом государю ложно потому де ево не отпущу, что их два брата во дворе»  . Регламентация отпуска на Елец людей из орловской казачьей слободы диктовалась опасениями ослабления военной обороны Орла. Подобные разъяснения использовались местной администрацией для выгодного для себя истолкования указа 1592 г. и прикрытия различных злоупотреблений и своевольств. В данном случае орловский воевода противопоставил распоряжению царской грамоты от 22 сентября 1592 г. разъяснение указа 1592 г., сделанному в Стрелецком приказе.

В целях особой охраны елецких служилых людей и их крестьян все дела, связанные с Ельцом, были переданы в ведение Посольского приказа, возглавляемого дьяком Андреем Щелкаловым. Однако вмешательство со стороны не только центральных приказов, как, например, Стрелецкого, выступившего со своим разъяснением указа 1592 г., но и местных приказных изб не прекращалось. Об одном из случаев таких столкновений узнаем из памяти от 12 февраля 1593 г. окольничему Ивану Самсоновичу Ту- ренину и дьяку Никите Черному. Елецкий казачий сотник Дмитрий Ровенский бил челом царю о том, что в его поместье, расположенное в Новосильском уезде, вмеши- ваётся администрация Рязанской судной избы: «Дети боярские, государь, новосильцы емлют по братью мою и по людишки по мои твои государевы грамоты из Рязанского подклету и по тем грамотам волочат, продают неподел- на»  . Из центра было вновь* подтверждено, что «по государеву, цареву и великого князя Федора Ивановича всея Руси указу и по боярскому приговору елецких сотников стрелецких и казачьих ведают во всем в Посольском приказе (наш дьяк) Андрей Щелканов». Окольничему И. С. Туренину и дьяку Н. Черному запрещалось посылать приставов по братьев и по крестьян Дм. Ро- венского. «А кому по (братью) и по крестьян, в каких делех (что) будет, и они искали в Посольском приказе перед дьяком Ондреем Щелкаловым»  .

Деятельность елецких воевод ставилась под строгий контроль. Стоило лишь им в угоду местным помещикам усилить 'выдачу беглых с Ельца, как в Москву было направлено коллективное челобитье всех елецких казаков. Казаки ссылались на какую-то предыдущую царскую грамоту, запрещавшую их «выдавать детем боярским». «И твой государев воевода...— продолжали челобитчики,— нас, холопей твоих, детем боярским отдает, и многия, государь, казаки от выданья дрогнули и разбежались, а мы, холопи твои, в твоей государеве казне наручники в пищалех и в хлебе стаим на правежи, мучимся» . Царская грамота от 22 сентября 1592 г. содержала строгую отповедь елецкому воеводе И. Н. Мясному, ведавшему казаками: «И ты дуруешь, что казаков выдаешь. А к вам наша грамота послана, а не велено казаков выдавать детем боярским». Из дальнейшего текста грамоты следовало, что речь шла в данном случае о тех, кто записался в казаки в точном соответствии с указом 1592 г., оставив на своих жеребьях за помещиками отцов, других родственников, с одной весьма знаменательной оговоркой: «Только бы они (елецкие казаки.— В. К.) к себе крестьян из-за детей боярских с пашен в захребетники не имали»  .

