УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

Древнерусский исторический эпос. Былины об Илье Русском Богатыре

Древнерусский исторический эпос, чей возраст составляет более полутора тысяч лет, состоит из отдельных песен, не сложившихся в эпопею, закономерно венчающую, согласно А. Н. Веселовскому, естественную эволюцию эпоса. Однако им же были оговорены закономерные исключения из общего правила: для древнерусского эпоса, писал Веселовский, «вопрос решается так же, как для сербских и испанских песен: долгая борьба с иноплеменным нашествием плодила песни и песенных героев, но она стала прошлым событием лишь тогда, когда условия сложения эпопеи уже пережиты были историею».

Перманентность борьбы с нашествиями иноплеменников достаточно известна: за борьбой против гуннов последовало аварское вторжение, за ним — борьба против натиска хазар, потом — оборона от печенегов, затем — половцев, почти непрерывно ведшаяся вплоть до захлестнувшего Восточную Европу нашествия орд, ведомых наследниками Чингисхана. Окончательное освобождение наступило только в эпоху позднего средневековья, ознаменованную становлением самодержавной власти Ивана III.

Но А. Н. Веселовским же был отмечен далеко не уникальный «факт сохранения в народе древних песен»: он пояснял, что «в конце развития, когда понятие „народного" дифференцировалось на „простонародное" и „культурное", — элементы древней песни живут в простонародьи, сохраняются областною памятью. Такова сохранность русской былины на наших окраинах, португальского романса на Азорских островах, куда он проник в XV веке».

Наследие древнерусского эпоса, представшее перед собирателями XIX столетия на территории бывших владений Великого Новгорода, конечно, не могло уже быть адекватным отображением общенародного самосознания многовековой давности: «Когда цельность народных интересов разрушена и часть нации удалена от участия в политике и правлении, эпос „народный" невозможен,-— писал А. Н. Веселовский. — Поэтический репертуар народа питается среди прочего перепевами старого, окрашивая его своеобразно, смотря по требованиям и вкусам времени (Сид XII века и Сид позднейших романсов, Илья современной былины и Илья древнейшей песни)».

Среди записанных в новое время былин об Илье есть, как известно, произведения, гипертрофированно и даже грубо трактующие противоречия между богатырем и князем, содержащие насмешки над ним и его окружением и т. п. Явления этого рода оговорены были Веселовским, писавшим, что, когда наступают «раздвоение народного сознания и сословная рознь», происходит «дифференциация эпоса»: «эпос простонародный», носителем которого становится «vulgus», отображает «сужен- ность, самозаключенность его интересов; в параллель тому — отличия его эпоса». Имеют место «перепевы старых сюжетов народного эпоса, с новым пониманием и искажением». При этом «несоразмерность древних идеалов с новыми, вульгарными, ведет к искажениям особого рода: грубые преувеличения (русский эпос), юморизм и т. п.».

Последствия раздвоения народного сознания, не раз подчеркнутые Веселовским при характеристиках общей эволюции устного эпического творчества, помогают объяснить некоторые позднейшие особенности былин. В частности, наслоение на древний эпический образ Ильи Русского (и связанные с ним сюжеты) бытовых черт крестьянина Ильи Муромца и мотивов, обязанных фигуре казака Смутного времени.  Первоначальную же историческую основу эпического образа богатыря Ильи следует, конечно, искать не в X—XII вв., а, по меньшей мере, на полты- сячелетие раньше, — сопоставляя с былинами об Илье и Владимире чрезвычайно краткие реминисценции древнерусского эпоса в Новгородской Иоакимовской летописи и несравненно более подробные, но пристрастные и весьма отягощенные вымыслом повествования в литературных обработках германского эпоса.

Результаты произведенных сопоставлений свидетельствуют, что взаимодействие эпоса древнегерманского с древнерусским началось отнюдь не в XI или XII столетиях. В германских эпических сказаниях отобразились не былины об управлявшем Русской землей на рубеже X и XI вв. князе Владимире Святославиче и не былины того времени о будто бы служившем именно этому князю, но оказавшемся без зафиксированного прототипа эпическом богатыре Илье. Исторические прототипы русских персонажей в средневековых письменных версиях германского эпоса следует искать между современниками его германских исторических прототипов.

Такого рода наблюдения относительно некоторых второстепенных фигур эпоса отчасти уже производились предшественниками А. Н. Веселовского, но их результаты не были им приняты. Однако у Иордана среди упомянутых им лиц есть сопоставимые не только по сходству имен, но и по частичному соответствию отрывочных и лапидарных биографических данных тому, что можно извлечь об этих персонажах из повествований германского и русского эпоса. Уже осуществлялись не так давно сопоставления русского Владимира Тидрексаги с упоминаемым у Иордана историческим лицом V в., сходным не только именем, но и деяниями.  Подобные наблюдения могут быть продолжены с привлечением персонажей, упомянутых в обязанной древнерусскому эпосу части НИЛ и имеющих аналоги в письменных фиксациях эпосов иноязычных.

