Князь Скопин-Шуйский. Былина о Скопине, его смерти от отравления дочерью Малюты Скуратова из сборника Кирши Данилова

 

УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

 

 

Князь Скопин-Шуйский

 

 

 

Самый знаменитый из сказителей былин в древней метрополии Великого Новгорода — Трофим Григорьевич Рябинин — во второй половине XIX в. пел собирателям русского эпоса:

 

Обошла Москву литка поганая. Да й садился тут Скопин да на добра коня, Еще ехал-то С копи н да и во Новгород. Он за утре ну служил Пречистой Богородице, На заутрену он положил пятьсот рублей, На обедню полагал он целу тысящу. Собирал ён мужичков да новгородски их. Говорил ён мужичкам да новгородскиим: «Ай же мужички вы новгородские! Соберите-тко мне силушки сорок тысящ Да й повыгнать из Москвы литва поганая». Эты мужички да новгородские Собирали ему силушки сорбк тысящ, Ехал-то Скопин да к каменной Москвы Со своими со войсками со великима.

 

Эпические песни, героем которых стал выдающийся полководец и патриот князь М. В. Скопин-Шуйский, трагически погибший, создавались уже по свежим следам событий Смуты, когда «Новгород заменил Москву в качестве центра, организующего всю борьбу с самозванцем и интервентами, а сам Скопин-Шуйский становился в глазах народа не только военным вождем, но и главным представителем верховной власти в государстве».  По счастливой случайности мы располагаем уникальным материалом, позволяющим наблюдать здесь весь процесс эпической поэтизации, начиная от прозаических рассказов о реальных событиях и от непосредственного песенного отклика на них, через ряд промежуточных стадий — вплоть до былин «киевского цикла», полностью принадлежащих тысячелетней фадиции былинного сказительсгва, и даже до перехода собственно эпической песни в песню обрядовую.

 

Для исследователей новгородского эпоса этот цикл уникален в нескольких отношениях: исходные исторические события известны из надежных письменных источников настолько, что не составляет большого труда соотнесение с реальностью каждого восходящего к ней мотива фольклорных произведений; письменные их фиксации имеют значительный хронологический диапазон и не слишком удалены от исходных фактов: первая запись осуществлена через 10 лет, дальнейшие — через 150, 200, 300 лет; жанровая принадлежность записанных текстов разнородна и позволяет конкретно проследить путь жанровых трансформаций.

 

Кроме более или менее свободной передачи устных произведений о М. В. Скопине в составе летописи, исторической повести и других письменных памятников существуют в записи: 1) лиро-эпический песенный отклик на гибель Скопина, 2) несколько разновидностей эпической песни о его отравлении, не являющейся былиной, 3) былина о смерти Скопина и 4) песня о его подвигах (всего 40 записей).  Этому циклу посвящено несколько специальных работ.

 

Проследить эволюцию песен о Скопине впервые попытался Б. А. Ал- боров, изучивший около 20 записей. Согласно его выводам, «тяжесть потери избавителя Родины вызвала чувство грусти и печали в народе; оно получило свое выражение в коротеньких плачах и рассказах о деяниях и смерти героя; теми и другими воспользовались народные певцы и придали им форму песни, при этом одни из них взялись за обработку тех частей плачей и рассказов, в которых говорилось об отравлении и смерти Скопина, другие же — тех частей, в которых говорилось о подвигах его. Первый сюжет давал больше простора фантазии певцов; пользуясь свободно имеющимся у них былинным материалом, они разукрасили смерть героя чертами, взятыми из былин, а в конце концов, осложнив ее сказочным материалом, развили в стройную былину, ничем не уступающую лучшим былинам Владимирова цикла. Сюжет песен второй группы, по-видимому, не так интересовал народных певцов, и песни, прославляющие подвиги Скопина, хотя значительно развились и осложнились, но не успели перейти в такие стройные былины, как песни первой группы».

 

Вторым исследователем был В. Ф. Ржига, привлекший еще три записи и невысоко оценивший работу Б. А. Алборова. Выводы В. Ф. Ржиги могут быть сведены к следующему. Пу ть эволюции «был прежде всего путем утраты исторических элементов песенного прототипа»; последний «наиболее полно» сохранился в варианте Кирши Данилова. Идущие от прототипа варианты (кроме дефектных) — это 4 особые песни: олонецкая, где Скопин «освобождает Москву от литовского засилья с помощью Никиты Романовича»; якутская, в которой Скопин, «торговый человек, не послушавшись матери, гибнет от отравы кумы»; симбирская — «хотя и сохраняющая исторические черты, <..> но изменяющая фабулу <...> — гибнет не Скопин, а кума отравительница»; «архангельский тип» песни, «изменяющий фабулу вставными эпизодами и добавлением новых развязок, выдвигающих роль матери Скопина».

 

Спустя четверть века К. Стиф, опираясь на все изданные тогда записи, рассмотрел совершенно особо лирическую песню, а эпическую песнь о подвигах Скопина — отдельно от песен о его гибели. Последние К. Стиф подразделял на записи XVIII в., варианты вологодский, симбирские, севернорусские, сибирские, терские казачьи и отмечал воздействие других былинных сюжетов на изменения песен о Скопине. В эволюции этих песен он видит постепенное стирание индивидуальных черт.

 

В исследовании В. К. Соколовой были учтены и новые записи, и работы предшественников. Подробно рассматривая все разновидности песен о Скопине, В. К. Соколова не согласилась с В. Ф. Ржигой относительно восхождения песни о подвигах к общему с другими песнями прототипу. Согласно ее наблюдениям, эта песня возникла как самостоятельное произведение в войске Скопина, набранном в Новгородской земле. Варианты же песен об отравлении, записанные на Печоре, — «уже не песни, а именно „старины" — былины со всеми их специфическими чертами, и исполняются они на былинные напевы». Но В, К. Соколова укоряет Б. А. Алборова и В. Ф. Ржигу за стремление трактовать на этом примере законы эпического творчества «имманентно, без учета реальной исторической и социальной обстановки»; по словам исследовательницы, «Ржига и Алборов не учитывали всего разнообразия вариантов песни о Скопине и, проследив процесс превращения песни в былину формально, не раскрыли его существа, не показали, как меняются в связи с этим содержание и образы».7

 

При всем внимательном отношении к материалу исследователи не рассматривали вопросы, являющиеся, на наш взгляд, весьма существенными:

 

1. Почему из исторических песен XVH столетия только песня об отравлении Скопина превратилась в былину?

2.         Какой аспект исторической канвы реальных событий лег в основу центральной идеи былины и в чем, собственно, состоит эта идея?

3.         Почему песня о заслугах Скопина в национально-освободительной войне имела меньшую распространенность, чем превратившаяся в былину песня о его смерти?

Ответы на такие вопросы могли бы способствовать уяснению сущности былинной поэтизации в новгородском эпосе. Проследим на нашем примере, как конкретно развивался этот процесс.

 

По письменным документам историческая основа фольклорных произведений о гибели М. В. Скопина может быть изложена схематически следующим образом.

