«Эврика» 1962. НЕИЗБЕЖНОСТЬ СТРАННОГО МИРА

Алхимия. Алхимики Сетон и Сендзивой

 Как-то сомнительно звучит это немножко напыщенное определение, хочется даже обидеться за сегодняшнюю блистательную науку о микромире. Однако трудно заподозрить в журналистском легкомыслии самого основоположника физики атомного ядра Эрнеста Резерфорда. А между тем именно ему принадлежит это выражение — «современная алхимия». Так назвал он свою последнюю книгу — книгу о ядерных превращениях, написанную в 1937 году, незадолго до смерти. А превращения материи в субатомном мире элементарных частиц — еще более тонкая вещь, чем ядерные реакции. Этого не нужно объяснять.

Все же может показаться, что упоминание о средневековой старине отбрасывает нас в сторону и далеко назад от рассказа про поиски первооснов материи. Назад — это правда. Но не в сторону! Напротив, такой рассказ, если бы кто-нибудь попробовал вести его «по порядку», только там и должен был бы начинаться — во тьме неразумных веков.

Тысяча лет заблуждений — вот история европейской алхимии. Две тысячи лет заблуждений — вот история алхимии восточной. Так есть ли тут о чем разговаривать? Есть.

Алхимики первыми стали не только рассуждать о сути вещей, как древние натурфилософы, но и начали в своих загадочных лабораториях упрямо возиться с грешным земным веществом. Они что-то разлагали на части, что-то с чем-то соединяли. Перегоняли, прокаливали, растворяли, возгоняли, фильтровали. И придумали для этого пробирки и колбы, реторты и змеевики, тигли и фильтры.

Очень презрительно звучит: «они что-то с чем-то соединяли». Но алхимики и вправду совершенно не понимали, с чем имели дело в своих колдовских экспериментах. Из одних веществ они изгоняли «летучесть», из других — «сухость», третьим прибавляли «огненности». У них было убеждение, что некие первоначала всех вещей служат носителями подобных свойств. Так на протяжении столетий, из поколения в поколение, из страны в страну кочевала произвольная идея, что ртуть и сера — первоосновы всего. То были как бы элементарные частицы материи в представлении средневековых алхимиков.

Все это дело давнее и хорошо известное, так же как и то, что они искали философский камень для превращения простых металлов в золото.

А «панацея»? Это слово из алхимического словаря тоже определяло одну из целей их многовековых исканий. Убавляя одно первоначало и добавляя другое, они мечтали создать вещество, которое лечило бы все болезни и стало «панацеей ото всех бед». Корыстные и благородные помышления были перемешаны в их бесплодных надеждах.

Если сегодня стоит ворошить фантастические представления алхимиков о первоосновах материи, то лишь ради одного неожиданного вывода: даже они нуждались в руководящих теоретических идеях! Конечно, тут следовало бы говорить об идеях в кавычках. Но это с нашей — сегодняшней — точки зрения. А для алхимиков их идеи были не только несомненной истиной, а еще и направляющей силой: без них они не умели бы поставить ни одного своего опыта. Разумеется, получался заколдованный круг: ложные идеи вели к ложному истолкованию опытов, бесплодные опыты питали бесплодные идеи. Но разве мы с вами такие умные и всезнающие не потому, что человечество выстрадало нашу относительную просвещенность Ееками мучительно трудной истории постепенного познания материи, из которой построен мир?

Пожалуй, не стоит относиться к былым заблуждениям свысока. Они, эти смешные заблуждения, — дедушки и прабабушки нашей сегодняшней разумности. И потом подождите: может быть, через триста лет люди будут улыбаться над нашей наивностью!

Но вот что действительно поражает: двадцать с лишним веков алхимия топталась на месте, а тем временем в тех же самых исторических обстоятельствах медленно вырастало настоящее естествознание.

Одновременно. Рядом.

Геометры, начиная с Эвклида, разрабатывали вполне истинную в земных масштабах геометрию. Физики, начиная с Архимеда, все точнее постигали законы земной механики. Астрономы, начиная с Гиппарха, проникали все дальше в глубины видимого звездного неба.

А первоисследователи самой материи не могли ни на шаг продвинуться в глубь вещества. Ни на шаг. Ни в одной стране. Ни в древности. Ни в средние века. Ни во времена Возрождения. Ни в XVII веке, когда алхимия уже приближалась к концу своей бесславной истории, а в математике, физике, астрономии работали такие гиганты, как Кеплер, Ньютон, Лейбниц, Декарт.

Как понять эту тысячелетнюю и всесветную беспомощность, которая в конце концов превратила слово «алхимик» в насмешливую и даже бранную кличку?

