УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

Клейбер. Скандинавские следы в старинной русской летописи

Отличается от рассмотренных работ по своей специализации вышедшая в I960 г. статья Б. Клейбера «Скандинавские следы в старинной русской летописи», напечатанная в малодоступном издании. О ней поэтому следует сказать несколько подробнее. Но этот автор имеет в виду не только Новгородскую Иоакимовскую летопись: она служит для него в ряде случаев отправным пунктом суждений относительно примеров, больше связанных с «Повестью временных лет».

 Так, один из экскурсов посвящен летописному имени «Малфредь», в связи с которым речь идет вообще о женах Владимира, о его матери, о названии древлянской столицы «Искоростень» и сходном названии населенного пункта у Ильменя, о некоторых других летописных и нелетописных названиях и именах, происхождение которых Клейбер с разной степенью убедительности предлагает объяснять скандинавским воздействием. Упоминание в НИЛ Биармии не только дает повод Клейберу обратить внимание на то, что этого названия нет в других летописях, но оно фигурирует в сагах: автор уделяет немало места вопросу о происхождении термина «Бьярмланд», работе Тиандера о поездках скандинавов в Белое море и изменчивости представлений о границах «Бьярмланда».

Далеко не все в работе Клейбера представляется бесспорным, но в целом ее отличают несравненно более серьезный подход к предмету и гораздо большая основательность в его рассмотрении, нежели то, что продемонстрировал М. Горлин.

Охарактеризовав деятельность Татищева и высоко оценив его труд по написанию «Истории», Клейбер с большим почтением отзывается о русских летописях вообще, а затем говорит непосредственно о Новгородской Иоакимовской. Рассматривая последовательно ее содержание, автор комментирует текст соображениями и параллелями, призванными обосновать гипотезу о скандинавском влиянии на древнейшую составляющую попавшего в руки Татищева материала. Решительно отклонив домыслы тех своих предшественников, которые считали его фальсификатом, Клейбер пишет о разновременности текста: обратив внимание на рассказ о крещении Новгорода, автор характеризует его как «необычайно живое и интересное повествование свидетеля», относительно которого, «конечно, можно предположить, что это сообщение написано» самим Иоакимом «или одним из его сотрудников»; но Иоаким не мог быть «автором всей летописи». По словам Клейбера, «с большой уверенностью можно предположить, что летопись, отрывок которой получил Татищев, является компиляцией старинных русских, польских и, возможно, чешских летописей и сказаний», которая составлена «не ранее XVI века, вероятно, в XVII веке». Но в НИЛ «имеется много интересных и важных сведений, которых нет в других летописях, и это выделяет ее среди других подобных компиляций». Причем, как подчеркивает Клейбер, «эта летопись особенно интересна для нас, так как мы находим в ней множество северных следов» (59).

Напомнив, что, согласно исследованиям летописи Нестора, в ее древнейшей части хронологические указания отсутствовали и были внесены позже, Клейбер пишет: «Иоакимовская летопись сообщает нам в основном о тех же самых событиях, что и Нестор, но всегда без указания года. Это дает нам опять-таки право предположить, что в основе Иоакимов- ской летописи лежит текст, который древнее, чем списки летописи Нестора, которые дошли до нас» (65).

Поскольку НИЛ «начинается с фантастического повествования об очень древних славянских князьях», Клейбер отмечает, что, «как и в других подобных повествованиях, автор пытается объяснить названия городов и народов из личных имел». Но, зафиксировав внимание на упоминании князей «Гардорика» и «Гунигара», Клейбер пишет, что «за именем Гуннигард, несомненно, стоит древнее скандинавское название Киева — Кенугардр» (59). Комментируя слова НИЛ о том, что князь Вандал «имел жену от варяг Адвииду, вельми прекраску и мудру, о ней же многое от старых повествуется и в песнях восклицают», Клейбер дает гипотетическую скандинавскую этимологию имени, звучавшего предположительно «Адинр», допуская, что «в народе сохранилась память о северной героической личности, которая, возможно, жила однажды в древние времена в России», а «автор летописи пытается включить ее в родословное древо славянских князей, делая Адвинду легендарной женой Вандала» (60).

Легендарными персонажами Клейбер называет не только Вандала и Адвинду. О «легендарном образе» Гостомысла в статье говорится много, но Клейбер вообще не считает, что этот персонаж должен быть вымышленным. По словам исследователя, «в том, что варяги не сразу справились с Новгородом и подчинили его, а также, что их противников возглавлял тот или иной князь или посадник, едва ли можно сомневаться».