 

Во главе собранного им в Новгородской земле русского войска (и вместе с союзными шведскими полками) князь М. В. Скопин (племянник царя Василия Шуйского) очистил от интервентов, сторонников Лжедимитрия 2 и других отрядов значительную территорию, освободив несколько крупных городов и сняв блокаду Москвы. Популярность М. В. Скопина в народе и в армии была исключительно велика, в противоположность неприязни к Василию Шуйскому. Часть враждебных последнему войск прислала депутацию к Скопину, предлагая содействие в захвате власти. Эти предложения были Скопимым категорически отвергнуты. Но у Василия Шуйского появились подозрения и опасения относительно целей Скопина; против него интриговали завистники, в особенности брат царя Дмитрий Шуйский, бывший воеводой до назначения Скопина и потерпевший неудачу. Хотя Скопину надо было продолжать поход, царь вызывает его в Москву — для воздания почестей. Близкие убеждали Скопина не ехать, сознавая опасность; вместе с тем отказ прибыть по царскому вызову был бы, конечно, интерпретирован врагами Скопина как подтверждение домыслов о его намерении отнять престол у Василия Шуйского. Скопин приехал в Москву, в его честь были устроены официальные торжества. Затем князь И, М. Воротынский пригласил его быть крестным кумом своего сына. Крестная кума — жена Дмитрия Шуйского (дочь Малюты Скуратова) на пиру по случаю крестин поднесла ему кубок, выпив который, Скопин почувствовал себя плохо. Его отвезли домой, где он умер, оплакиваемый матерью. Скопин был по требованию народа похоронен в Архангельском соборе Кремля.8

 

Рассказы современников отражены, например, в пересказе Псковской летописью, где говорится, что «сотвориша пир дядия его, не яко любве ради желаху его, но убийства, и призваша, и яша, и пиша < ,..> княгиня Дмитреева Шуйского Христина, Малютина дочь Скуратова9 <,..> прииде к нему с лестию, нося чашу меду с отравою. Он же незлобивыи, не чая в ней злаго совета по сродству, взем чашу и испит ю; в том часе начат сердце его терзати; вземше его свои и принесоша й в дом <...> и предаст дух свои...».10 Более обстоятельно о событии говорится в специальной повести. Но она следует уже не только за устными рассказами, но и за появившимися ко времени ее составления песнями о смерти М. В. Скопина, причем часть текста повести справедливо оценивалась исследователями как вольный пересказ такой песни, в отдельных оборотах ее цитирующий." Далее в повести речь идет о причитаниях по умершем, есть их цитация. Хотя подобные пассажи составляют одно из традиционных явлений средневековой письменности и нередко текстуально следуют литературным клише, в данном случае достаточно оснований полагать, что повесть передает, по крайней мере частично, реальные воспоминания о причитаниях, звучавших именно по этому поводу (что тоже отмечалось исследователями).12

 

Предположение обращается в уверенность при сопоставлении данных повести с лиро-эпическим песенным отрывком, записанным в 1619—1620 гг. для Ричарда Джемса: повесть упоминает, в частности, о причитываниях купцов и предводителя союзного шведского войска. В песне говорится:

 

А рос плачуща гости москвичи: «А тепере наши головы загибли, Что не стало у нас воеводы Васильевича князя Михаила!»<...> А росплачутца свецкие немцы; «Что не стало у нас воеводы Васильевича князя Михаила!».13

 

Конечно, сами песенные формулы традиционны, но столь индивидуальная тематическая перекличка песни и повести при отсутствии како- го-либо подобия текстуального сходства говорит о независимом восхождении к исторической реальности.

К реальности восходит и остальное содержание лиро-эпического отрывка. В. Ф. Ржига верно замечал, что «в сжатых словах девятнадцати стихов песня выражает думы и чувства современников».  Своим лиризмом этот текст существенно превосходит остальные записанные варианты песен о Скопине. Б. А. Алборов, однако, подчеркивал, что «песня Джемса является не просто лирической, а лиро-эпической песней», что «в ней оба элемента (лирический и эпический) пока уравновешиваются», а «былинный размер и выражения, характерные для народной эпической поэзии, указывают на то, что она прошла через руки профессионального певца», передавшего «содержание, известное ему из заплачек и других устных сказаний о смерти Скопина»."

 

Лирическое начало было весьма сильно и в других ранних песенных откликах, насколько можно судить не только по пересказу в повести, но и по утверждению бывшего тогда в России голландского писателя Элиа- са Геркмана: из песен, которые русские «поют в честь Скопина», видно, насколько твердо народ убежден, что Скопин «попал в руки изменников, отравивших его».  Записи XVIII—XX вв. принадлежат уже собственно эпическим песням.

 

Варианты эпической песни о смерти Скопина, не относящиеся к былинной обработке, подразделяю на следующие разновидности: 1) основная версия, восходящая к недошедшей первоначальной редакции песни; в составе этой версии три редакции: беломорская, колымская, предбы- линная; 2) поволжская версия; 3) казачья версия.

 

В первоначальной редакции песня имела, очевидно, экспозицию, где говорилось о победах Скопина, освобождении им русских городов. Следы этого сохранились в записях А. В, Маркова на Терском берегу Белого моря. «Ищэ взял-то Скопин ровно три города».  Названия двух городов здесь явно вымышлены, третий обозначен как «город кумы Малю- тихи-вдовы». Этим объяснена причина ее «великой» обиды, приведшей к отравлению Скопина.1  Как видим, позднейшее наивное объяснение повода к злодеянию в сущности не так уж далеко от истины и, скорее всего, появилось в процессе переосмысления первоначального текста. Именно освобождение русских городов отрядами Скопина и вызвало его популярность, а как следствие ее — интригу, окончившуюся поднесением отравленной чары дочерью Мапюты Скуратова. Всем было, конечно, понятно, что настоящей причиной явилась если не прямая измена, то «великая обида» крайне непопулярных в народе бояр на Скопина в связи с его военными успехами, и песня об отравлении вполне могла ограничиться общими словами по этому поводу, не повествуя подробно о военных действиях.

 

Следы такой экспозиции видны и в записи Н. П. Леонтьева на Нижней Печоре:

Много Скопин по землям бывал, Много Скопин городов видал, Не нашел он оебе-ка поединшичка."

 

Затем песня переходит к предупреждениям матери Скопина, которые этим вариантом тоже сохранены в деформированном виде.

 

Хорошо передают смысл предупреждений две записи А. В. Маркова (одна от А. М. Крюковой, другая от М. Ф. Приданниковой):

Уж ты, душенька Михайло да ты Васильевич, Уж ты тот ли князь де Скопин-от! Ты не езди, Скопин, да за Москву-реку: Там поставят тебя-то — ведь не на пир зовут, Не на пир тебя зовут-то, не пировать с тобой...

Далее речь идет о крестинах, на которые зовут Скопина, и предупреждение:

Ты не пей-ко-се у их да зелена вина, Ты не кушай-ко у их всё есвы сахарны»: Да уходит тебя кума, да доць Малютьева!.30

Во второй записи мать Скопина, затем сестра, потом жена его предупреждают:

Ты не езди-тко, Скопин, да за реку за Москву, Ты ко той ли ко кумы да ко Малютицихи; Да уходит тя кума, кума Малютициха!21

 

К реальности восходит и остальное содержание лиро-эпического отрывка. В. Ф. Ржига верно замечал, что «в сжатых словах девятнадцати стихов песня выражает думы и чувства современников».  Своим лиризмом этот текст существенно превосходит остальные записанные варианты песен о Скопине. Б. А. Алборов, однако, подчеркивал, что «песня Джемса является не просто лирической, а лиро-эпической песней», что «в ней оба элемента (лирический и эпический) пока уравновешиваются», а «былинный размер и выражения, характерные для народной эпической поэзии, указывают на то, что она прошла через руки профессионального певца», передавшего «содержание, известное ему из заплачек и других устных сказаний о смерти Скопина».

