Створ у Черного Гольца. Документальная повесть из летописи Колымской ГЭС

 

Вся библиотека >>>

Оглавление книги >>>

 

Научно-художественный географический сборник  / 1985

На суше и на море


 

Юрий Пересунько «Створ у Черного Гольца»

 

 

Документальная повесть из летописи Колымской ГЭС

 

1935 год. Июнь. Инженер-гидротехник И. П. Морозов по заданию «Дальстроя» спустился по реке Бохапче и высадился вблизи нынешнего поселка гидростроителей — Синегорья. Начались работы по изысканию места для строительства гидроузла.

1936 год. Лето. В журнале «Колыма» опубликованы результаты изысканий. Предполагалось возвести 76-метровую плотину. Мощность станции—50 тысяч киловатт, стоимость сооружения—180 миллионов рублей. Поскольку ни одна строительная организация края не смогла взяться за такую работу, строительство станции отложено до лучших времен.

1964 год. Июнь. Началась топографическая съемка гидроствора и промплощадки Колымской ГЭС.

Телеграмма, пришедшая в редакцию на мое имя, была короткой: «Прилетай тчк готовимся пуску».

И вот я в Магадане. До осенней непогодицы было еще далеко, над столицей колымского края висело казавшееся каким-то очень далеким солнце, и я уже подумывал было лететь в Синегорье самолетом, как вдруг погода резко переменилась, задул холодный, порывистый ветер, притащивший плотные клубы низких, тяжелых туч—на город лег занудливый, холодный дождь. Ждать у Охотского моря погоды не стоило, тем более что синоптики сами мучились, не имея возможности дан, твердый прогноз на ближайшие два-три дня, и я решил добраться до Колымской ГЭС рейсовым автобусом, который теперь ходил по маршруту Магадан— Синегорье. Была и еще одна причина, подтолкнувшая меня к автобусной станции,— хотелось опять увидеть череду знакомых колымских гор.

Я не раз бывал на трассе, знаю ее если не лучше, то и не хуже многих шоферов, но всегда, в любое время года—зимой, весной, осенью или летом,— проезжая по ней, поражался бескрайности невысоких, с осыпающейся породой сопок, на которых каким-то чудом держатся худосочные лиственницы. Эта бесконечная гряда гор убаюкивает своей «монотонностью», и многие водители тяжелых машин, дабы не заснуть и не свалиться в пропасть, подвешивают в кабине котелок, чайник или что-нибудь гремучее.

Около Дебина автобус свернул с широкой Колымской трассы на узкую насыпную дорогу, и пассажиры, большей частью молодежь, начали подтаскивать вещи к выходу. Я почувствовал, как невольно засосало под ложечкой в предчувствии близкой встречи с Синегорьем, которое помню бог знает с каких пор.

Юрий Иосифович Фриштер, начальник «Колымагэсстроя», к моему счастью, был у себя и на правах давнего знакомого предложил:

—        Может, пока в общежитии остановишься? Посмотришь, в

каких условиях наши ребята теперь живут, а то, понимаешь,

гостиница сейчас забита дальше некуда...

И вот я в большом пятиэтажном здании. Комендант определяет меня в однокомнатную благоустроенную квартиру. Кухня, ванная с горячей и холодной водой, паровое отопление, в холле телевизор. Могли ли первые строители Колымской ГЭС мечтать о таком?!

Я лег на широкую деревянную кровать, попытался было уснуть, решив отложить все визиты до утра, но сон почему-то не шел. Поворочался еще немного на кровати и, когда начало темнеть, вышел из общежития.

После многочасовой тряски в автобусе, когда уже не знаешь куда и ноги деть, особенно приятно пройтись пешком. Загребая ногами дорожную пыль, я побрел к Колыме. Хотелось как можно скорее увидеть гигантский муравейник котлована, почувствовать лихорадочный ритм огромной по своим масштабам стройки. Но у самой реки невольно свернул направо и пошел к приткнувшимся на берегу избушкам геологов, с которыми меня связывала давняя, крепкая дружба.

...Мы сидели за широким, обильно заставленным местными закусками столом и вспоминали наших товарищей, которые ходили в это время новыми маршрутами.

—        О перекрытии будешь писать?—неожиданно спросил меня кто-то.

Я кивнул утвердительно.

—        Брось, старик. Об этом сейчас все газеты напишут. А ты

попробуй-ка написать о тех первых, кто пришел на Большие

Колымские пороги и многих из которых теперь нет с нами.

1965 год.   Из  дневника руководителя работ  на разведочной штольне М. А. Ефимова.