Может быть, в науке о веществе не нуждались прежние эпохи и алхимики влачили тяжкую жизнь, преследуемые и гонимые? Бывало и так, но чаще совсем иначе.

Я представляю себе автора исторических романов. Роясь в старых книгах, он набрел на неожиданную находку: сопоставляя даты и географию совсем непохожих друг на друга событий, которых никогда не связывали и не приводили к общему знаменателю историки науки, он набрасывает конспект будущей возможной повести и заранее радуется удаче. В самом деле, какое удивительное переплетение великого и ничтожного!

...Начало XVII века. Прага. Придворный астроном Иоганн Кеплер топчется у дверей императорского казначейства. «Я напрасно стою перед ними, как нищий... — обдумывает он письмо, которое напишет нынче вечером, снова вернувшись в несчастный свой дом без единого флорина в кармане, — касса пуста, и жалованья не дают». В его руках — точнейшие по тем временам наблюдения знаменитого Тихо Браге, чью должность он унаследовал. В его голове — еще неясные до конца предположения, которым суждено превратиться в строгие законы движения планет. Работать бы и работать! Но император Рудольф требует все новых гороскопов — предсказаний будущего по звездам. Он, Кеплер, готов заниматься и этим, однако кошелек его и такою ценой не становится полнее.

В поисках флоринов летит время. В раздумьях о домашних бедах истощается мысль. А размышлять хочется совсем о другом. Не об одних планетах. Мир полон нерешенных загадок. Он издавна думает о природе света; когда-то у него мелькнула многообещающая идея: не есть ли свет непрерывное истечение вещества из светящихся тел?! И еще он подумал тогда: тепло излучения — это не какая-то особая материя, а только свойство самого света. Вещественность света! Непрерывность в природе! Ах, думать бы об этом снова и снова. Но флорины, флорины... Он топчется у дверей казначейства. Пожаловаться императору? Но Рудольф занят неотложными делами.

Писатель вновь просматривает свои выписки и по старым рецептам исторических романистов быстро продолжает, не заботясь об оригинальности.

...А император действительно занят. Он давно уже не покидает алхимической лаборатории, где заперся с приезжей знаменитостью — поляком-алхимиком. Вялый и беспомощный, сейчас Рудольф трудится как одержимый. Его слабые руки в ссадинах и ожогах. Ему, римско-германскому императору и алхимику, равно неудачливому в обеих сферах, впервые везет: металл в тигле, кажется, начинает отливать золотым блеском! Этот день должен быть увековечен. То была счастливая мысль — написать в Краков!

Проносится слух — император в добром настроении. Придворный астроном спешит во дворец, как всегда размышляя о тайнах природы и пустом кошельке. Ему бросается в глаза памятная табличка на стене. Недавно ее еще не было.

Он читает ученую латынь: «Пускай попробует кто-либб сделать то, что сделал поляк Сендзивой!»

Сендзивой? Кто это? Ах, тот обласканный краковец, что привез императору философский камень?.. Говорят, счастливец уже в Вюртемберге, и князь Фридрих принимает его с почестями, подобающими королям. «В Вюртемберге, на моей родине...» — думает Кеплер. Он перечитывает табличку, но не улыбается: нет, он вовсе не считает алхимию лженаукой, а ее адептов (это слово тоже из алхимического словаря) — шарлатанами. Но в душе придворного астронома поднимается горечь — его наука, его труды ценятся ниже.

Писатель ставит было точку, однако не может удержаться и досказывает судьбы обоих героев до конца. «Какой мог бы получиться сценарий!» — думает он между прочим.

...Из Вюртемберга приходит весть: Сендзивой внезапно исчез — невознаградимая утрата! Но события не стоят на месте — становится известно: схвачен и вздернут на виселицу придворный алхимик Фридриха — завистник Мюленфельс. Интриги против Сендзивоя и, наконец, похищение поляка было делом его рук. А поляк теперь вновь на свободе. Кеплера радует торжество справедливости на родной земле. Он еще не знает, что скоро там объявят колдуньей его старую мать и он должен будет спешить туда, на коне и пешком, чтобы спасти ее, приговоренную к смерти после пятилетнего позорного процесса.

Проходят годы. И он действительно появляется на дорогах вюртембергской земли как сын колдуньи. Никто не знает, что это едет верхом на кляче великий ученый, уже завершивший открытие трех законов движения планет. Его сторонятся. Только базарный шарлатан привязывается к нему у корчмы, но он беспомощно улыбается: кошелек его пуст. И все-таки шарлатан продолжает шагать у стремени, с польским акцентом рассказывая чужеземцу свою историю, которую давно осточертело слушать местным людям.