Лирическое начало было весьма сильно и в других ранних песенных откликах, насколько можно судить не только по пересказу в повести, но и по утверждению бывшего тогда в России голландского писателя Элиа- са Геркмана: из песен, которые русские «поют в честь Скопина», видно, насколько твердо народ убежден, что Скопин «попал в руки изменников, отравивших его».  Записи XVI11—XX вв. принадлежат уже собственно эпическим песням.

 

Варианты эпической песни о смерти Скопина, не относящиеся к былинной обработке, подразделяю на следующие разновидности: 1) основная версия, восходящая к недошедшей первоначальной редакции песни; в составе этой версии три редакции: беломорская, колымская, предбы- линная; 2) поволжская версия; 3) казачья версия.

В первоначальной редакции песня имела, очевидно, экспозицию, где говорилось о победах Скопина, освобождении им русских городов. Следы этого сохранились в записях А. В. Маркова на Терском берегу Белого моря. «Ищэ взял-то Скопин ровно три города».  Названия двух городов здесь явно вымышлены, третий обозначен как «город кумы Малю- тихи-вдовы». Этим объяснена причина ее «великой» обиды, приведшей к отравлению Скопина.  Как видим, позднейшее наивное объяснение повода к злодеянию в сущности не так уж далеко от истины и, скорее всего, появилось в процессе переосмысления первоначального текста. Именно освобождение русских городов отрядами Скопина и вызвало его популярность, а как следствие ее — интригу, окончившуюся поднесением отравленной чары дочерью Малюты Скуратова. Всем было, конечно, понятно, что настоящей причиной явилась если не прямая измена, то «великая обида» крайне непопулярных в народе бояр на Скопина в связи с его военными успехами, и песня об отравлении вполне могла ограничиться общими словами по этому поводу, не повествуя подробно о военных действиях.

 

Следы такой экспозиции видны и в записи Н. П. Леонтьева на Нижней Печоре:

Много Скопин по землям бывал, Много Скопин городов видал, Не нашел он себе-ка поединщичка,19

 

Затем песня переходит к предупреждениям матери Скопина, которые этим вариантом тоже сохранены в деформированном виде.

Хорошо передают смысл предупреждений две записи А. В. Маркова (одна от А. М. Крюковой, другая от М. Ф, Приданниковой):

Уж ты, душенька Михайло да ты Васильевич, У ж ты тот ли князь де Скопин-от! Ты не езди, Скопин, да за Москву-реку: Там поставят тебя-то — ведь не на пир зовут, Не на пир тебя зовут-то, не пировать с тобой...

Далее речь идет о крестинах, на которые зовут Скопина, и предупреждение:

Ты не пей-ко-се у их да зелён£ вина. Ты не кушай-ко у их всё есвы сахарныя: Да уходит тебя кума, да доць Малютьёва!.20

Во второй записи мать Скопина, затем сестра, потом жена его предупреждают:

Ты не езди-тко, Скопин, да за реку за Москву, Ты ко той ли ко кумы да ко Малютицихи; Да уходит тя кума, кума Малютициха! 

 

Очевидно, близкие М. В. Скопина настойчиво предостерегали его от поездки в Москву, «зная без сомнения тамошнее настроение умов».  Во всяком случае, о предостережениях матери ясно говорится уже в повести, где плач ее оканчивается словами: «И сколько я тобе, чадо, в Олек- сандрову слободу приказывала: не езди во град Москву, что лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змииныим изменничьим».  Если эти слова в повести восходят к песне того времени, то, значит, уже в первом десятилетии после события песня содержала такие предупреждения (хотя бы post factum) и, может быть, усматривала причину смерти Скопина не только в зависти бояр, но и в измене их. Предупреждения в общей форме сохранены большинством вариантов песни и составили один из устойчивых ее мотивов (несомненно под влиянием распространенности подобного мотива в эпосе).

 

Группа 'записей, о которой сейчас идет речь, выделяется тем, что только в них совершенно отсутствует вымышленный мотив похвальбы героя как причины его гибели. Подробнее других о самом отравлении говорит вариант А. М. Крюковой; общее содержание его следующее: Скопин едет «за Москву-реку», мать и жена уговаривают не ехать или по крайней мере только участвовать в крестинах, на которые он приглашен, но не пить и не есть удочери Малюты Скуратова; Скопин приезжает «ко князю-ту ко московському», который устроил ему торжественную встречу и пригласил на пир; герой, не подозревая дурного («да ничево- то всё не думает»), принял участие в крестинах («одержал же он своего восприемника»), после чего князь «на радосьти» собирает пир:

 

На своих-то к ничьей да он на ббяров. Для того-то собират больше Скопииа-кума, Для того ли-то князя Михайла Васильевича. Да садит он ево во большо место, Во большо его место да ише все к собе, Ишетут ведь бояра всё зло подумали; Розговорили они да все княгиню тут. Насыпали в стокан ему зелья лютого; Подносила кума, все ему крестовая.

Выпивая, Скопин все еще не ожидает злого умысла, но, почувствовав действие яда, восклицает: «Опоила ты меня да зельем лютыим»; он просит отвезти его к матери, сказав на прощанье пригласившему его князю:

Ишше я-то на вас-то да зла не думаю: Уходила миня кума-злодейка зла, Да злодейка-та зла доць Малютина.

Скопин приезжает к матери и жене; войдя в палаты предупреждавшей его матери, «сам слезно да уливаитце»; совершив церковное покаяние, «з души он скоро представилсэ: да згорело у ёго-то тут ретиво серь- цо».

 

В образе кумы — дочери эпически знаменитого злодеяниями Малюты Скуратова — как бы персонифицирована враждебная Скопину группа московских бояр, возглавляемая Василием и Дмитрием Шуйскими. Скопин мог не ехать из Александровой слободы на торжества в Москву, а отправиться в дальнейший поход, как то подсказывали соображения стратегической целесообразности.25 Он поехал вопреки предупреждениям. Современниками трагизм ситуации был верно оценен, оценено было и душевное величие бескорыстного защитника родины, сделавшего выбор: в трех вариантах этой же группы мотив выбора вполне ясен, хотя и выражен довольно упрощенно в словах самого героя, который будто бы просто не хочет как крестный отец «прогневить» крестную мать.26

Рассмотренные варианты (мы относим их к беломорской редакции основной версии) утратили много частных реалий, сохраненных другими записями, но лучше сохранили главное в идейном содержании песни, идущем от исторической действительности. Здесь присутствуют следующие мотивы: 1) герой является победителем, чьи военные успехи послужили причиной его отравления; 2) близкие убеждают героя не ехать на торжество, где его могут изменнически погубить; 3) зная, что ему может грозить опасность, герой идет ей навстречу, дабы не дать повода для несправедливых обвинений; 4) из поведения героя следует, что он не верит в предательство, хотя и знает о возможности его; 5) исключительные почести, воздаваемые герою, явились для его завистников последним толчком к преступлению; 6) герою дают отравленное питье; 7) он возвращается к близким, которые укоряют его и оплакивают его смерть. Эта редакция представлена вариантами Марков 39, 167, 202, 215, 216 и 222, записанными на Терском и Зимнем берегах Белого моря, а также вариантом ИП II 43 с нижней Печоры.27

 

Ни одна из записей не дает хорошей сохранности всех мотивов, но тесная близость вариантов в совпадающих частях общего повествования указывает на их принадлежность единой редакции и позволяет гипотетически восстановить первоначальный состав основной версии произведения в его целом.

