Древняя Русь

Племена восточных славян – дреговичи, поляне, кривичи, угличи, тиверцы, словене

Ближайшим результатом расселения восточных славян был распад их былого племенного единства.

В области истории языка, по замечанию А. А. Шахматова, «расселение на обширной территории (особенно в примитивных бытовых условиях, когда невозможно сколько-нибудь тесное общение между группами населения, разбросанными на широких пространствах) ведет неминуемо к разрушению единства в языковой жизни раздробившегося племени и создает несколько новых жизней на месте прежней, отошедшей в историю».

«Единство между древлянами и словенами, угличами и вятичами существовало уже только в прошедшем». На диалектическом расхождении говоров отражается общая разрозненность племенной жизни: «Имяху бо обычаи свои и законъ отець своихъ и преданья, каждо свой нравъ».

Мы, конечно, не знаем наречий и говоров древнерусских племен. Но сравнительное изучение позднейших наречий — великорусского, украинского и белорусского — показывает, что в составе их особенностей есть ряд таких, которые характеризуют говоры, вошедшие в состав этих крупяь/х групп наречий, притом так, что есть черты общие у украинской речи с южновеликорусскими говорами (в отличие от северновеликорусских) или одинаково характерные для украинских и белорусских говоров. С другой стороны, при ряде типичных общих черт говоры, вошедшие в состав каждой из трех крупных групп наречий, отличаются столь существенными особенностями друг от друга, как например, оканье и аканье в Великороссии и т. п.

Словом, наряду с отличиями, которые и создают представление вполне определенное и устойчивое о языках или наречиях великорусском, украинском и белорусском, вскрывается ряд иных, которые, так сказать, спутывают классификацию русских говоров по этим трем группам. Эти черты русской диалектологии могут быть только наследием предыдущей эпохи, иного, чем современное, диалектического расчленения восточных славян, которое затем при новых передвижениях племен было сбито, смешано и привело, поскольку древние черты сохранились в связи с дальнейшим языковым развитием, к той пестрой диалектической картине, в которой исследователь выделяет отдельные черты более древней диалектологии, чем современная.

Отдел о «древнерусских наречиях», пожалуй, наиболее оригинальная часть нового труда А. А. Шахматова. Выделив ряд черт, которые приходится отнести за счет диалектов внутри «общерусского языка» доисторических времен, А. А. Шахматов группирует свои наблюдения в указанном направлении так, что получается некоторая характеристика южнорусского, восточнорусского и севернорусского наречий, не совпадающая с позднейшими особенностями малорусского, белорусского и великорусского языков.

Разрозненность племенного быта шла, однако, и глубже. «Особе» жили отдельные племена южно- и севернорусские. Это суждение древнего киевского летописца подтвфждается данными русской археологии. Попытка А. А. Спицына 34 охарактеризовать «расселение древнерусских племен по археологическим данным» 14 выясняет, во всяком случае, значительную пестроту в погребальных обрядах и в материальной культуре, как она сложилась в древностях восточных славян с IX—X вв. (по определению А. А. Спицына). Что до попытки определить по сходству основные группы (племенные), то Спицын приходит к характеристике трех групп: 1) юго-западной (волыняне, поляне, древляне, дреговичи, причем и вещи северянских курганов «ближе всего напоминают предметы курганных насыпей юго-западной группы»), 2) северной (новгородцев и кривичей — псковских, полоцких и смоленских) и 3) восточной, в которой характерных черт и определенности не получается, так как Спицын пытается ее сложить из радимичей, вятичей и тех же северян. Археологу приходится оперировать с данными курганных древностей, которые он сам относит к XI в., когда уже значительно осложнились взаимоотношения племен и их культур все крепнущим влиянием киевского центра, да и племенными передвижениями — именно в восточной группе (вятичи).

Все эти вопросы до крайности осложняются вопросом о том значении, какое следует приписывать летописной этнографической карте восточного славянства. И лингвисты, и археологи прикидывают к ней свои наблюдения и систематизируют их как комментарий к «несторовой географии».

А. А. Спицын, кроме того, исходит из представления об этих племенах как «этнографических единицах», говорит по их поводу о «единстве по крови» как исконном понятии для классификации древних племен. Однако он справедливо замечает: «Достойная удивления по ширине и определенности картина расселения древнерусских племен, нарисованная Нестором, имеет, однако, существенный недостаток — совершенное отсутствие исторической перспективы. Наш летописец не знает, в какой постепенности заселяли эти племена страну, не отмечает, как они группируются по этнографической близости, какие из них наиболее сильны и какие слабы. . .» Летопись дает простое перечисление племенных названий по местностям, как они установились в практическом употреблении у киевлян XI в. Читателю статьи А. А. Спицына остается неясным, почему иначе и не могло быть. Ведь эти «племена», во всяком случае, не что-нибудь глубоко исконное в смысле «этнографических» единиц и их сродства по крови, а продукт расселения восточнославянских племен, едва ли уже выделившихся друг от друга в эпоху «общерусскую», в эпоху «общеславянского единства». Конечно, и в ту пору относительного «единства» восточнославянской племенной жизни существовали племенные подразделения и диалектические отличия отдельных частей восточного славянства. Но ничто не дает нам основания утверждать, что эти древнейшие черты племенной дифференциации совпадали не то что с позднейшими отличиями великорусской, малорусской и белорусской народностей, но и с теми, какие сложились в эпоху расселения и в Киевский период. Племенная дифференциация, как она слагалась в период IX—XII вв., явилась результатом расселения и тех условий, в какие попали части восточнорусского племени, разошедшиеся вширь и вдаль по территории Восточной Европы.