Эти меры по охране елецких казаков от притязаний детей боярских и администрации Ельца и соседних уездов были тем более необходимы, что наблюдался отлив ново- прибранных казаков из Ельца. Здесь различались два потока: один — беглецов — от помещиков соседних уездов в Елец, другой — с Ельца. Столкнувшись с трудностями службы в новом городе, злоупотреблениями местных воевод, задерживавших хлебное и денежное жалование, обкрадывавших их — новоприбранные казаки и стрельцы разбегались с Ельца. О масштабах'этих вторичных побегов можно судить по челобитью елецкого казачьего головы Александра Хотяинцева, который сообщал в Москву, что им по государеву указу было прибрано в елецкие жилые казаки 280 человек, «и те казаки многие с Ельца збежали и живут по городом в Донкове, и в Епифани, и на Черни, и в Новасили, и на Крапивне, и во Мценску на посаде и по уездам за детьми боярскими, а иные мно- гия писалися в казаки и в стрельцы на Черни, и в Нава- сили, и в Данкове, и на Туле, и на Орле»  . А. Хотя- инцев приложил к своему челобитью перечень беглых елецких казаков, насчитывающий 55 человек. Другими словами, почти четверть новоприбранных казаков находилось в бегах и была задержана либо помещиками, либо представителями местной администрации в других городах. Про казаков Василии Дмитрове и Матвее Окулове сказано: «Живут в Новасильском уезде за Васильем С... а написались от отцов и Васильев приказщик их на Елец не отпустит, посажал их в железа». Про казака Корову Романова — «живет в Тульском уезде за Пятым Бахтиновым, и тот Пятой его не отпустит, посадил в чепь и в железы» 94. Характерной чертой крестьянских побегов в этом районе было, однако, то, что на Елец бежали в основном от помещиков, а при вторичном побеге с Ельца лишь очень незначительная часть беглецов возвращалась опять к помещикам, а большинство предпочитало оседать на посадах или снова поступать на государеву службу в казаки и стрельцы в других городах по «черте». Так, из перечисленных 55. беглецов — 22, т. е. почти половина, устроились на казачью службу в Данкове: «А живут те в казакех в Донкове и казачья голова Иван Волженскай Тех казаков на Ё,лец не пустит». 10 человек обосновались в казачьей слободе на Крапивне; 6 — написались в казаки на Черни; 2 — «Семен Стрыков и Иван Сокольников живут на Епифании на посаде и осадные головы их не отдадут» и т. п.

Обеспокоенность московского правительства вопросами заселения Ельца в свете этих фактов становится вполне понятной. Но как только в Москве накапливался ворох дворянских челобитных, следовали правительственные распоряжения, направленные на удовлетворение дворянских требований о возврате беглых, укрывшихся на Ельце. В царской грамоте от 6 ноября 1592 г. о возврате с Ельца беглых крестьян помещика Епсихея Репчюкова подчеркивалась необходимость для местной администрации точного соблюдения указа 1592 г., запрещавшего прием в стрельцы и в казаки тяглых помещичьих крестьян: «И вперед бы есте из-за детей боярских и ни из- за кого крестьян на Елец в казаки и в стрельцы не има- ли, а прибирали бы есте на Елец в стрельцы и в казаки захребетников — от отцов детей и [от] дядь племянников, чтоб в их место во дворех и на пашне люди оставались, чтоб в том вперед смуты не было» . Однако даже и тогда, когда центральное правительство прибегало к таким категорическим формулировкам, заметна определенная тенденция часть беглецов оставлять на черте. Епсихею Репчюкову из трех беглых крестьян возвращены были лишь двое, относительно же третьего елецким воеводам было предложено, чтобы они «Ивашка Васильева из стрельцов Епсехею не отдавали»  . Оставление И. Васильева в елецких стрельцах даже не получило какой- либо мотивировки. В другом случае с беглыми крестьянами помещика И. Ф. Дурова один из трех беглецов оставлялся на Ельце, потому что был в татарском плену  . Эта же тенденция проявилась и в деле о сыске беглых крестьян боярина Федора Никитича Юрьева. Как уже говорилось, елецкие воеводы отпустили лишь двух человек, предварительно их ограбив, а семь задержали. В царской грамоте от 20 сентября 1592 г. предлагалось срочно вернуть награбленное имущество двух уже отданных крестьян, а относительно семерых задержанных произвести расследование, действительно ли они живут на Ельце и если да, то сообщить, «почему есте их не отдали, и о том бы есте к нам именно отписали, мы потому велим указ свой учинити». Следовательно, могли быть такие ситуации, когда беглых крестьян не возвращали с черты даже боярину, близкому к правительству. Местная администрация знала об этом и использовала подобные прецеденты в своих целях. Трудность выдачи назад крестьян, записавшихся на черте в стрельцы и казаки, сознавалась и помещиками, которые в своих челобитных специально стремились подчеркнуть, что те или иные из беглых живут не в стрельцах или казаках, а в захребетниках и поэтому не представляют для правительства какого-либо интереса. Так, тульский помещик Матвей Власьев писал в своем челобитье, что, когда он был на государевой службе, «и в ту пору из его поместья из Олексинского уезда выбежали его крестьяне Архипка да Сенка Михалевы... а ныне те его крестьяне живут на Лив- нах в захребетниках у ливенскова казака у Луки у Стрельникова; а ни в стрельцах и ни в казакех не записаны»  .