 

Три варианта из перечисленных являются переходными к трем другим разновидностям песни. Так, печорский вариант ИП II 43 сохранил только мотивы 1, 2, 6 и 7, причем утрачено представление о социальной среде, к которой принадлежат сам герой и враги его. Дальнейшая трансформация сюжета — в колымской редакции (варианты ИП II 48 и 49, а также записи Зоркина и Осиповой, Селюковой, Азбелева). Здесь утрачен мотив 1, враги героя принадлежат иногородней купеческой среде, причины преступления непонятны, основная идея сведена к тому, что герой гибнет вследствие нарушения наказа матери не водиться с дурными людьми. Важная особенность этой редакции не в содержании ее, а в бытовом применении и жанровой трансформации: все варианты записаны в функции обиходной песни, причем три последних уже и по форме должны быть отнесены к песням обрядовым: после каждого их стиха исполнялся припев «да виноградье красно-зеленое да» (хотя везде сохранены имена Скопина и дочери Малюты Скуратова). Переход эпических песен (былин и исторических) в обрядовые был засвидетельствован в разных местностях применительно к разным сюжетам. Касавшийся специально этого вопроса В. Ф. Миллер отмечал, что для «утилизации в качестве „виноградья"» такого рода песня подходила в случаях, когда «главное ее содержание не припоминалось с достаточной полнотой, тем более что для обрядового исполнения ее необходимо приходилось сократить».28

 

Если колымская редакция появилась как следствие выпадения важных мотивов, отражавших историческую действительность, то другие редакции и версии, напротив, развились в результате ассоциативного привнесения мотивов, исходными фактами непосредственно не продиктованных.

 

Переходным к одной из них является упоминавшийся выше вариант Марков 215с Терского берега. Здесь мотив 1 реализован не в экспозиции песни, а подставлен на место мотива 5; непосредственным поводом к отравлению Скопина служит следующее: выпив поднесенное вино, он «прирасхвастался» — говорит, что, не послушавшись предостережений близких, поехал за Москву-реку и взял три города:

Ище перьвой-от город купеческой взял, А другой-от город крисьянской взял, Ишэ третей — кумы тибя Малютчихи.29

Вариант дефектный,30 нет оснований считать, что он прямо отразил промежуточную стадию между двумя редакциями, видимо, это результат влияния редакции, в которой мотив похвальбы героя был разработан хотя и не исторически достоверно, но поэтически оправданно.

 

Из пяти вариантов этой редакции (ИП II 32, 34, 38, 50, 51) полностью паспортизована только одна запись (38) от Н. В. Кигачева (который усвоил через книжный источник текст Кирши Данилова). Места записи, известные приблизительно, относятся к разным регионам. Назовем эту редакцию предбылиниой, к чему, как увидим, есть достаточные основания.

 

Состав эпизодов полнее всего представлен записью из Сольвычегод- ского уезда (34).

1.         Мать и жена отговаривают Скопина ехать в Москву, убеждают не водиться «со князь я ми-боярам и <...> со Малютвой дочерью Курлатовой, <..,> князя Дмитрия Петровича Шустовой женой».

2.         Скопин «своей матушки не слушает», приезжает в Москву, здесь он

С кум иле я с кумой крестовою С Малютвою дочерью Курлатовой. С Курлатовой, Щербатовой, Князя Димитрия Петровича Шустовой женой.

3.         На княжеском пиру бояре похваляются (в традициях былинного пира); Скопин противопоставляет их пустому бахвальству свою похвальбу: он «Москву приочистил всю» (у Кирши Данилова: «очистил царство Московское и велико государство Российское»).

4.         Отравление трактуется как результат обидных слов Скопина:

За беду боярам слово показалося, За досаду куме объяви лося.5 J

Кума велит отравить чару вина и поднести Скопину. У Кирши Данилова отраву подносит сама кума, но мотивировка аналогична:

А и тут боярам за беду стало, В тот чае они дело сделали: Поддернули зелья лютого, Подсыпали в стакан, в меды сладкие, Подавали куме его крестовый.

5.         Почувствовав отраву, Скопин уезжает с пира; мать, встречая его, причитывает:

Не кума ли тя, дитятко, уподчивала, Не крестова ли тя, дитятко, учествовала?

 

Скопин умирает; его торжественно погребают в соборе Михаила Архангела, причем описаны и детали:

 

Клали его тело белое Во ту фату мелкотравчату, Клали его тело белое Во ту колоду белодубову.

 

Сольвычегодский вариант не только полнее других по составу эпизодов, но и сохранил две уникальные реалии (в соответствии с исторической правдой): указание на погребение в Архангельском соборе Кремля, упоминание (хоть и в искаженной форме), что отравительница —- жена Дмитрия Шуйского. Вариант Кирши Данилова тоже сохранил важную реалию: указание на крестины у князя Воротынского (но она есть и в тексте Чулкова). В вариантах Чулкова и Помяловского (50 и 51) центральный эпизод несколько менее ясен: в первом похвальба Скопина задевает только его куму (хотя по смыслу должна была обидеть не ее, а бояр). Во втором похвальба изменена:

 

Похвалюсь я добрым конем. Своим копьем, саблей вострою, Как нойду я на Литву, на врагов наших, Я убью самого короля литовского!36

 

Из самого текста неясно, почему кума, услышав это, отравляет Скопина. Оба варианта начинаются прямо с пира (и не упоминают о погребении Скопина). Таков же состав эпизодов в тексте Кирши Данилова, но там опущение первого эпизода «возмещено» особой песней о подвигах Скопина (об этом подробно скажем далее).

 

Таким образом, отличия редакции обязаны преимущественно разработке мотива похвальбы на пиру. Важность этого подчеркивал еще В. Ф. Ржига, но не раскрывал «механизм» отхода от исторической реальности (частично объясненный позже К. Стифом). Процесс обязан художественной ассоциации: упоминание о пире (нужное в первоначальной редакции как указание на обстоятельства отравления) повлекли за собой описание самого пира в традиции былинного locus communis (в вариантах 34 и 50 упомянут даже Владимир); сказав о традиционных похвальбах пирующих, нельзя было оставить безмолвным героя песни, ибо он-то действительно имел «право» на похвальбу; сведения о его заслугах вложены теперь в его уста, и отпадает нужда в экспозиции, где о них шла речь. Реальная досада бояр на реальные подвиги Скопина как причина отравления была ясна в подтексте первоначальной редакции; теперь конфликт внешне упрощен и снижен; бояр задевает похвальба героя. Но отравительница — кума, поэтому интерес начинает концентрироваться на ней; однако с забвением реалий из текста становится неясно, в чем связь между ее действиями и настроениями бояр.

 

Видоизменение сюжета, обязанное введению былинного мотива похвальбы, облегчило последующую переработку песни в былину. Прежде чем о ней говорить, упомянем о других версиях самой песни.

 

Поволжская версия представлена двумя сходными вариантами Язык. 43 и 44. Перед нами переделка предбылинной редакции, появившаяся довольно рано, — когда некоторые реалии конфликта Скопина с Шуйскими и их окружением не были еще забыты. Состав эпизодов почти тот же, что и у Кирши Данилова, но есть два радикальных отличия.

1. Похвальба Скопина прямо направлена против его недоброжелателей; он угрожает Шуйским и Воротынским. 2. Отравление не состоялось; Скопин предлагает куме самой выпить отравленное вино и срубает ей голову.

