Семейная община-дворище и соседская община-вервь у славян

 

Древняя Русь

 

 

Семейная община-дворище и соседская община-вервь у славян

 

 

 

У нас нет прямых данных для восстановления картины племенного быта восточных славян в доисторические времена. Наши источники позднейшего времени, а свидетельства иностранцев, византийцев и арабов, отрывочны и случайны. Всякие попытки представить себе те или иные черты древнейшего быта будут более или менее гипотетичны. Они опираются на два приема — на заключении от позднейших времен, в быту которых выделяем черты, которые есть основание считать пережитком от далекого прошлого, и на сравнительный метод, выясняющий общие черты народного быта у разных племен, живших в сходных условиях и на одинаковой ступени культурного развития.

 

Сравнительное изучение обычного права славянских народов и, далее, права всех индоевропейских народов укрепило и утвердило научные основы теории задружного быта, которую впервые в русской исторической литературе выдвинул Леонтович 85. Это его большая заслуга, хотя сам он сделал из понятия задруги весьма ненадлежащее употребление, толкуя как «задругу» даже городское вече Киевской Руси. Сравнительный метод, привлекая к делу большой и разнообразный материал, внес в построение представлений о древнем быте ту научную конкретность, которая необходима для получения реальных научных результатов.

 

Этим определяется устарелость таких построений, как соловьевская «теория родового быта» и аксаковская «теория общинного быта», построенные с чрезмерным элементом чисто дедуктивных приемов, какими создавалась их отвлеченная схема начал русского быта и их развития в историческом процессе. Кроме богатого сравнительного материала задружная теория опирается на ряд наблюдений в области русского народного быта и права исторического времени, начиная с эпохи Русской Правды до недавних времен, пока «землеустройство» не разрушило остатков «семейно-общинных» черт крестьянского права.

 

Незачем конечно, вслед за Леонтовичем и в подражание Соловьеву и Аксакову искать какого-то «основного начала», которым можно было объяснить все существенные черты древнего славянского быта. Догматичный схематизм старой историографии строил свои «системы» крайне односторонне. Поэтому эта историография уделяла слишком мало внимания другим явлениям племенного славянского быта, для восстановления которых было не меньше данных, чем для построения гипотез о роде, или общине, или задруге как «основных» явлениях древнеславянского быта Г).

 

В Киевской Руси в эпоху Русской Правды единицей общественного строя, объединявшей группы задруг-дворищ, поселков в более крупный союз, была вервь. Это слово встречается только в Русской Правде, а в других памятниках письменности отсутствует; это обстоятельство само по себе наводит на предположение, что слово «вервь» уже в XI—XII вв. стало вымирать. Позднейшие эпохи вовсе его не знают, а для соответствующего явления употребляют иные термины: в Западной Руси — копа, на севере — погост, волость. Этимологически слово «вервь» указывает на кровную, родственную связь. Оно означает эту связь, подобной тому как термин linea — вервь на Западе (французское lignage — родство). Такой смысл имеет слово «вервь» в южно- и западнославянских языках, рядом с «ужа» («ужики», «ближики» — родственники). «Врвные братья» у хорватов (Полицкий статут) — члены кровнородственной группы, которая связана и экономически, — делят земельные угодья по «врви от бащине» — линиям родства по отцу. У западных и южных славян мы можем наблюдать довольно ясные следы родственных союзов, более широких, чем «задружна куча»: «братства» у сербов и хорватов (вероятно, и у болгар), которые территориально охватывали несколько сел и владели общими земельными угодьями (лес, пастбища) и состояли из нескольких задруг-куч с их «баштинами», т. е. вотчинами (наследственными участками).

 