Это соображение приводится в пояснение того факта, что кроме повествования НИЛ существуют упоминания Гостомысла как первого посадника, а в «менее достоверных» летописях «Гостомысл выступает как князь Новгорода, который с успехом борется против варягов». В параллель имени и той общей аттестации, какая дана Гостомыслу в НИЛ, Клейбер приводит двух персонажей из саг, имена которых частично соотносимы по этимологии с именем Гостомысла и отчасти близки ему некоторыми из своих личных качеств. Но автор статьи оговариваегся, что не намерен делать из этих соотнесений «слишком далеко идущих выводов» (62). Для Клейбера «Колмогард», куда отправляется Гостомысл, дабы, поднявшись «на высокая», принести жертвы богам и вопросить при посредстве «весчунов» о своем наследнике, — это несомненно Холм- гард. В данном случае, как и в ряде других, автор статьи игнорирует заслуживающее внимания примечание Татищева, но оговаривает близость самим Клейбером тут же упомянутого названия «Колмово», которое обозначает «старинное местечко», находящееся «в нескольких километрах от Новгорода» (63). Обращение Гостомысла к «весчунам» в «Зимеголы» дает повод Клейберу напомнить о пути из Балтики к Черному морю по Западной Двине, где «скандинавы пришли в первое соприкосновение со славянами» и посещали Земгалию (63). Для автора, видимо, не вставал вопрос — не была ли она известна славянам не хуже, чем скандинавам.

Заслуживают внимания соображения Клейбера относительно сна Гостомысла. Правда, автор статьи, видимо, и в этом случае н доочел  примечания Татищева, ибо пишет только от себя — хотя и подробнее, чем Татищев, о соотносимое повествования об этом сне с аналогичным рассказом у Геродота. Но далее Клейбер верно отметил, что «в русском фольклоре сны встречаются лишь эпизодически», что «в летописи Нестора вообще нет никаких пророческих снов, а в одном месте (1071 г.) автор даже утверждает, что пророческие сны происходят от дьявола», зато «в скандинавских сагах <...> пророческие сны весьма обычны, и именно дерево символизирует там происхождение, потомство и порядок наследования. Сон Гостомысла напоминает нам, — продолжает Клейбер,— прежде всего сон Рагнхильды. Подобные сны встречаются также в Шотландии и Ирландии», а «один подобный пророческий сон связан с рождением Вильгельма Завоевателя» (64).

Имя жены Рюрика — дочери «князя урманского» — Ефанда, по мнению Клейбера, результат ошибки в прочтении имени «Сфанда». Не находя достаточно убедительных параллелей в реальном языковом материале, Клейбер пишет, что «теоретически» можно рассматривать его «как аналогичное <...> имени *Свандис с ласкательной формой *Сван- да, Сфанда» (65).

В связи с мнением А. А. Шахматова относительно отсутствия в Начальном своде данных «об отношениях между Олегом и Игорем» у Клейбера «возникает впечатление», что известие НИЛ «об опекунстве Олега и о родственных связях с Рюриком и Игорем находится под влиянием саги о Гутторме и Харальде Хорфагре» — современниках Олега; когда Харальду было только 10 лет, «Гутторм, его дядя, стал предводителем дружины и ведал всеми делами управления страной», он «был главой войска» и «брал молодого Харальда с собой в походы» (66). Не вполне убеждает и другое сопоставление с этой сагой: напомнив, что Ха- ральд «имел много жен и много детей», Клейбер акцентирует внимание на том, что «дети короля Харальда были вскормлены там, где жили матери каждого из них», и пишет, что «нечто подобное» находится в НИЛ, когда она рассказывает об отпуске жен крестившимся Владимиром, «судя по всему — в их родные места» (69).

Совсем неубедительными представляются попытки Клейбера обосновать предположение о скандинавском происхождении Добрыни. Тут автор статьи вступает в противоречие с текстом НИЛ, где среди жен Владимира фигурирует Мальфрид. Клейбер присоединяется к мнению, что глухое упоминание этого имени в «Повести временных лет» имеет в виду не жену, а мать Владимира — Малушу. В связи с этим Клейбер хочет убедить своих читателей, что землей древлян управляли скандинавы, что скандинавского происхождения был и князь Мал — отец Добрыни и Малуши, настоящее имя которой — «Мальмфридр» (67—68). Как бы забыв об этом тезисе, Клейбер далее, повествуя об отпуске Владимиром своих жен, пишет буквально следующее: «Мальфрид мы находим в городе Овруч у древлян, то есть в старинной княжеской резиденции легендарного князя Мала. И это подтверждает ее идентичность Малуше» (69). Таким образом, автор статьи, увлекшись, совместил в одном лице жену и мать Владимира Святославича.