 

Вариант 43 уникален упоминанием реального имени Алексея — крестника Скопина; упоминания боярских фамилий Шуйских и Воротынских верны, но обессмысленны в варианте 44. Достаточно ясно, что песня послужила объектом переработки, когда была еще богата историческими реалиями; ясно и то, что цель переработки — максимально заострить социальную направленность песни (даже в ущерб исторической достоверности). Можно поэтому думать, что версия обязана появлением и сохранностью в Поволжье крестьянским войнам под руководством С. Т. Разина и Е. И. Пугачева. Она бытовала, по-видимому, не только здесь, так как повлияла на вариант Марков 167 Терского берега: несмотря на сохранность в нем главных отличительных черт беломорской редакции, Скопин, прибыв на пир, обещает срубить голову куме, а выпив отраву, исполняет свою угрозу."

 

Казачья версия, записанная на Тереке, представлена четырьмя вариантами (ИП II 53—56). По-видимому, она бытовала и в среде уральских казаков.38 Если отвлечься от второстепенных мотивов, обязанных посторонним источникам,39 то видно, что версия образовалась из предбы- линной редакции основной версии; герой на пиру в ответ на традиционную похвальбу бояр похваляется своими военными заслугами; тогда женщина пытается его отравить (все исторические имена забыты), но он выплескивает ей в лицо отравленное питье (в концовке помимо отмечавшегося воздействия посторонних источников видно и влияние поволжской версии самой песни о Скопине).

 

Обе упомянутые версии содержат одинаковый сюжетный «дефект», зародившийся еще в предбылинной редакции основной версии: затемнявшееся там объяснение побуждений кумы, подносящей яд Скопину (он оскорбил не ее, а бояр), здесь .затемнено совершенно: никаких связующих нитей между отравительницей и боярами уже нет, их объединяет только присутствие на пиру.40 Напрашивается вопрос: какая же обида нанесена героем самой отравительнице? Ответы на него оказались в былине.

 

" В торговых селах Терского берега, расположенных у самого моря, постоянно бывали заезжие купцы и команды судов, поэтому занос сюда версий и редакций, чуждых местной традиции, но повлиявших на отдельные ее варианты, легко объясним (обязанные этой среде инородные вкрапления на фоне устойчивого местного репертуара постоянно попадались нам с Д. М. Балашовым в процессе записей здесь еще в 1960-х гг.). Иначе объясняется, по-видимому, снесение Скопиным головы куме в варианте Н. В. Кигачева: он идет через книг у от Кирши Данилова, где действие яда на Скопина передано образно: «голова с плеч покатилася» (ИП II 32); стремление разъяснить повлекло за собой внесение желаемого нового смысла.

 

Былина о Михаиле Скопине известна в 9 вариантах (ИП II 39—42, 44—47; Астахова 1938. 51) и, судя по месту их записи, оформилась в северо-восточной части Новгородской земли — на средней Печоре,  Как писал В. Ф. Миллер, «на Печоре в устах сказителей исторический кн. Скопин-Шуйский, народный герой Смутного времени, погибший преждевременной смертью и оплакиваемый народом, превратился в богатыря кн. Владимира, и вся эпическая обстановка — Киев, Владимир, Ап- раксия, Илья Муромец, Добрыня Никитич — явилась на сцену из эпического склада. Яркий пример возникновения былины Киевского цикла из очень позднего материала».  Это мнение разделялось всеми исследователями песни об отравлении Скопина. Различались лишь оценки качества былины. Так, Б. А. Алборов приходил к выводу, что народные певцы развили этот сюжет «в стройную былину, ничем не уступающую лучшим былинам Владимирова цикла»;  по мнению же В. К. Соколовой, «превратившись в былину, песня проиграла в художественном отношении».  Думается, что истина в данном случае посередине; важно иметь в виду, что число текстов былины невелико и среди них нет записей от первоклассных исполнителей, В. Ф. Миллер располагал четырьмя записями (включая сибирскую); пять записей позднейшего времени иллюстрируют уже процесс забывания на фоне начавшейся деградации былинной традиции.

 

Из анализа содержания былинных вариантов в их совокупности видно, что предбылинная редакция основной версии песни послужила материалом былинной обработки в том приблизительно составе эпизодов, какой представлен рассмотренным выше сольвычегодским вариантом (34). Однако в генезисе былины участвовала, очевидно, и беломорская редакция, так как присутствующий в ней и весьма важный в былине мотив выбора вариантами предбылинной редакции не сохранен.

 

Главное внешнее отличие всех былинных вариантов от песенных: похвальба Скопина на пиру оказывается оскорбительной для дочери (или жены) Малюты, отравление выглядит как ее личная месть за нанесенную обиду.  Сначала в этой похвальбе обычно говорится о военных победах, но оканчивается она всегда унижением Малютиной дочери:

 

Да и много Скопин да по землям бывал. Кабы много Скопин городов бирал. Да не взявши от города не отьезживал, Не боялся Скопин да двадцати полков, Двадцати пяти полков, да полков тысечных; Да Малютина князя во служенье брал. Да Малютну Скурлатьевну во служаноцьки, Чашки-ложки я мыть да поварен оцък и.

В таком виде это место присутствует в четырех записях (ИП II 40,46, 47; Астахова 1938, 51), близких текстуально и по составу. Здесь, по-ви- димому, отразилась более ранняя стадия обработки сюжета в былинной манере по сравнению со второй группой записей. Но в ней вариант 45, наиболее полный по составу эпизодов, позволяет лучше видеть общее внешнее направление этой обработки.

 

Подробное развитие получил образ матери Скопина, что привело к появлению ряда новых по сравнению с песней эпизодов. В варианте 45 их всего семь: 1) у князя Владимира родилось «чадо», нужен кум, Доб- рыню посылают за Скопиным; 2) Добрыня приезжает «в Малу Галичу» (в теремах Скопина он дважды обознается, думая, что встретил его матушку) и передает приглашение Владимира; 3) Скопин просит благословения у матери, она сначала отказывает, говоря, что он «во хмелю да не сурядпивой», а в Киеве «злые бояришка подмолвщики», но Скопин приезжает в Киев; 4) окрестив младенца, пируют, все похваляются, Скопин произносит свою похвальбу, причем здесь (как и в остальных вариантах этой группы) говорит, что Малютину дочь он держал «полюбовницей»; 5) она подносит Скопину отравленную чару; 6) мать оплакивает и хоронит сына; 7) затем она едет в Киев, требует выдать отравительницу и расправляется с ней.

 

В других вариантах этой группы некоторые эпизоды разработаны подробнее. Так, в записях 42 и 44 описание похорон несомненно представляет собой трансформацию соответствующей реалии, сохраненной песенным вариантом 34:

 

Преставился Скопин сын Михайлович, Да сделали ему гроб да право вечной дом, Наверх обтянули да хрущатой камкой, Да хоронили Скопина сына Михайловича.

Во второй записи виднее сущность народного отношения к герою былины:

Хоронили Скопина сына Иванова,

Украшали по заслуге его:

В буйну голову клали меч-кладенец,

Во праву руку да саблю вострую,

А во леву руку клали тугой лук с каленой стрелой,

А во резвы ноги копеицо бурзомеческо 

 

В той или иной форме каждый из былинных вариантов (кроме основательно забытого 41) сохраняет память о крестинах; например, в записи 44 эта тема обыгрывается цинично самой дочерью Малюты: неся отравленную чару, она «во левой руке выносит свое цядо милое» и с поклоном обращается к Скопину:

 

Уж ты ой есть, Скопин да сын Михайлов! Поздравить надо нам любима крестника.