Неудивительно отсутствие известий об Илье Русском в летописях. Киевская «Повесть временных лет», возникшая на основе сводов, составлявшихся при киевских наследниках Рюрика, в сущности, только с них начинала изложение русской истории, использовав в небольшой степени местные исторические предания о предшествовавших временах. Очень выборочно привлекла подобный материал и Новгородская Иоа- кимовская летопись. Составителя ее, однако, интересовала генеалогия славянских предков Владимира Святого, так как его прадед Рюрик, согласно этой летописи, по женской линии являлся потомком древнего Владимира Всеславича — того, который, как теперь выясняется, послужил, очевидно, первым прототипом былинного князя Владимира. Происхождение Ильи выводило его за рамки прямого генеалогического ряда НИЛ, но не помешало, конечно, стать со временем главным героем былин, сконцентрировавшихся вокруг фигуры князя Владимира.

Как уже говорилось, совокупные показания памятников германского эпоса позволяют заключить, что после борьбы с гуннами Илья Русский попадает в Италию; здесь он оказывает дружеские услуги своему племяннику королю Ортниту, помогая ему добыть невесту вопреки военному противодействию ее отца. В Италии же, согласно саге, находилась дочь Ильи, которая еще ребенком оказалась заложницей при дворе Аттилы, откуда впоследствии была похищена ее итальянским женихом.

В сохранившихся былинах об Илье обнаруживаются вполне ясные иногда намеки на то, что его эпическая «биография» отчасти связана с Италией. Былинам небезызвестна «Латынская земля», как обозначали католические страны, в частности Италию, в Древней Руси." Именно в связи с Ильей былины упоминают «Латынские горы», а сам Илья нередко едет по «Латынской дороге». Существует былина о встрече уже старого Ильи с неузнанным взрослым сыном. Тип ее сюжета международно распространен, проводились сопоставления русской и германской версий. Но любопытно, что в вариантах русской былины мать молодого богатыря бывает названа «бабой Латынгоркой», с которой Илья прижил сына, рожденного в «горах Латыньських» — вдали от русских пределов.

Наиболее интересен особый вариант, записанный в 1871 г. на берегу Онежского озера от превосходного знатока былинной традиции Трофима Григорьевича Рябинина. Здесь говорится о встрече богатыря не с сыном, а с дочерью, которая разыскивает отца и в ответ на расспросы Ильи говорит, что она родилась в Италии, где живет еще ее мать. Из диалога выясняется, что у матери ее жил Илья, когда служил итальянскому королю. Привожу в сокращении этот диалог:

Есть я родом нз земли да из Тальякскою, У меня есть родна матушка честна вдова, Да честна вдова она колачница <...> И отпустила меня ехать на святую Русь Поискать соби да родна батюшка...

Илья, узнав, что это его дочь, говорит ей:

А когда я был во той земли во Тальянскою, Три году служил я у короля гальянскаю, Да я жил тогда да й у честной вдовы, У честной вдовы да й у колачницы...

Наши эпосоведы не раз отмечали высокие художественные достоинства этого варианта. Он был закономерно включен в составленную А. М. Астаховой академическую антологию былин, посвященных Илье, где дается и обстоятельная характеристика Т. Г. Рябинина, которому принадлежат «лучшие образцы былинного творчества».  Но соотнесенность данного образца с Италией при комментировании оказалась обойденной.

Объяснение следует искать в том, что былинные обозначения «Ла- тынские горы», «Латыиская дорога» и «Латынгорка» исследователи этого сюжета не попытались объяснить в связи с «Латынской землей», а стремились соотнести с термином «летьгола» или «латыгола», которым летописные известия XIII и XIV вв. обозначали латышей. Хотя в Латвии гор нет, «латышскую» гипотезу старался обосновать А, В. Марков.''  Однако ему резонно возразил В. Ф. Миллер, ранее старавшийся вывести этот сюжет из Ирана. Но, доказательно оспаривая аргументацию Маркова, Миллер разочаровался и в своей, придя в итоге к пессимистическому заключению: «Все попытки приурочить первоначальный извод рассматриваемой былины к определенному времени или области представляются мне неубедительными». 

Первоначальный извод эпического сюжета о встрече богатыря-отца с неузнанным богатырем-сыном действительно мог зародиться и в Иране, и в Средней Азии, и в России, и в Скандинавии, и в Германии, на что справедливо указал В. Ф. Миллер. Но русская версия в своих вариантах бывает уснащена «латынскими» географическими реалиями. Бесспорна географическая связь цитированного варианта именно с Италией, и вполне очевидна сюжетная соотнесенность его с ролью Ильи в памятниках германского эпоса, также указывающих на Италию.