Мнение о скандинавском происхождении Добрыни высказано Клей- бером в связи с рассказом НИЛ о крешении новгородцев. Автор статьи совершенно прав, когда пишет, что это «очень длинное и трезвое сообщение», относительно которого «возникает впечатление», что оно написано «свидетелем, который прибыл в Новгород вместе с войском Добрыни (дяди князя Владимира)». Оговорившись, что «в русских летописях не содержится никаких прямых указаний на то, что Добрыня был из скандинавского рода» (66), Клейбер ищет косвенные указания.

Относительно слов НИЛ в рассказе о крещении «высший же над жрецы славян Богомил <...> вельми претя люду покоритися» Клейбер заключает, что «или сам автор не был славянином», или «тогда в Новгороде было много неславян, или и то, в другое», а «кроме славян в Новгороде могли быть только скандинавы и частично финны» (66). Сказанное, конечно, верно, но Клейбер как бы забывает, что епископ Иоаким, к славянам не принадлежавший, был, очевидно, грек, а отнюдь не скандинав. Для греческого проповедника христианства у славян естественно было назвать главного своего антагониста славянским жрецом. Тем более, что крещению, вероятно, подлежало все население города, включая и скандинавов, имевших иных жрецов. Клейбер указывает, что Татищев ошибся в своем истолковании находящегося в НИЛ слова «каперовы» — «сие видится греческое „оловяиньг" испорчено», ибо в греческом языке близкого соответствия нет, но зато оно есть у скандинавов: «коп- пер» — медь (67). Это позволяет разъяснить слова «повелехом всем крес- ченым кресты деревянни, ово медяны и каперовы <...> на выю возлага- ти»: по-видимому, к крещеным скандинавам относилось повеление надевать кресты «каперовы». Однако сам Клейбер такого пояснения не предлагает, а задает лишь риторический вопрос: «Каким образом простое скандинавское слово может попасть в русский текст?» (67), — подразумевая, очевидно, скандинавское авторство текста.

Общий вывод Б. Клейбера состоит в том, что «или автор самой древней части Иоакимовской летописи был скандинавского происхождения, или у него были скандинавские помощники» (70). Первую часть этого заключения следует отнести к увлеченности исследователя своей темой, но вторая требует серьезного внимания.

Естественно полагать, что, может быть, не сам епископ Иоаким, а кто-то из его окружения, занявшийся по поручению владыки подготовкой летописи, собирая для нее материал, общался не только со славянским населением Новгорода, но и с жившими там скандинавами. В окружении Иоакима наиболее образованную часть первоначально составляли, очевидно, прибывшие с ним греки. Фиксация материалов могла вестись сначала на греческом языке, затем уже оформлялся русский текст. В процессе такой работы имена и названия, услышанные от скандинавов, при недостаточно совершенном знании местных языков могли оказаться в контексте, фиксировавшем рассказы славян-инфор- маторов (и — наоборот), причем возникали порожденные этим смещения смысла. Следы их можно усмотреть в некоторых несообразностях, которые, вероятно, отчасти сгладились, а может быть, и усугубились при редактированиях НИЛ до того, как она попала в руки Татищева.

Более существенными представляются смысловые параллели, относящиеся не к именам и названиям, а к историческому и к мнимо историческому содержанию таких эпизодов, как сон Гостомысла или пассаж о родстве Олега с Рюриком и Игорем: в первом случае перед нами явно мотив международного фольклора, но во втором — скорее просто сходство исторических ситуаций, осложненное, может быть, при оформлении текста НИЛ знакомством информатора с аналогичным по общему смыслу повествованием из фольклора скандинавского. В совсем слабой степени это относится к женам Владимира: из летописи не следует, что все они отправлены были в родные места.

«Иоакимовская летопись, — пишет в заключение Клейбер, — вообще вдохновляет, на мой взгляд, на более интенсивное изучение скандинавского влияния среди славян в древнейшие времена, до того, как варяги пришли в страну.10 Это, конечно, сложная, но благодарная задача. Параллельно с археологическими исследованиями, по моему мнению, следовало бы осуществлять более систематические сравнительные исследования фольклора и топонимов на славянском, балтийском, скандинавском и, возможно, также и финском материале» (70).