Для эпохи Русской Правды у нас нет оснований предполагать на Руси кровной связи между членами верви: они называются не братьями, а просто: людие. Вервь Русской Правды уже территориальный, соседский, а не кровный союз. Это наблюдение в связи с одиноким положением слова «вервь» в Русской Правде среди других текстов побудило Ключевского (в неизданном курсе «Терминология русской истории»)86 предположить, что «название верви для городского или сельского общества взято не из русского языка, а перенесено с славянского юга». Если и не принять такого предположения, все-таки приходится признать, что родовое, кровное значение «верви» не подтверждается русской бытовой действительностью. Едва ли когда удастся решить с полной определенностью вопрос о том, в какой мере термин «вервь» свидетельствует о былом существовании у восточных славян кровных союзов более обширных, чем «семейная община» (задруга). Остается по аналогии с другими славянскими племенами весьма вероятным, что такие союзы были в эпоху «общерусскую» на восточнославянской прародине. Но в таком случае переселенческое движение, процесс расселения их частью разрушил, частью переродил в территориальные, соседские союзы. По типу русская вервь, какой мы ее знаем, ближе к чешскому и польскому ополю, иначе — соседству (vicinitas), да и в Сербии видим рядом с братствами «околины», т. е. и у западных и у южных славян, как видно и по самой терминологии, выступают на заре их истории организации территориального характера — соседские общины. Значение и, так сказать, социальная функция этих соседских общин, по существу, те же, что «братства». Это части племени, занявшие под хозяйство своих дворищ определенную, хотя, конечно, и не строго ограниченную, территорию, или, наоборот (в зависимости от того или иного хода колонизации), объединившие в соседский союз разрозненные дворища отдельных задруг. Эти отдельные хозяйства устраивались враздробь, захватывая под эксплуатацию участки поля и леса путем запашки, закоса, зарубок на деревьях, и так создавали свои заимки из «села»-дворища со всем, что к нему потягло, а потягло — то, куда топор и соха ходили.

 

По свойствам первобытного хозяйства нельзя представлять себе такие «заимки» в виде устойчивых хуторных хозяйств. Эксплуатация земельных и лесных участков не впивалась в землю, как крестьянское хозяйство позднейших веков, а скользила по ней хищнически и поверхностно. На низких ступенях экономической культуры не возникало крепкой «власти земли» над землевладельцем, ни того отношения к ней, какое мы разумеем под «землевладением». Ведь и хозяйство тех времен, как еще и много позднее, было не столько «земледельческим», сколько промысловым, где пахота — часто лишь подспорье к звероловству, рыболовству и бортничеству. Вне немногих, относительно, участков, более устойчиво закрепленных за отдельными дворищами, лес и пастбища оставались в вольном общем пользовании. Покосы, даже бортные деревья осваивались на время, на хозяйственный период, а затем часто забрасывались с переносом работы на другой период в новое место. И пашня была летучей, подвижной, легко забрасывалась, как только появлялись признаки ее оскудения, из «деревни» становилась «пустошью» и могла стать объектом новой заимки, новых захватов. Все эти обычные черты первобытного экстенсивного хозяйничанья должны были вести к спутанности и неустойчивости междухозяйственных отношений.

 

Признание соседской общины — прежде всего некоторая регулировка этих отношений, улаживание и предупреждение возможных раздоров и столкновений, которые неизбежно возникали при ограниченности количества более удобных и легких для эксплуатации участков. Потребность в установлении мирных соседских отношений определяла значение соседской общины. Она вырабатывала в практике соседских отношений основы обычного права для разрешения возникавших споров, постепенно вводила вольный захват в некоторые рамки раздела угодий, хотя бы на данный хозяйственный сезон, по взаимному мирскому соглашению соседей. Значение соседской общины крепнет при надобности защиты занятой «волости» от более дальних соседей, сгруппированных в другую соседскую, волостную общину. Она выступает союзом взаимной защиты, охраны внутреннего и внешнего мира. Из таких основных древнейших черт соседской общины вырастают в историческое время при дальнейшей эволюции народного обычного права такие явления, как право соседей — волостных людей — контролировать иммиграцию, т. е. появление новых посланцев на территории волости, право соседской общины на выморочные участки вымершего дворища или даже право ограничивать соседей в распоряжении их своими участками, например отчуждать их на сторону. В параллель этим чертам позднейшего волостного быта идут другие: ответственность верви (по Русской Правде) за преступления, совершенные ее членами или хотя бы на ее территории, ее обязанность искоренять в своей среде «лихих людей». Все это — продукты дальнейшей эволюции древней соседской общины как союза, охраняющего «всем миром» внутреннее равновесие и внешнюю безопасность бытовых отношений. Мы ничего не знаем о формах ее внутреннего строя. По аналогии с другими славянскими племенами естественно представлять дело так, что у соседских общин были издревле свои старосты, может быть, выборные, а может быть, в древности и «природные», т. е. пользовавшиеся особым авторитетом члены определенных семей-дворищ. Для характеристики этих явлений нам доступны только самые общие беглые схемы, с большой примесью гипотетических допущений. Задача таких схем — наметить те древнейшие предпосылки, какие приходится сделать для понимания форм народного быта в историческое время. В наших источниках этот быт выступает уже очень сложным явлением, продуктом долгой и сложной культурной эволюции, первые стадии которой лежат далеко за пределами исторического изучения.