 «1 декабря. Температура упала до шестидесяти ниже нуля. Завтра... Нет, не завтра, а, пожалуй, дней через десяток над порогами собирается проехать на своем бульдозере Мулланур Газизуллин, этот упрямый, не согласный ни с какими доводами парень. Сердцем его понимаю, а умом—нет. Никуда он не поедет, опасно, так ему и сказал... Хотя дорога через пороги необходима нам как воздух. Вертолеты не летают, и буровые работы могут остановиться: нужно новое оборудование, нужна еще одна компрессорная установка...»

Мулланур сбавил обороты, бульдозер мягко заурчал, остановился. Распахнув дверцу и поеживаясь от ворвавшегося под полушубок холода, он посмотрел на неровный тракторный след. Словно глубокая широкая борозда тянулась по замерзшей, укрытой снежным покровом реке, и по этой борозде шли первые две машины. Газизуллин взглянул на берег: на крутолобом откосе, окруженный толпой бурильщиков, машины поджидал бульдозер Мамонтова. Вот одна из них остановилась, в полсотне метров от нее—вторая машина. Из кабины выскочил шофер, зачалил передок на два троса, которые тянулись по склону к бульдозеру, махнул Мамонтову рукой. Мулланур увидел, как мягко тронулась с места стальная махина, тросы натянулись, натужно застонал мотор.

Задрав передок, «Татра» ткнулась в заснеженный склон, завывая, медленно поползла вверх. Пять метров... десять... Есть!

Мулланур почувствовал, как радостно екнуло сердце, захлопнув за собой дверцу, нырнул в остуженную морозом кабину. Счастливо засмеялся и, круто развернув бульдозер, нацелился на заснеженный склон правого берега. Еще каких-то полкилометра, и все—зимник над порогами проложен. А пока что придется поработать Мамонтову, затаскивая по времянке машины на правый берег. Но и это уже победа—буровые будут работать!

Вот уже четвертый день, расчищая первопуток, Мулланур Газизуллин пробует на себе крепость ледяного покрова. И за все это время только один раз, над третьим по счету порогом, он едва не повернул бульдозер назад. Тогда, в какую-то долю секунды, он почувствовал, как начинает оседать лед, увидел, как из лунок взметнулись над рекой фонтаны воды, и уже вечером вспомнил, как что-то оборвалось внутри, и скорее подсознательно, чем разумом, он бросил машину вперед. Бульдозер взревел и, оставляя за собой расползающиеся трещины колющегося льда, выскочил из опасной зоны. Мулланур рукавицей обтер выступившую на лбу испарину, сбросил газ. И, только проехав еще несколько метров, обернулся назад: выпиравшая из-подо льда тяжелая студеная вода широким темным блюдцем разливалась по вогнутой чаше реки, тут же схватываясь на морозе тонкой корочкой...

 

С берега, размахивая руками и показывая на сизый дымок, который стелился над палаткой бурильщиков, что-то кричал дед Никишка: видно, звал обедать. Мулланур помахал ему из кабины—подожди, мол, дай закончить—и, подцепив отвалом огромный снежный нанос, начал сдвигать его в сторону, оголяя белесый ледяной слой. И вдруг бульдозер качнуло, Газизуллин инстинктивно рванул на себя рычаг муфты левого поворота, до отказа выжал тормозную педаль...

Заглушая собой все звуки, раздался треск ломающегося льда,

машина судорожно дернулась, качнулся правый берег, на какое-то

мгновение перед глазами вырос снежный нанос, потом рваная

кромка будто ножом срезанного льда, и прозрачная вода начала

медленно подниматься по ветровому стеклу. Едва успев сообра

зить, что мощное течение реки могло снести бульдозер в сторону

от провала, Мулланур метнулся к правой дверце, попытался

открыть ее.

Подпираемая снаружи мощным напором воды, дверца не поддалась.

Лихорадочно забилось сердце, начал застилать глаза пот. А вода уже тонкими струйками била из-под днища бульдозера, заливая тесную кабинку. Мулланур с ногами забрался на сиденье, всей своей массой налег на дверцу. Уступив силе, она поддалась немного, в образовавшуюся щель ударила струя обжигающей воды, залив ему лицо, руки. Мулланур в бессилии опустился на потертые, замасленные подушки. «Неужели конец?»—жаркой волной ударил в голову страх.

Надо было что-то делать. Но что?

Газизуллин заставил себя успокоиться, собраться с мыслями. Невольно вспомнился тот разговор с Ефимовым.