Заслуживает пристального внимания та критика вопроса о древнерусских племенах, какую находим в лекциях гуэ исторической географии С. М. Середонина. Середонин настаивает на том, что «некоторые так называемые ,,племена" в действительности обнимали лишь население известной местности, а вовсе не составляли союзов родственных» (т. е. кровных этнических групп).

Наиболее южные племена — улучей и тиверцев — Середонин отказывается признать двумя различными племенами. Имя улучей засвидетельствовано и Константином Багрянородным — ultini. Имя это разно читается: угличи, улучичи, улици, ульци, лучичи. Выступают они в летописи вместе с тиверцами — до неразличимости: «Улучи и Тиверьци сЪдяху по Днестру, присЪдяху къ Дунаеви, бе множество ихъ, сЪдяху по Днестру оли до моря»; Олег «съ Уличи и Тиверьци имяше рать», а иногда названы либо те, либо другие, словно оба имени заменяют друг друга или одно покрывает другое (Свенельд покорил уличей, Игорю подвластны тиверцы). Имя тиверцев поясняется словами «иже суть толковины», значение которых тоже неясно. Середонин заключает, что, всего скорее, уличи — общее наименование племени, а тиверцы — частное, точнее обозначающее уличей, которые «жили по Днестру, Тирасу или Тире». Обычно полагают, что оба имени — топографические. Побережье между устьями Днестра и Днепра называлось у славян «Угол», откуда греческое название этой местности — ovyog — и название угличей; тиверцы от реки Тиры (?). Славянское население этого юга, откинутое на заре русской истории назад к юго-востоку, оставило надолго следы своих поселений — «оли до моря и до Дуная», с которыми мы еще не раз встретимся в истории Киевской Руси. Но имена угличей и тиверцев так быстро потеряли реальное значение, хотя и «бе множество их», что книжник-летописец начала XII в. не имел о них отчетливой традиции. Рано исчезает и племенное имя дулебов, может быть поглощенное политическим именем волынян?

Топографический характер носит имя полян. Книжник-лето- писец, первый «исследователь» русской древности, полагал, что: «СловЪне пришедше седоша по ДнЪпру и нарекошася Поляне. . . зане въ поли сЪдяху». Однако центр их — Киев, а вокруг Киева было не поле, а «бяше лЪсъ и боръ великъ». Поляне сосредоточены на «горах Киевских», на высоком и лесистом берегу Днепра. Середонин полагает, что название полян они получили позднее, «когда выступили к югу от Киева в X—XI вв.» Это заключение кажется малоубедительным.

В X в. берет верх имя русь, затем кияне, и Середонин, кажется, напрасно не хочет признать имя полян более древним, а тот топографический парадокс, который он справедливо подчеркивает, — результатом сдвига полян к северу из занятого ими — с опорой тыла на Киев — более южного «поля», сдвига, вызванного, вероятно, теми же причинами, что и сдвиг к северо-западу угличей и тиверцев, т. е. напором угров, а затем печенегов. Однако замечание Середонина, что мы «не имеем никаких данных, указывающих на существование особого Полянского племени», что это не этнографическое, а «местное» название, тем более заслуживает внимания, что, насколько знаю, и археологии не удалось при всем желании определить какой-либо тип «Полянских» погребений.

Топографический характер носит и имя древлян — «зане сЪдоша в лЪсех». По данным археологии, одна культура курганов объединяет полян, древлян, волынян. Но, с других точек зрения, древляне выступают довольно обособленно, однако едва ли эта обособленность этнографическая, племенная. Середонин очень метко замечает, что такое название возникло в противоположность «полю» и антитеза «древляне» — «поляне» ярко отразила раздел населения на две долго боровшиеся группы. Очень возможно, что начало этой борьбы обусловлено упомянутым движением полян к северу.