Побеги крестьян и холопов в связи с изданием указа 1592 года потеря помещиками рабочих рук накануне весенних полевых работ, необходимость выплачивать за бежавших государственные налоги, проволочки при сыске беглых, тяготы несения военной службы во вновь основанных городах — все это вызывало большое недовольство южного дворянства. Свои дальние счеты с центральным правительством южное дворянство затаивало до грозных событий начала XVII в., но уже в 90-х годах XVI в. оно обрушило свой гнев на головы крестьян. Теряя юридические права на своих крестьян, записавшихся на Ельце в стрельцы и в казаки согласно указу 1592 г., помещики становились па путь грабежа крестьянского имущества, самовольных захватов крестьян и членов их семей, сажания их «на чепь» и «в железа». Так, новоприборный елецкий казак Емельян Яковлев сын Мишин подал челобитную на тульского помещика сына боярского Третьяка Федорова сына Карпова, за которым до своей записи в казаки жил вместе с отцом «на оброке». Он обвинял помещика в грабеже имущества и в насилиях над своим отцом, которого помещик держал «у себя в чепи и железях» ". Сложные перипетии борьбы с помещиком Данилой Ивановым сыном Карпова и «третьим»— соборным священником «с Соловы» Антипом Андреевым изложил в своем челобитье елецкий казак Первушка Дементьев сын Пенков. За помещиком он «жил на оброке, не на пашне и не на тягле, а жил с отчимом своим с Романом с Тяпкиным». «Отказывал» его на Елец казачий сотник Павел Гурьев.

«И тот Данила,— писал челобитчик,— отказную грамоту взял да за тем, государь, отказом меня пограбил и жену мою к себе на двор взял, а брата моего Исайка на Чернь сослал». В том же году П. Д. Пенков судился на Москве в Посольском приказе у дьяка Андрея Щелкалова, став с помещиком «с очи на очи». Помещик не отперся в грабеже имущества П. Д. Пенкова и в захвате его жены и присужден был вернуть награбленное крестьянское добро и отпустить жену и крестьянина на Елец, «отделя от трех братьев, кои ^а ним оставаютца». Была составлена полюбовная запись, положенная за «третьим»— священником Антипом Андреевым. Когда же П. Д. Пенков приехал, чтобы забрать свое имущество, жену и брата, то не застал помещика, который «в те поры съехал на Чернь, а же- нишко мое и моего братишка велел збить з двора людем своим душею да телом и досталь ограбя при том, при третьем». «Третий», священник Антипа Андреев, принял сторону помещика и на просьбу крестьянина дать ему с полюбовной записи список или поехать с ним к Москве ответил отказом. «И я, государь...— жаловался П. Д. Пенков,— волочась погиб вконец, а женишка, государь, и братишка мои волочатца меж двор, а за тем, государь, за Данилом остались жити три брата» 10°.

Дело было решено в пользу елецкого казака и на помещике и «третьем»—священнике Антипе — велено было «доправить» имущество П. Д. Пенкова, «потому что он жил за ним на оброке, а не на пашне. Да и ныне за ним на том оброке остался вотчим Первушка з братьею. Да и на Москве тот Данила в том грабеже не запирался, а поп Оитипа, норовя Данилу, записи ему не выдал»  .