Ефимов сидел за столом, на котором была разложена карта-километровка, и, подперев голову руками, изучал разрисованный синим и красным карандашами участок реки, на котором велись изыскательские работы. Спросил не поворачиваясь:

—        Кого еще принесло?

—        Я это — Газизуллин еще раз у порога обстучал валенки,

подошел к столу.— Поговорить надо, Михаил Алексеевич.

—        Ну?

—        Я только что с правого берега. Еще одна буровая встала.

Надо прокладывать зимник.

Ефимов поднял голову, внимательно посмотрел на бульдозериста, сказал простуженным басом:

—        Нет.

—        Почему?

—        Хочу, чтобы ты дожил до старости.— Он замолчал, потом

добавил, как отрезал:—Лед не выдержит.

—        Ну что ж...— Мулланур нахлобучил шапку на голову и уже

от двери сказал:—Я буду выносить этот вопрос на партсобрание.

А ждать еще—значит завалить все работы на правом берегу.

Когда Газизуллин ушел, Ефимов отложил карту в сторону, надолго задумался, потом поднялся из-за стола, натянул на себя колючий свитер, поплотнее запахнул полушубок и вышел из бревенчака. Пронизывающий ветер заставил поднять широкий воротник, спрятать руки в карманы.

Высоко в сопках, прокатившись звонким эхом, рванул гулкий взрыв: это били разведочные шурфы, врезаясь аммонитом в неподатливый гранит. Кажется, годы прошли с того дня, когда вертолеты забросили на этот берег Колымы изыскательскую экспедицию Ефимова, которой поручено было пробить разведочную штольню. Всего лишь несколько месяцев назад, а кажется, годы прошли. Буквально все приходилось начинать с нуля: «брать под крышу» наспех собранные бревенчаки, вести разведку порогов, проверять на прочность гранит, зачастую принимать на себя непосильную ответственность. Вот и сейчас надо было на что-то решаться: Мулланур требовал, чтобы ему разрешили бульдозером пройти над порогами по ледовой дороге на правый берег, где велись бурильные и горные работы. Дорога нужна была пуще хлеба насущного, но Ефимов не мог, не имел права разрешить парню этот пробный рейс. Разведочные лунки, которые рыхлыми оспинками темнели на белоснежном насте реки, ясно показывали, что лед еще не окреп и надо подождать дней пятнадцать, чтобы на него без риска могла сползти многотонная махина бульдозера. Давал себя знать пуржистый ноябрь: лед лег неровный, с промоинами, под которыми перекатывались говорливые пороги. А зимник был необходим: бурильные работы велись по граниту, температура которого даже летом не поднималась выше шести градусов мороза. И если в более теплую погоду бурильщики обходились подогретой соленой водой, то теперь, при -60°, необходимы были компрессоры: нагнетая холодный воздух в скважину, они выдували шлам—-разрушенный коронкой материал, и керн получался чистым, без примесей.

Вода поднялась уже на полметра и начала медленно заливать потертые подушки сиденья. На ровной глади плавали жирные маслянистые пятна, чернел мазут. В какое-то мгновение Мулланур пожалел, что вызвался идти над порогами. Конечно, там, на берегу, сейчас волнуются, пытаются спасти его, но как? Провал, небось, такой, что в него хороший домина уместится. «Идиот»,— обругал он себя и в глухом отчаянии навалился плечом на дверцу. Неожиданно она поддалась, но лавина свинцовой от холода воды ринулась в кабину, захлопнула дверцу.

Ошалевший от обжигающего холода, он вынырнул из воды, хватанул раскрытым ртом воздух. Теперь уже вода залила более половины кабины. Мулланур залез на сиденье, отдышался. В голову пришла спасительная мысль: когда вода заполнит всю кабину, то можно будет без труда открыть правую дверцу. Главное сейчас—ждать. «Ждать! Ждать!!—твердил он себе.— Надо успокоиться. Обязательно успокоиться. Неужели же они не рассчитали чего-то? Да нет же... Нет! Иребята из бригады были правы».

...Газизуллин на третьей скорости подкатил к костру, сбросил газ и, оставив бульдозер работать на малых оборотах, вылез из кабины.

— Привет, орлы!

«Орлы»—молодежная бригада бульдозеристов—пододвинулись, освобождая место бригадиру. Витька Мамонтов, остроносый, усыпанный веснушками паренек в донельзя замасленной солдатской шапке, снял с костра почерневший от копоти котелок с чаем, плеснул в свободную алюминиевую кружку, пододвинул ее Муллануру.

—        Согрейся-ка.