Летописец сохранил предание, что когда-то, в старину, вскоре по основании Киева легендарным эпонимом его Кием, «были обидимы поляне древлянами»; «примучивали» древлян и Олег, и Игорь, и Ольга, причем древляне выступают организованной силой со своими князьями не то славянского, не то варяжского происхождения. Тут, видимо, несомненна «племенная» организация, но политического и местного характера, а не на этнографической, сколько-нибудь ясно выраженной основе. Хорватов, поминаемых летописью в числе восточнославянских племен, Середонин выкидывает со счета, предполагая, что тут лишь отголоски времени, когда, быть может, западнославянская колонизация заходила на восток от Карпат, так что лишь «местность сохранила имя народа, некогда в ней жившего», а занята она угличами-тиверцами, быть может, и древлянской колонизацией, вызванной напором на древлян киевской, ПОЛЯНСКОЙ силы.

Топографично также имя «дреговичей»: от дрягва, дрегва — болото, трясина. Указания летописи, давно смущающие нашу историческую географию, помещают их в широких границах между Припятью и Западной Двиной. Археологи считают «дреговичские курганы» XI в. довольно хорошо выясненными, хотя в общем их древности весьма близки к волынским. Эти «дреговичские» древности не доходят до бассейна Западной Двины; уже по среднему течению Березины, по замечанию А. А. Спицына, «дреговичские курганы, видимо, смешаны с кривичскими», а по Сожи, вероятно, с радомичскими. Коренная область дреговичей — бассейн Припяти. Дреговичи, по Середонину, не «особое племя» в строгом этнографическом смысле слова, а население особой местности к северу от древлян.

Бассейн верхнего течения Западной Двины — уже область кривичей. Название это считают литовским, так как литвины русских вообще называли kreevo (что само по себе, конечно, ничего не доказывает). Терминология книжника-летописца дает рядом племенное имя кривичи и политическое или топографическое полочане, по имени кривичского центра, Полотска; но термин «кривичи» шире и он ближе означает восточную ветвь племени, «иже сЪдять на верхъ Волги й на верхъ Двины и на верхъ Днепра, их же градъ есть Смоленьскъ». «Кривичьей» и позднее называлась, однако, преимущественно Полоцкая земля, хотя несомненен «кривицкий» характер населения и земель Смоленской и Псковской. И тут не столько «литовское» происхождение имени, на чем настаивает Середонин, сколько общая совокупность данных позволяют признать, что он прав, говоря: «кривичи» не было именем того племени, которое переселилось с юга на Западную Двину, а стали кривичи кривичами после и вследствие расселения на новых местах, сплотившись, вероятно, вокруг своего полоцкого центра, откуда колонизовали землю Смоленскую и Псковскую. Курганные древности XI в. в общем подтверждают культурное единство всех этих кривичей.

Для северноруссов ильменского бассейна даже летописец не сохранил особого племенного имени, они «прозвашася своим именем» — словене, а обособляющее их имя — политическое — новгородцы. Курганные древности обособляют их от кривичей. Середонин полагает, что «в бассейн Ильменя славяне перебрались раньше, чем ими было усвоено имя ,,кривичей"». Радимичей можно с А. А. Шахматовым рассматривать как восточнославянское племя, обособившееся на этнографической подпочве прежних ляшских поселений; их курганные древности выступают особым типом рядом с кривичскими и дреговичскими, с которыми перемешиваются в бассейне р. Сожа. Подобно вятичам, они резко отдельно выступают в позднейшей киевской традиции среди общей массы восточнославянских племен. Радимичи и вятичи всего ранее и прочнее втянуты в круг хазарской власти и хазарского влияния, а вятичи, собственно, в течение всего Киевского периода оставались почти вне течения общерусской жизни, а вступили определеннее в ее русло уже как этнографическая основа рязанских и иных южновеликороссов.

Наконец, северяне — выступ южнорусской колонизации за Днепр на восток, в бассейн Десны и Сейма — сохранили связь с заднепровскими родичами и плотно входят в состав Киевской Руси. И курганные древности северян «ближе всего напоминают предметы курганных насыпей юго-западной группы» (Спи- цын). Колонизуя Посулье, Посемье, северяне растянулись на границах степи. Их особый характер и особые судьбы определились поселением в данных местах, а видеть в них этнографическую единицу, определившуюся в общерусской прародине, у нас нет никаких оснований.

Так рассмотрение тех представлений, какие мы можем иметь о древнерусских племенах, перечисленных в летописном обзоре, не только не противоречит шахматовскому определению состава восточного славянства по расселении из северно-, южно- и во- сточноруссов, но в общем вполне его подтверждает. Нет основания признать за этими «племенами» сколько-нибудь коренное, определенно выраженное значение особых этнографических единств. Они продукты группировки населения по определенным местностям, частью вокруг определенных культурно-политических и, вероятно, культурно-экономических центров. Такая группировка, конечно, должна была привести к усилению тех или иных этнографических и культурных, а в дальнейшем и языковых (диалектических) отличий, но сама-то эта группировка возникла в процессе расселения в VII—VIII вв., частью, быть может, и IX в., оказалась недолговечной и неустойчивой, так как дальнейшие судьбы восточного славянства определили поглощение зародившегося племенного быта новыми культурными и политическими влияниями, которые не дали ему устояться, а разрушали и перестраивали на новые лады.