 

Семейная община-дворище и соседская община-вервь рисуются двумя древнейшими, какие можем себе представить с некоторым основанием, ячейками восточнославянского племенного быта.

 

Что же можем сказать о еще более широких организациях, объединяющих целые племена, об организациях так называемых политических? Анализ наших сведений и представлений о восточнославянских «племенах» по летописи, какой читаем в «Исторической географии» Середонина, тем и интересен, что сильно расшатывает их определенность. По-видимому, действительно, нет достаточных оснований считать эти племена определенными этнографическими единицами, и весьма сомнительна для большей части из них, особенно для раннего, доисторического времени, какая-либо политическая организация, охватывающая целое племя. А между тем такие «политические» или по крайней мере военные организации бывали в славянской среде древнейшего времени. В VI и VII вв., по византийским свидетельствам, славяне выступают в войнах вооруженными ватагами внушительного размера под начальством вождей, пользовавшихся большой властью.

 

 Маврикий (Strategicon, VI в.) называет их рлуее, а Фео филакт Симокатта 87 flcrropixai, VII в.) сообщает, что «на языке варваров» их звали риксами. Выходит, что это слово, родственное латинскому rex, было туземным в славянских языках, а затем вытеснено заимствованным у германцев словом «князь». Это возможно. Слово — общеиндоевропейское (латинское rex, кельтское rig, rigs, санскритское raj — раджа), но, вероятно, заимствованное от кельтов через готов (готское reiks, литовское rikis, немецкое Reich). Тот же Феофилакт называет славянского вождя племенным cpx^apxov [командиром филы], а одну славянскую область по имени вождя: f| ajacpi TOV 'Арбсгуааол? хФРа [страна Ардагаста]. Эти известия относятся к южным славянам. Но византийцы отмечают такие же элементы военно-политической организации и у восточных славян — у антов.

 

Вспомним и построение А. А. Шахматова. Он ведь считает вероятным существование определенного «племенного центра» восточных славян в «общерусскую эпоху» и полагает, что всего вероятнее им была Волынь. Если признать, что термин «велыняне» политический (по городу Велыню), и отнести сюда известие Масуди о валинанах, которым подчинялись все другие племена, «ибо власть была у них», придется признать, что восточные славяне задолго до образования в их среде варяжских княжеств прошли через моменты организованного на время войн и даже в более длительной форме политического властвования. Однако позднейшие предания о славянских племенах не сохранили нам даже таких намеков на племенную княжескую власть, которые годились бы для опытов реконструкции восточнославянской древности. Долго служил этой цели древлянский князь Мал с другими «князьями, иже роспасли суть деревскую землю». Но шахматовский анализ летописного сказания о мести Ольги древлянам подрывает эти «известия», ставя их в связь с сложным перебоем народных сказаний о временах уже вполне «варяжских». Аскольда и Дира, несмотря на старания проф. Грушевского, можно разжаловать из «варягов», какими их считает летопись, разве для того, чтобы признать их вождями скандинавской «руси».

 

Из восточнославянских племенных князей нам остаются лишь поздние представители: Ходота и сын его, на которых ходил «в вятичи» по две зимы Владимир Мономах в 80-х годах XI в., если это действительно были «вятицкие племенные князья». Византийцам VI—VII вв. славяне вообще представлялись avapxa xai jbiiaaXXr]Xa [не подчиненные власти и не уступающие друг другу] 88, а Прокопий Кесарийский определенно утверждает, что ни славяне, ни анты не управляются единым вождем, а издревле живут в «демократии» 8 .

 

вет у нас оснований представлять себе какую-либо восточнославянскую политическую организацию, которая объединяла бы сколько-нибудь прочными узами отдельное племя полян или северян, древлян или вятичей в эпоху, ближайшую к их расселению по Восточно-Европейской равнине. Столь же ничтожны данные для вопроса о древнейших восточнославянских городах. Самый вопрос вполне законен. Оглядываясь снова на других славян, мы видим у сербов в центре каждой жупы, объединявшей группы селений, главное укрепленное «городом» село, которое служило крепостью, рынком, местом народных собраний, вероятно, и центром деятельности местных старейшин-жупанов. Такие же укрепленные центры в польском ополе: сюда сходились на собрания опольные старшины. Но для восточных славян данных нет, тем более что и археология так называемых городищ тут ничем помочь не в состоянии.