Еще более выпукло предстает образ отравительницы в другом варианте:

«Да вчера мы ведь с кумушком кумилисе.

Да сегодни ведьхрестника поздравить надь». <...>

Наливала она цяру зелена вина.

Наливала не малу — полтора ведра,

Да положила она тут зелья лютого,

Да положила она сала змеиног о.

Да подносит Скопину сыну Ивановичу,

Поближешенько она да придвигаетсе,

Понижешенько она да покланяетсе:

«Ох ты ой есть, Скопин да сын Ивановиць!

Уж ты выкушай цяру да зелена вина», "

 

Важный мотив выбора, отразивший в песне, как уже говорилось, реальную ситуацию, в которой оказался исторический М. В. Скопин-Шуй- ский (и утраченный в известных нам вариантах предбылинной редакции), сохранен и подчеркнут почти всеми вариантами самой былины:

Ай-я говорит ле Скопин да таковы слова: «Ох ты ой еси, солнышко Владимер-князь! А ще не пить мне-ка цяры — виновату быть, А ще как выпить мне цяру - живому не быть». А ще как берет Скопин во праву руку, А ще как выпил Скопин кедину духу.

В других записях значение этого мотива акцентировано обращением к богатырям и к дружине:

Ох вы ой есъ, дружинушка хоробрая! Вы хоробрая дружина да заговорная! Уж вы русськие могуцие богатыри! Уж как пить мне-ка цяра — живому не быть, А не пить мне-ка цяра — дак виновату быть. Уж я выпью как цяру да зелена вина, Вы тащите меня вон на улицу, Посадите меня вы на добра коня, Привежите меня да ко добру коню, Сопроводите меня да ко свою двору, Пусть и знат про меня да родна матушка.

 

Следует согласиться с тем, что по сравнению с песней былина утратила «историческую конкретность», но лишь отчасти — с тем, что она утратила «предельно сжатую, но четкую характеристику образов».  Образ героя и персонифицировавший враждебные ему силы образ отравительницы в своих главных чертах былиной обрисованы более четко. Подтекст, явствующий из текста, объясняет казалось бы странное поведение героя: и сам Скопин, и мать его догадываются, что предстоит; потому она не хочет его пустить; он грозит уехать без благословения, ибо если он не поедет выпить чашу, которая ждет его, то станет «виноват», оправдав наговоры недоброжелателей. Он не уклоняется и не стремится смягчить конфликт. Напротив, сам обостряет его, намеренно задевая будущую отравительницу. Различия в способе похвальбой оскорбить ее (при стабильности в похвальбе мотива военных заслуг) свидетельствуют, что для певцов не важны сами по себе слова о том, что Скопин якобы держал ее «служанкой» или «полюбовницей», а важно презрение, выраженное в его словах по отношению к тем, кого олицетворяет на пиру дочь Мал юты Скуратова. Симпатии былины совершенно явно на стороне героя и его матери. То, что именно образ матери получил такое развитие, подчеркивает нравственную правоту героя былины.я

 

Если в ранних редакциях песни встречаются упоминания о неведении Скопина относительно того, что ему поднесена отрава, то в былине, напротив, акцентируется противоположное: отравленная чара не оставляет сомнений своими внешними признаками:

 

Говорит Скопин сын Иванович:

«Глядите, дружья-братья-приятели, во чару позолочену! По бокам-то у чары огонь горит, По середочке чары ключ кипит,

Если не пить эту чару — виновату бьггь, А если пить эту чару — живому не быть!». Понадеялся Скопин иа могуту-силу, Берет-то чару рукой правою, Перелаживает в руку левую. Крестился рукой правою: «Пресвята Божья Мати Богородица! Пособи мне-ка нести такой тягости. Стоял я за веру за Христовую, Держался креста распятого».

Заметим, что ни в одном варианте былины не поясняется, почему и в чем Скопин «виноват», если не выпьет подносимую чару, хотя сам этот мотив всюду подчеркивается, так же как подчеркиваются и признаки ядовитого питья.

 

Достаточно ясно, что былина дает эпическое переосмысление центрального конфликта. Именно в том, что Скопин принимает и выпивает чару, состоит главный его подвиг. Эпическое величие героя, его исключительность, поставившая Скопина в один ряд с богатырями Киевской Руси, обусловлены не военными его победами для освобождения родины, хотя без них он не имел бы права на свое место в эпосе. Военные победы такого же значения были одержаны и другими героями Смутного времени уже после гибели Скопина, и именно их, а не его успехи сыграли в войне решающую роль. Но решающие военные победы оказались подготовлены победой нравственной.

 

Думается, что подлиннее значение М. В. Скопина в истории России оказалось народом понято вернее, чем многими профессиональными историками. В тяжкое время всеобщей Смуты, когда борьба за власть между претендовавшими на «законность» (но мало различавшимися степенью беспринципности) правителями и военачальниками приняла формы ожесточенные и уродливые, нравственный подвиг был для народа не менее важен, чем подвиг воинский.

 

В песне, сохранявшей сначала верность частным историческим реалиям, центральный конфликт не был еще обнажен. Песня описывала, так сказать, «внешние факты», ибо всем ясна была их внутренняя сущность. По мере забывания деталей на географической периферии искажался и смысл песни. Примеры тому — поволжская и казачьи версии, отчасти колымская редакция.

 

Новгородские земли не были периферией: Скопин собрал свое войско как раз здесь, и из Новгорода он начал свой победоносный поход. Неудивительно, что историческая память о нем сохранялась дольше среди потомков тех, кто составлял основу его армии. По свидетельствам современников, именно в ней его прочили на престол вместо Василия Шуйского.  Но сам Скопин не разделял этих настроений, заботясь только о выполнении долга, что засвидетельствовано в летописи: «Он же, беззлобивыи ни во уме сего помысли еже о царстве, но токмо еже по- страдати противу безбожных за Божия церкви и за царя своего дядю и за все православное християнство».

 

Современники и их потомки понимали, что исключительность Михаила Скопина проявлялась в его нежелании противозаконно захватить власть (хотя он имел к тому реальную возможность), в его готовности рискнуть жизнью ради доказательства этого нежелания, вопреки клевете своих врагов, и в смерти во имя нравственной над ними победы, В народном сознании утрачивались, конечно, детали исторической ситуации, но надолго закрепилось общее понимание причин исключительности героя: победитель, защитник родины доказал свою высокую правоту, приняв смерть от заслуживающих презрения недоброжелателей. На основе сохранявшихся еще с устной традиции немногих реалий и пользуясь средствами былинной поэтики, невозможно было передать это прямо. Былина передала сущность через условность.

 

Исследователи обращали должное внимание на весьма значительные заимствования из других былин в былине о Михаиле Скопине: и поездка Добрыни за героем по поручению князя Владимира, и то, что Добрыня в одном варианте дважды принимает служанок за мать героя, и то, что мать его приобрела черты поляницы, что она осуществляет возмездие после его гибели (и даже сказочный по происхождению эпизод оживления Скопина в одном из вариантов), как и ряд других мотивов, — все это, конечно, не имеет прямого отношения к исторической основе былины. Но можно было бы показать, что в той или иной степени каждое из этих заимствований несет художественную «нагрузку», служебную по отношению к центральной идее былины. Как верно писал А. П. Скафты- мов по отношению к былине о Кострюке, «забывая исторические подробности, песня пополнялась иными приемами художественной техники слагателя, всасывая в себя ходячие формулы его искусства».38 Сейчас мы не станем на этом задерживаться, поскольку процесс отбора и консолидации заимствований остался здесь незавершенным. При большой стабильности центральной части повествования состав привнесенных эпизодов в былине неустойчив: хотя варианты распадаются на две основные группы, почти каждый из них даже внутри своей группы более или менее отличается от других не только по оформлению, но и по составу.