Согласно былинам, на «Латынской дороге» находится иногда богатырская застава, которую охраняет Илья; по «Латынской дороге» он едет, дабы совершить один из главных своих подвигов — победить Идолище; по ней он возвращается издалека, направляясь в Киев; на ней же он встречает своего неузнанного сына, с которым вступает в бой. С «Латынской дорогой» бывают связаны и последние подвиги севернорусского богатыря, завершающие его эпическую «биографию». Это былина о «трех поездках» или о «последней поездке» Ильи: он

Ото младости ездил до старости <... > Да едет-де старый чистым полем Да большой дорогой Латынскою, Да наехал на дороге горюч камень...

На этом камне написано пророчество: что ждет путника, если он поедет по какой-либо из трех дорог, начинающихся от камня. Илья едет поочередно по каждой дороге; на двух первых побеждает разбойников и освобождает находившихся в заточении, а на третьей видит крест, стоящий над подземельем, в котором оказался богатый клад. Взяв его, Илья направляется в Киев,

Да построил он церковь соборную, Соборную да богомольнюю. Да и тут ведь Илья-то окаменел, Да поныне ево мощи нетленные.S1

Мощи, сохраняемые доныне в катакомбах Киево-Печерской лавры, принадлежат канонизированному русской церковью преподобному Илье Муромцу, которого народная молва отождествила с древним героем былинного эпоса.

Но к эпической «биографии» именно древнего Ильи Русского может быть присоединен и реальный исторический факт. Задолго до государственного принятия христианства князем Владимиром Святославичем в Киеве существовал соборный храм святого Ильи, упоминаемый «Повестью временных лет» в связи с событиями первой половины X в. При ратификации договора с Византией в 944 г. в присутствии византийских послов именно в этой соборной церкви Киева присягала христианская часть дружины князя Игоря: «Заутра призва Игорь слы, и приде на холмъ, кде стояше Перунъ, и покладоша оружье свое, и щиты, и золото, и ходи Игорь ротЬ и люди его, елико поганых Руси; а хрестеяную Русь водиша pork в церкви святаго Ильи, яже есть над Ручаемъ, конець Па- сынъчЪ бесЬды и КозарЪ: се бо б-Ь сборная церки, мнози бо бЪша варязи хрестеяни».

Хорошо известен существовавший не только на Руси обычай возводить храм, посвящаемый тому святому, чье имя носил храмоздатель. Маловероятно, что именно эта церковь св. Ильи появилась уже в V или VI вв., но эпическая традиция могла быть использована при постройке или возобновлении храма, — подобно тому, как она впоследствии влияла на народное почитание мощей преподобного Ильи Муромца. Естественнее всего соотносить древность киевской церкви св. Ильи с цитированной севернорусской былиной о последних деяниях богатыря Ильи и его кончине в Киеве — после возведения здесь церкви." Судя по некоторым из вариантов былины о «последней поездке» Ильи, его исторический прототип, возвращаясь уже глубоким стариком на родную землю (много позже крушения державы Аттилы), мог только тогда узнать о су- шествовании Киева: это поселение, если оно возникло в V в., вероятно, не было гуннами уничтожено, подобно Полоцку, — вследствие, как можно думать, тогдашней своей малозначительности.

Подвиги древнего Ильи Русского в противостоянии язычникам, акцентированные памятником германского эпоса, могли послужить фундаментальной основой для закрепления за этим персонажем в русском эпосе репутации охранителя христианской веры — репутации, прошедшей и через столетия обороны от языческих нашествий на Русь в последующие времена. Дошедшие до нас былины рисуют богатыря Илью как стоятеля за веру православную и защитника от осквернения татарами православных церквей и монастырей — главным образом киевских. Но в V или в VI в. на месте будущего стольного города Киевской Руси могло быть только языческое поселение. Построение в нем христианской церкви — деяние, которое по плечу эпическому герою.

Хотя в большинстве дошедших до нас былин главным городом Русской земли бывает назван именно Киев, вполне естественно признавать это одним из упомянутых выше эпических наслоений, обязанных позднейшей исторической эпохе — расцвету Киевской Руси, который определился, в сущности, уже только при Владимире Святом и Ярославе Мудром.

Составители же дошедшей до нас старшей новгородской летописи, вероятно, опирались на достаточно древнюю устную традицию, начиная свое повествование фразой, содержащей известные слова: «...преже Новгородчкая волость и потом Кыевская».*4

" Былину о последней поездке Ильи В. Ф Миллер считал одной из поздних. Основание он усматривал, главным образом, в двух обстоятельствах. Илья в ней предстает «стариком со всеми атрибутами старческого возраста», а это. согласно мнению Миллера, «могло быть только следствием забвения первоначального смысла эпитета „старый казак"» (Миллер. Очерки. Т. 3. С. 146). Но проще и естественнее связывать натуралистично характеризуемые в былине «атрибуты» старчества с реальным старческим возрастом в конце жизни богатыря. Другое важное для Миллера обстоятельство — наличие параллелей одному из эпизодов былины в сказках (Там же. С. 144—145). Но это скорее, напротив, показатель древнего происхождения былины, в пользу чего свидетельствуют и сами приводившиеся Миллером и его предшес! венниками конкретные примеры из сказок.