 

Само собой разумеется, что было бы ошибочно заключать от отсутствия сведений к отсутствию самого явления. Старейшины отдельных вервей могли приобретать влияние вне границ своей общины, особенно в боевое время становиться князьями более обширных округов; упоминание во множественном числе о «древлянских князьях» может отражать действительность, подобную той, какую наблюдаем у некоторых литовских племен, например у пруссов, где на небольшой племенной территории гнездились чуть не десятки племенных князьков, и у литвы и жмуди, где эти мелкие «династы», как их почему-то любят называть историки, стали предками литовской аристократии. Трудно сомневаться, что у восточнославянских племен были и центральные укрепления — селения для защиты от врага, целей племенного культа, торгового рынка. Но отчетливой картины племенного строя даже набросать никак нельзя, вероятно, потому, что следы этого прошлого были под корень сметены новыми формами организации и городского быта, какие принесли с собой в среду восточных славян выходцы из далекой Скандинавии8.

 

Неизбежно, однако, при этом коснуться той картины состояния восточного славянства накануне появления на сцену этих скандинавских «находников», которую в разных вариантах можно назвать общепринятой в нашей ученой и учебной литературе. Основная идея этой картины в том, что «князья-варяги застали везде готовый государственный строй» (Владимирский-Буданов), а именно > «союз волостей и пригородов под властью старшего города» 90. Еде «до начала летописных сказаний», по Владимир- скому-Буданову, «славянские племена перешли от чисто племенного быта в быт государственный, земский, т. е. образовали княжения-земли, пределы которых не всегда совпадали с границами племени». У Владимирского-Буданова особенно наглядно выступает происхождение такого представления. Главная причина тут в традиционном пользовании «начальной летописью», т. е. попросту Повестью временных лет, произведением книжника начала XII в., как чуть ли не документальным источником не только для «княжеских», но и для «докняжеских», «доисторических» времен. Вопрос о том, почему сведения книжника XII в. о прошлом IX в. могут быть надежнее, чем сведения о том же книжника-профессора XX в., даже не ставится.

 

 Лишь анализ источников Повести, впервые проделанный научно А. А. Шахматовым, выясняет всю наивность такого приема. Сложнее подход к тому же выводу у В. О. Ключевского. Ключевский ведет происхождение «первой политической формы Руси», т. е. той же «городской области» по двум этапам: 1) «славяне расселялись по Днепру и его притокам одинокими укрепленными дворами. С развитием торговли среди этих однодворок возникали сборные торговые пункты, места промышленного обмена, куда звероловы и бортники сходились для торговли, для гостьбы, как говорили в старину. Такие сборные пункты получили название погостов. . . Мелкие сельские рынки тянули к более крупным, возникавшим на особенно бойких торговых путях.

 

Из этих крупных рынков, служивших посредниками между туземными промышленниками и иностранными рынками, и выросли наши древнейшие торговые города по греко-варяжскому торговому пути. Города эти служили торговыми центрами и главными складочными пунктами для образовавшихся вокруг них промышленных округов», и 2) эти «главные города областей», «некогда, еще до прихода варяжских князей», «одни правили своими областями». Но потом в них произошла перемена. В IX в. управление городом и областью сосредоточивалось в руках военной старшины, военных начальников главного города, тысяцких, сотских и т. д., выходивших из среды торговой городской знати. «С появлением князей . . . военное управление городов, по личному составу прежде бывшее, может быть, выборным . . . теперь стало приказно-служилым, перешло в руки княжих мужей по назначению князя» . Этот процесс закончен, когда возникает вторичная политическая форма — варяжское княжество.