 

Былина была застигнута записями до того, как «отстоялась», а по- настоящему «отстояться» она не успела из-за угасания былинной традиции. Пожалуй, именно благодаря этому варианты былины о Михаиле Скопине дают особенно наглядную иллюстрацию правильности общего наблюдения А. П. Скафтымова: «Сохраняя главный выдвинувшийся или поразивший эмоционально-психологический стержень и выражающую его основную сюжетную ситуацию, былина вольнее распоряжается более отдаленными и с этой точки зрения второстепенными деталями, или совершенно опуская их, или пользуясь ими как подсобным материалом к построению главного духовного эффекта и по мере надобности и пригодности применяя разные, но равнозначные положения то в качестве опричинивающей мотивировки главного поступка, то в качестве предварительного, настраивающего и интригующего средства, то в виде резонирующего фона и рельефа. Так происходит перестройка сюжетной схемы в сторону наибольшей и исключительной сосредоточенности на основном эмоционально-эстетическом эффекте».

 

Необходимо рассмотреть еще песню о военных подвигах Скопина (ИП II 31, 32, 60—63, ФРУ 122), причем начинать приходится с вопроса о ее существовании. В. Ф. Ржига считал, что такой песни в качестве самостоятельного произведения не было: он расценивал ее варианты как фрагменты первоначально единой песни о подвигах и об отравлении, песни, сохранившейся целиком только в сборнике Кирши Данилова.

Это мнение опровергается рядом соображений. 1) Как мы видели, песня об отравлении в первоначальной редакции основной версии имела вступление, сохранившееся в беломорской редакции и частично — в наиболее полном варианте предбылинной редакции. В тексте же Кирши Данилова повествование об отравлении прямо начинается с пира. 2) Только у Кирши Данилова похвальба Скопина на пиру завершается фразой:

 

Еще ли мне славу поют до веку, От старого до малого, А от малого до веку моего!

Здесь несомненное влияние концовки песни о подвигах Скопина, помещенной перед тем у Кирши Данилова:

И велику славу до веку поют Скопину князю Михаилу Васильевичу.

Такая концовка — традиционное эпическое завершение рассказа о подвигах, она часто употреблялась в былинах разными сказителями, но без того, чтобы продолжать за ней повествование о том же герое. 3) Само соединение достаточно заметно у Кирши Данилова некоторой неловкостью смыслового перескока в тексте: непосредственно за пением великой славы Скопину, «как бы малое время замешкавши, а во той же славной каменной Москвы» крестят княжича. Текстуальный шов здесь еще виднее, чем в былине об Алеше и Тугарине, разные версии которой помещены у Кирши одна за другой.

Песня о военных подвигах Скопина, насколько позволяют судить известные варианты, не была переработана в былину, но одна из линий ее эволюции указывает на предпринимавшиеся в этом направлении попытки, причем здесь проявились аналогичные приемы сказительской работы.

 

Первоначальная версия представлена записями Кирши Данилова (ИП II 32), Суханова (31) и Габышева (ФРУ 122). Историческая основа передана более полно текстом Кирши, но в некоторых деталях точнее запись Суханова и даже поздний вариант Габышева.

По письменным источникам факты, отраженные песней, следующие:

1)        литовско-польские войска (а также отряды Лжедимитрия II и др.) почти полностью окружили Москву;

2)        М. В. Скопин отправился в Новгород, взяв с собой шурина С. В. Головина. Они вели переговоры, в результате чего Головину удалось заключить договор, по которому царь Василий Шуйский получал от Швеции вспомогательное войско;

3)        к Скопину прибыл шведский отряд (12 ООО шведов, шотландцев и французов под начальством Якова Понтуса Делагарди);

4)        М. В. Скопин весьма успешно повел военные действия (основная масса его войск состояла из русских отрядов, собранных в Новгородской земле), частью разбил, частью вынудил уйти все главные неприятельские силы, угрожавшие Москве;

5)        в Москве М. В. Скопин был с ликованием встречен народом, последовали официальные торжества, награды, угощения за царским столом."

Песня соответственно повествует об этом так.

1.         По Кирше Данилову, Московское царство со всех четырех сторон облегла литва, а с нею — «сорочина долгополая», «черкасы пятигорские», калмыки, татары, башкирцы, «чукши со люторами»; этот перечень будто бы союзных с литвой народов (далее еще дважды приведенный в песне), конечно, позднейшее привнесение, не соответствующее реальной военной обстановке начала XVII в. Точнее варианты Суханова и Габышева, называющие только литву.

2.         По Кирше Данилову, Скопин — «правитель царству Московскому» — прибывает в Новгород, здесь в «съезжей избе» пишет «любимому брату названному» королю Карлу в «Свицкую землю, Саксонскую», просит помощи против упомянутых народов, «закладывает» три русских города; посылает с письмом «своего любимого шурина, а того Митрофана Фунтосова». Последнее имя, как уже отмечалось исследователями, — неуместное в таком контексте упоминание шведа Якова Понтуса. Вариант Суханова верно говорит о посылке «воеводы Головина» (но к «голстинскому королю Карлусу»). Вариант Габышева разъясняет, что для писания Скопин прибыл «во посольской дом, в юрту съезжую» (и просил силу из трех земель: «немцов-каливерцов», из земли греческой и из земли шведской).

3.         Только вариант Кирши Далинова говорит, что «в полувецкой орде» шведский король Карл получает послание и присылает в Новгород

4.         У Кирши упомянуто кратко, что Скопин отслужил заутреню, в вариантах Суханова и Габышева подробнее говорится о молебне в храме св. Софии Премудрой в Новгороде и о молитвах на одоление врагов.

Далее, согласно варианту Кирши, Скопин отправляется в поход «подымавши знаменье царские» и очищает «царство Московское», причем реалии снова подробны и целиком вымышлены, с вопиющими нарушениями географических соответствий: на востоке войска Скопина победили «чудь белоглазую» и «сорочину долгополую», на юге — «черкас пятигорских» («еще ноне тут Малороссия»), на севере — калмыков и башкир, на западе — «чукши со люторами». В вариантах Суханова и Габышева нет окончания: отсутствуют этот эпизод и следующий.

5.         Вариант Кирши повествует о торжественных богослужениях в честь победы в Москве, о великом пире и пении славы Скопину.

Таким образом, в тексте Кирши Данилова довольно много заведомого вымысла в главных реалиях; позднейшие варианты Суханова и Габышева, кое в чем более точные, но много опускающие, относят, однако, все события ко времени Ивана Грозного.

 

Достаточно ясно, что уже к середине XVIII в. песня о подвигах Скопина хуже сохраняла историческое правдоподобие, чем песня о его отравлении; это наглядно видно при сопоставлении обоих текстов в сборнике Кирши Данилова.