Новоприбранный елецкий стрелец Афанасий Степанов сын Шорстов жил в Соловском уезде у помещика Юрья Хрипкова одним двором со своим тестем Григорьем Степановым сыном Неклюдова по жилой записи сроком на три года. Согласно этой записи А. С. Шорстов, прожив три года, должен был получить у своего тестя «третей жеребей» «во всех животах и статках». Узнав о записи крестьянина в елецкие стрельцы, помещик отказался разделить его с тестем и выделить ему третью четь имуще-' ства, а самого крестьянина грозился убить: «И тот, государь, сын боярский Юрия Хрипков моего (того) третьего жеребья подворья по записи не отдает, с тестем с моим не разделит, а меня, государь, тот сын боярский Юрия хвалитца, и где не застав, убить на смерть»  . Права помещика на крестьянское имущество выступают в этом случае отчетливо. Они довольно велики: помещик производит разделы имущества крестьян, может выделить определенную часть имущества тому или иному крестьянину.

Из челобитных елецких казаков и стрельцов, вчерашних крестьян, видно, к каким страшным насилиям и надругательствам над крестьянами и членами их семей готовы были прибегнуть помещики лишь бы только удержать их за собой в крепостной неволе. Борясь за рабочие руки, они стремились любой ценой форсировать развитие крепостнических отпошений на юге Русского государства. Этим целям служило «вымучивание» у крестьян поручных записей,— документов, оформлявших крепостную зависимость. Об одном из таких случаев рассказывается в челобитье елецкого стрельца Григория Иванова сына Андреева, жившего прежде в Орловском уезде вместе со своим отцом «во крестьянех» за сыном боярским Алексеем [Пан] тюхиным. Он записался у стрелецкого усотника Осипа Коверина в елецкие стрельцы, получил государево жалованье, строил на Ельце город, возвел себе там дом, но когда приехал в поместье Алексея Пантюхина за женой и детьми, то был захвачен помещиком и подвергнут пыткам: «Да меня, государь, били и мучили и вымучили, государь, на меня запись в двадцати рублех, и животишка мои поимали, и женишку мою взяли, чтоб мне на них тебе (челобитья) в тех своих животишках не отдавати, а женишко (взята во двор к помещику) и по ся места на них работает»  . Тульские крестьяне Василий и Михаил Комаровы Федоровы дети подали жалобу на соловленина сына боярского Дементия Елагина, который задержал их семьи, пограбил их имущество и вымучил на Василии Комарове запись, что «ему, Ваське, жить вперед за ним во хрестьянех, а Михалка да... по ся места держит у себя сковав»  . Помещик Максимов сын Рыжков из Пронского уезда подкараулил своих бывших крестьян Кирея Кудинова сына Мюсимова и его сына Первушку, приехавших в поместье жать рожь, и, как сообщают челобитчики, «нас поймал, да посажал в железа да на чепь и сын мой у него из желез ушол, а я, седючи у него в железях не изтерпя муки, да ему дал по себе поруку в том, что была мне от него не бувать на Елец до твоего государева указу, и он меня за порукою учал мучить, чтоб яз за ним жыл и я, не стерпя его мученья* да побежал, а поруку подал в неволи, а которая за ним мои дети остались за ним, четыря сынов, и их мучит на чепи и в железах с тех мест и по ся места»  .

Попытки правительства как-то оградить новоприбран- ных елецких стрельцов и казаков от своевольств помещиков наталкивались на упорное сопротивление последних. Тверской помещик Афанасий Семенов сын Смыков- ский во время хозяйственного разоренья «сбрел» с Твери на Волхов, деклассировался и стал по существу крестьянином, «причалив на время» за болховского помещика Степана Никифорова сына Булгакова. Верстание в Ельце новоприборных детей боярских позволило ему восстановить свое положение в рядах господствующего класса. Однако и он стал объектом грабежа и насилий со стороны прежнего помещика. Не помогла ему и царская грамота, в которой С. Н. Булгакову предлагалось вернуть имущество новоприборного сына боярского и отпустить на волю его мать и брата, задержанных С. Н. Булгаковым у себя в поместье. «И Степан, государь, твоей государевы грамоты не слушал — матерь мою и брата вывезти не дал, и4 животов моих не отдал, и детей боярских (посланных к нему в поместье местной администрацией.— В. К.) перебил» 106. Непослушание царским предписаниям приняло здесь форму открытого столкновения помещика с агентами местной администрации.