Он рассказывает, как некогда в Саксонии вывел из тюрьмы шотландца-алхимика Сетона; как благодарный Сетон подарил ему мешочек с философским камнем, но умер, не выдав тайны волшебного состава; как он нарочно женился на вдове шотландца и завладел всеми запасами золотоносного порошка; как он прославился в Кракове, как его позвал к себе покойный император Рудольф... Кеплер вздрагивает от далеких воспоминаний, а шарлатан призывает проклятия на голову князя Фридриха: после всех злоключений на вюртембергской земле ему, славному чудодею, не вернули запасов сетонова камня, желтящего металлы, — все присвоил вероломный Фридрих! А секрет это камня утрачен, и вот бесславие, нищета...

«Секрет? Если бы погибли мои расчеты, я бы их смог повторить!» — думает Кеплер и, припоминая памятную табличку в пражском дворце, спрашивает на почтительной латыни: «Сендивогиус?»

«Да! — гордо поднимает голову стареющий Сендзивой, не справляясь, в свой черед, об имени безвестного чужеземца.

«Впрочем, мой удел будет не лучше», — пророчески размышляет Кеплер, может быть, предчувствуя, как его, сына колдуньи, скоро изгонят из пределов империи и как умрет он, оставив семье две рубашки да нераспроданные экземпляры своих сочинений...

Несчастный поляк бросает стремя и, безутешный, не оглядываясь, возвращается обратно к корчме, так и не узнав, кто проехал мимо него.

«Проехал в бессмертье, в будущее, туда, куда все века держала путь истинная наука». Это писатель прибавит от себя.

А читатель спросит: так не объясняется ли бесплодие алхимии тем, что ею занимались не Кеплеры, а Сендзивои?

Нет, как раз наоборот: из-за научного бесплодия алхимии льнули к ней авантюристы (так еще и ныне знахари паразитируют там, где медицина пока бессильна). Обещавшая людям то, чего не могла достигнуть, — золото из ничего и спасительную панацею, — эта ранняя наука о превращениях вещества позволяла кому угодно объявлять себя обладателем истины.

Но этой науки не чуждались и проницательнейшие из естествоиспытателей, даже Ньютон! И что же? Он, оплодотворявший новыми идеями все, к чему прикасалась его могучая мысль, решительно ничем не смог обогатить современную ему науку о веществе.

Однако почему тут подчеркнуто слово «современную»? Не значит ли это, что будущую науку о веществе он, Ныотон, чем-то обогатить все-таки смог? Да, именно так: современникам не помог, а неведомым потомкам, сам того не подозревая, оказал помощь.

Вот тут и открывается причина тысячелетнего бесплодия алхимии как науки о превращениях материи: она была исторически преждевременной областью знания. Ей никто не мог помочь, потому что в ту пору еще нечем было ей помочь.

Человечество еще не располагало ни достаточными знаниями, ни техническими средствами для успешного проникновения в глубь вещества.

Отчего географы древности не открыли Северного полюса, а заодно и Южного? Отваги не хватало? Нужды не было? Да нет же! Надо было прежде всего знать, что где-то полюса существуют. А даже это маленькое предварительное знание потребовало многовековой гигантской работы астрономов, физиков, математиков и меньше всего географов-путешественников.

Это было теоретическое знание: оно вытекало из утверж* дений, что Земля шарообразна и, вращаясь вокруг собственной оси, вращается еще и вокруг Солнца по плоской орбите, что наклон земной оси к плоскости этой орбиты в общем остается постоянным. Словом, прежде чем с успехом пуститься к полюсам и основать на них поселения ученых, человечество должно было многое понять, многое подсчитать, во многом увериться и многое создать, начиная с компаса и кончая современными судами, самолетами, радиостанциями.

Вот так человечество должно было дорасти и до успеш* ного похода в глубины материи!

Путь в эти глубины шел через молекулы, атомы, атомные ядра... Он пересекал гравитационные, электромагнитные, ядерные поля... Он вел к распознанию и преодолению все более крепких связей между все более малыми крупицами вещества... Многоточия означают, что на этом пути не было и ует конечной остановки — «доехать бы и сойти», а были и будут лишь временные привалы.

И еще: на этом пути подлинного познания не стоит искать происшествий, подобных злоключениям Сендзивоя. Такие эпизоды больше не встретятся нам впереди. Зато духом кеплеровского бескорыстия полна история настоящей науки. А еще драматичней в ней поразительные приключения ищущей человеческой мысли. И весь наш рассказ будет рассказом не о побегах и похищениях, виселицах и предательствах, не о нелепых надеждах и вечном самообмане, а о счастливых и несчастливых судьбах физических идей.