 

Иначе строит первоначальную картину «политической формы Руси» Сергеевич 91. Он признал, что нет основания предполагать «родовое единство отдельных племен и условливаемую этим единством политическую их цельность». Древние городовые волости возникли не на племенной основе. Притом «скрытый от глаз историка процесс возникновения первоначальных волостей совершался, надо думать, медленно, но не мирно, а с оружием в руках». Города возникали по почину «предприимчивых людей». Сергеевич этих людей не считает варягами; это могли быть «смешанные группы из разных славянских племен, а также финны (меря, чудь)». Они стремились, засев в укрепленном пункте, «к расширению своих владений» и к подчинению себе разрозненного населения окрестных земель, создавали «волость», в которой для «бере- женья» своих приобретений строили пригороды. «Сила, создавшая такую волость, должна была выйти из города». Тут, как вообще у Сергеевича, больше исторического реализма. Набрасываемая им картинка напоминает, например, сообщение арабского источника IX в. о руси, засевшей «на острове» (Holmgard), чтобы из своего укрепленного пункта господствовать над славянами, а многие из славян приходят к этой руси, чтобы служить ей и тем себя обезопасить. Исторический реализм Сергеевича только выиграл бы, если бы он своих «предприимчивых людей» определил не так расплывчато, а просто признал варягами.

 

Грушевский в своей «Киевской Руси» весьма осторожно набрасывает изображение, как значительные городские центры могли возникнуть путем естественной эволюции из доисторических укрепленных поселений и стать центрами «земель-волостей» с их «городской, чисто территориальной группировкой», разбивавшей старые племенные связи. Но сам он приходит к тому, что результат этого процесса — в образовании «волостей-княжеств» и что «конкретной и реальной зависимость от города его пригородов стала уже тогда, когда в городе явился князь или его наместник с наличностью военной силы» у2. Простое соображение, что сила, необходимая, чтобы придать историческому явлению «конкретность и реальность», еще нужнее для того, чтобы его создать, должно бы, кажется, привести Грушевского к выводу вроде того, какой делает Сергеевич. Во всяком случае, у Грушевского уже нет той сильной городской общественной власти, на службу которой является варяжский князь у Ключевского.

 

Поучительно изложение в лекциях С. Ф. Платонова. Он так изображает ход дела: «С развитием по русским рекам торгового движения к черноморским и каспийским рынкам в земле славян стали возникать большие города как центры торгового обмена и сборные пункты караванов, уходивших в далекую гостьбу». «Охрана товаров в складах и на путях требовала вооруженной силы, поэтому в городах образовались военные дружины», во главе которых «стояли обыкновенно (?) варяжские предводители- конунги» (по-славянски «князья»). Конунги «нанимались на службу в городах» (к кому на службу?) или «захватывали власть в городах и становились городскими владетельными князьями. А так как городу обыкновенно (?) подчинялась окружавшая его волость, то в таком случае (в случае захвата власти конунгом?) образовывалось целое княжество» 93.

 

У С. Ф. Платонова новый момент после «племенного быта» определяется «появлением городов, а с ними торговых иноземцев и военных дружин на Руси». Раздельность «появления городов» и «иноземных дружин» есть дань авторитету В. О. Ключевского, но от сочной картины, начертанной Ключевским, осталась схема, в ряде черт конкретно непонятная. Зато уступка более реальному представлению, сближение появления варяжских конунгов и дружин с началом городской жизни и формированием городских волостей-княжеств приближает к более согласному с данными, какими располагаем, изображению коренного перелома в жизни восточного славянства.

 

 

К содержанию книги: Лекции по русской истории

 

 Смотрите также:

 

государства

Формирование государственности у славянских племен, поселившихся на западе Балканского полуострова, было более продолжительным, чем в Болгарии.
Основой общественного уклада у большинства народов была задруга – особая большесемейная община, которая...

 

Сведения о древнейшем общественном строе восточных славян

Таковы сербская задруга и русская вервь. 3. Эта домашняя, семейная община является переходной ступенью, из которой развилась сельская
Здесь победа моногамной формы семьи обнаружилась несколько раньше-, чем у других славянских племен, и летопись этот факт...

 

БРОКГАУЗ И ЕФРОН. Община. Совместное владение землей...

Процесс разложения создавал в одних случаях так называемые семейные общины (задруги, марковые общины), в других
Крестьянский устав основан на двух началах социальной жизни всех славянских племен: общинном землевладении и личной свободе крестьянина.

 

ВОСТОЧНЫЕ СЛАВЯНЕ. Родоплеменной быт славян

Еще из периода индоевропейского единства славяне вынесли выработанные семейные отношения
Община-род носила общее имя от своего родоначальника (с окончанием на ичи, овичи, вцы)
Даже группы людей разных родов и племен, поселяясь вместе, устраивали свое...