В этой борьбе против правительственных распоряжений подчас оказывались замешанными и крестьяне помещичьих усадеб, выступавшие на стороне своих господ. Такое положение свидетельствовало в какой-то мере, на наш взгляд, об известной незрелости классовых противоречий в южных уездах в конце XVI в.

Большой интерес в этом плане представляет отписка в Москву одного из членов местной администрации г. Но- восиля Ивана Писемского. И октября 1592 г. к нему пришла грамота из Посольского приказа, в которой предлагалось защитить елецкого казака Дмитрия Ермохина от притеснений его бывшего помещика Афанасия Судакова. И. Писемский должен был взять из поместья А. Судакова приказчика и одного из «лутчих» крестьян и посадить их в тюрьму, «доправив» на них хлеб Д. Ермохина, а самого елецкого казака, посаженного помещиком «в железа», отпустить на Елец. Однако выполнить это предписание 1ему не удалось из-за сопротивления помещичьих крестьян. Хотя И. Писемский и посылал в поместье А. Судакова детей боярских несколько раз («неединож- до»), крестьяне наотрез отказались выдать приказчика и «крестьянина лутчево» из своей среды для заключения их в новосильскую тюрьму: «И Офонасьевы, государь, л[юди] и крестьяне детей боярских бьют, и твоей государевы грамоты не слушают, и взятца не дадутца, стоят супротивны. А сказывают, государь, им [Офо] насей приказывал, хто не приедет, велел бить, а [той] государевы грамоты не велел слушать» 107.

Для южных окраин России в конце XVI в. была характерна относительно невысокая степень закрепощения при стремительных закрепостительных темпах. В этом заключалось основное противоречие, приведшее в конечном счете к взрыву здесь Крестьянской войны. Тот уровень крепостничества, для достижения которого в центре страны потребовались многие десятилетия, даже столетия, господствующий класс намеревался достигнуть на юге за считанные годы. Правительство, не сообразуясь с местными условиями, склонно было механически распространять крепостнические нормы, сложившиеся в центре, на колонизуемые окраины: оно юридически сближало тяглых пашенных крестьян и холопов в один разряд несвободных, крепостных людей, забывая, что многие из них сумели почувствовать себя на юге, пусть. на короткий срок, свободными людьми; оперировало понятием «старинные крестьяне» там, где еще ни о какой настоящей «старине» не приходилось и говорить; объявляло принцип записи в правительственные документы юридическим основанием крестьянской крепости, несмотря на то что многие беглецы намеренно скрывали свои настоящие фамилии; стрельца, казака, крестьянина, заведшего свое довольно крепкое хозяйство, оно направляло на изнурительную барщину, заставляя пахать «государеву десятинную пашню»; наконец, в 1592—1593 гг. оно распространило на юг действие указа о повсеместном запрёщении крестьянского выхода, не введя здесь предварительно заповедных лет. Другими словами, правительство сначала пыталось проводить на юге закрепостительный курс грубо прямолинейно.

В конце XVI в. на юге завязался сложный узел острых классовых и внутриклассовых противоречий. Крестьяне были недовольны закрепостительными устремлениями помещиков. И те и другие были недовольны действиями правительства, правда, по различным причинам. Крестьяне были недовольны закрепостительной политикой центральной власти, помещики же — недостаточно, С их точки зрения, быстрыми и решительными шагами Москвы, обеспокоенной необходимостью обороны южных границ, в этом направлении. Южные помещики прилагали все силы к тому, чтобы форсировать развитие крепостнических отношений на юге. Указ 1597 г. о пятилетнем сроке сыска беглых, отчасти отвечавший и интересам южного дворянства, ничего не изменил. На некоторое время общая ненависть к центральному правительству пересилила классовый антагонизм и заставила южных помещиков на начальном этапе Крестьянской войны выступить против Москвы.