 

Упоминание о пении славы в конце варианта Кирши Данилова отражает, может быть, не только поэтическую традицию, но и реальность торжественной встречи М. В. Скопина в Москве. В. Ф. Миллер резонно замечал, что «вероятно Скопину фактически пели славу при этом случае».w Дошедшая до нас песня могла быть специально для этого случая сочинена. Позже она забывалась гораздо быстрее, чем песня об отравлении, потому что победы М. В. Скопина не были явлением столь исключительным. Отход от исторической правды сопровождался контамина- циями, примером чего является версия, представленная одной записью из Осташкова. Здесь в начале — малоудачное соединение с песней о Лжедмитрии, а концовка существенно изменена: не дождавшись королевской помощи, Скопин

 

У сгреб тесни цк у дубовую, Поцал тесницкой помахивать: Куды махнет — туды улица, Куды отмахнет — переулоцек. У три цаса, у три четверти Прибил всю литву нехресцоную, Оцистил Москву лросвесцоную И дом Пресвятыя Богородицы.

Воздействие былинной поэтики, особенно заметное в финальной части этого варианта, почти столь же сильно и в тексте Кирши Данилова. Но здесь изменен уже сюжет.

В прионежской версии, записи которой произведены от Т. Г. и И. Т. Рябининых (61—63), обращения к шведскому королю нет, Скопин обращается к новгородцам:

Собирал он мужиков новогородскиих.

Говорил-то таковы слова:

«Ай же, мужики ново городские!

Собирайте-ка мне силы сорок тысячек

Повыгнать из Москвы литаа поганая!».

Эти мужики новогородские

Ему силушки собрали сорок тысячей.

Садился тут Скопин на добра коня.

Ехал с силушкой великой к каменной Москвы.

 

С точки зрения исторической правды такая замена обращения к шведам не вступает в существенное противоречие с действительностью: хотя Скопин собрал здесь не 40 тысяч, а меньше, войска его состояли преимущественно из жителей новгородских земель. Это важное обстоятельство способствовало и сохранению в местном репертуаре самой песни.

 

Исключительное внимание к шведам в первоначальной версии (непропорциональное реальному значению шведской помощи) служит аргументом в пользу предположения, что сама песня была сочинена по случаю торжественной встречи Скопина в Москве: вместе с ним прибыл Делагарди, ему оказывались почести со стороны правительства, весьма заинтересованного в продолжении союза со шведским королем. Упоминание о его содействии сохранены вариантами, записанными вне пределов Новгородской земли. В Новгороде же благожелательная оценка шведов сохраняться не могла: вскоре после смерти Скопина Делагарди отвел свои войска в Новгород, они оккупировали окрестную территорию, вели себя как завоеватели и оставили недобрую память, что отразила уже лиро-эпическая песня, записанная для Р. Джемса.

 

Однако косвенное воздействие опущенных эпизодов о шведской помощи можно усмотреть в прионежской версии: если в тексте Кирши Данилова говорится о присылке королем в помощь Скопину «того ратного люду ученого», то в вариантах Т. Г. Рябинина Скопину оказывает помощь Микитушка Романович, действующий колдовским образом: так же, как Волх Всеславьевич и Роман Митриевич в былинах о Волхе и о братьях Ливиках.

 

Использование былинного материала здесь достаточно ощутимо (половина варианта 61 текстуально соответствует названным вариантам). Но тем не менее это скорее внешнее воздействие былинной традиции на существовавшую песню, чем процесс возникновения новый былины: в произведении нет оригинальной стержневой идеи, а центр тяжести перемещается с действий Скопина на колдовские способности Микиты Романовича. Контаминация могла содействовать некоторому оживлению интереса к забывавшейся песне, но решающего значения не имела: ни от потомков И. Т. Рябинина, ни от других сказителей Прионежья эта песня уже не была записана.

 

Михаил Скопин вошел в эпос не только с былиной о его гибели. В сонме русских богатырей он присутствует и по другим поводам: Скопин оказывается на богатырской заставе при Илье Муромце, участвует в свадьбе Владимира и привезенной Дунаем Апраксин,  указывает невесту для Владимира (БПЗБ 33). Можно с полным правом сказать, что М. В. Скопин — единственный из исторических деятелей XVII в., введенный народом в русский былинный эпос, и что главная причина этого — эпическая исключительность обстоятельств его кончины.

 

Судьба же песни о военных успехах М. В. Скопина — косвенное подтверждение приведенных выше соображений относительно центральной идеи былины о нем и причин введения этого героя в круг богатырей русского эпоса: нравственный подвиг Скопина оказался для народа важнее военных побед. Скорее всего, и сама песня о военных успехах сохранялась в репертуаре преимущественно благодаря тому, что именно Скопин был ее главным героем.

 

А. Н. Веселовский писал, что от исторической песни «нельзя ожидать, чтобы она с точностью сохранила именно факты; она передает обычно лишь впечатление, произведенное ими на современников, тот идеальный образ, которым известное происшествие или героическая личность отразились в народном сознании».  Если в былинах «мифической» эпохи «историческая струя <...> менее ощутительна для нас, то это объясняется просто тем, что эти былины дольше жили в народе и более исказились от пересказов, от чего иное историческое указание стало общим местом и могло безразлично переходить из одной былины, где оно имело фактический смысл, в другую, где ему быть не следовало». А. Н. Веселовский считал, что «если бы, напр<имер>, песни о Грозном, более близкие к нам, прожили в народе еще лет 200—300, при тех условиях, при каких существовали владимировские былины <...> если бы притом наша развивающаяся историческая наука <...> не давала нам с каждым днем все больше возможности раскрыть историческую суть этих песен — они поразили бы нас лет через 200 такою же загадочностью своего содержания, какою поражают теперь былины о Владимире и его богатырях. Тут, стало быть, разница во времени, а не в существенном отличии былины от исторической песни».

 

Разобранный нами пример подтверждает эти заключения А. Н. Веселовского, но не в полной мере. Историческую суть былины о Скопине удается раскрыть благодаря достаточности исторических данных; без них ее содержание было бы для нас загадочно. Но разница между исторической песней и былиной в этом случае — не столько следствие искажений, вызванных длительным бытованием (оно не было очень продолжительно), сколько результат постепенного перехода от передачи непосредственного впечатления, произведенного на современников историческим фактом, к концентрации внимания на его этической сущности.

 

Центральная идея былины о подвиге Михаила Скопина — прославление героя-патриота, принявшего смерть ради утверждения своей нравственной правоты. Идущая от конкретной действительности, от исторической обстановки, в которой эта идея имела первостепенную актуальность, она со временем обобщенно закрепилась в былине через эпическую условность. Перед нами наиболее показательный пример появления былины на основе исторического факта с использованием сюжетного наследия многовековой былинной традиции, сохранявшейся на Новгородской земле.

 

 

К содержанию книги: УСТНАЯ ИСТОРИЯ НОВГОРОДА

 

 Смотрите также:

 

князь Михаил Васильевич Скопин - Шуйский - житие князя

:: Скопин-Шуйский. Михаил Васильевич (1587—1610) — князь, знаменитый деятель в Смутное время. При Василии Шуйском Скопин-Шуйский, как племянник царя, стал близким человеком к престолу.

 

С. СОЛОВЬЕВ. ХХХI. Царствование Василия Иоанновича Шуйского.

8. Движение князя Скопина-Шуйского.

Московское государство. НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО ПО ДАННЫМ...

Эта повесть снимает конфликт между князем и богатырем, характерный для былины о Сухмане Одихмановиче.
Такова повесть о Скопине-Шуйском со значительными народно-поэтическими элементами, идущими от соответствующих исторических песен; с фольклором связано...

 

БРОКГАУЗ И ЕФРОН. князь Скопин-Шуйский

:: Скопин-Шуйский. Михаил Васильевич (1587—1610) — князь, знаменитый деятель в Смутное время.
При Василии Шуйском Скопин-Ш