Газизуллин присел к огню, подставив пышущему жаром костру лицо, руки. Отогреваясь, посидел так несколько минут, потом взял кружку, отхлебнул глоток обжигающего чая. Мулланур глотнул еще раз, аккуратно поставил кружку на рукавицу— чтоб не остывала, восхищенно покрутил головой.

—        Ну, вы даете!..

Польщенный Мамонтов улыбнулся, сказал гордо:

—        Дед Никишка научил. Особо колымская заварка, покойнич

ка на ноги ставит.

Вадим Афонин подбросил в костер лапника, и тысячи искр брызнули во все стороны. На какой-то миг огонь притих, сжался и вдруг с новой силой рванул ввысь, пожирая смолистую хвою. На блестящих от снега гусеницах заиграли разноцветные блики, стало невмоготу сидеть вблизи огня. Парни отодвинулись подальше, кое-кто снял шапку. А мороз давил шестидесятиградусной силой, заставляя поворачиваться к пышущему костру то боком, то спиной. Правда, здесь, в тайге, где бригада бульдозеристов расчищала просеку для автозимника, соединявшего экспедицию Ефимова с центральной трассой, не было того ветра, который, ни на минуту не утихая, гнал по застывшей реке колючую поземку.

Мулланур помолчал, прислушиваясь к потрескивающему костру, сказал:

—        Надо, мужики, что-то делать. На правом берегу уже две

бурильные установки встали. План горит. Я пытался уговорить

Алексеича пустить меня на лед, так он и слушать не хочет.

Говорит, дней пятнадцать выждать надо.

У костра стало тихо. Где-то неподалеку треснуло дерево, не выдержав мороза. Газизуллин изучающе оглядел бригаду.

—        Ну?

Тщедушный Мамонтов прищурился на огонь, ковырнул прутом угли, сказал не оборачиваясь:

—        Только что об этом говорили.

—        Ну и...

—        Понимаешь, идейка одна есть.— Витька выхватил из костра

обгоревшую ветку, прочертил на снегу две извилистые линии.—

Вот это река. Здесь пороги. Так ведь можно идти и не над самыми

порогами. Смотри-ка: спускаемся чуть ниже. Вода здесь спокой

нее, а значит, и лед толще. Выходим к правому берегу и уже под

берегом ведем зимник.— Он бросил ветку в костер, передернул

худенькими плечами, на которых почти висел такой же замаслен

ный, как и шапка, бушлат. Заручаясь поддержкой, посмотрел на

бульдозеристов.

—        Мамонт прав,—громыхнул бас необъятного в плечах Афо

нина, который горой возвышался над остальными парнями.— И

ты нас, бригадир, не агитируй. Ты лучше перед начальством этот

вопрос ставь.

От ледяной воды, сковавшей мозг, Мулланур уже не чувство-кал тела. Уровень воды в кабине поднимался почему-то очень медленно, и он с ужасом подумал, что же будет с ним, если вдруг он не сможет открыть дверцу. Сунулся было опять к ней, но вовремя остановился, вспомнив, как страшный удар тяжелой от мороза воды свалил его, заставив приостановиться сердце.

«Спокойнее, спокойнее, главное—не суетиться. Отвлекись»,— уговаривал он себя.

Мулланур попытался мысленно восстановить все события, но не смог. От сжимающего тело холода он уже не мог спокойно думать, мысли путались, стало трудно дышать. Сумбурным клубком опять замельтешили обрывки воспоминаний. «А может, и не надо было затевать тогда все это с собранием? Не разрешил Ефимов—и все дела... Да нет же, нет! Все правильно. Ведь прошли же машины на правый берег!»

...Насквозь прокопченное нутро бревенчака быстро наполнялось людьми. Пришли почти все: бурильщики и взрывники, геологи и механизаторы. Даже дед Никишка, который кашеварил бурильщикам на правом берегу, не усидел на месте и теперь суетился у «буржуйки», сваренной из двухсотлитровой бочки, на которой стояли два насквозь прокопченных чайника.

Запоздавшие, то и дело хлопая заиндевевшей дверью, вваливались в избу вместе с клубами морозного воздуха и, сбросив полушубки у порога, протискивались к пышущей жаром печке, вытягивая покрасневшие от холода руки.

Ефимов оглядел собравшихся, искоса посмотрел на бульдозеристов, которые нахохлившейся кучкой сидели на чарах и тихо переговаривались между собой. Газизуллин орудовал напильником, растачивая фланец. Тоже мне, обиделся. Не поверили им, видите ли, доверия не оказали. Так они на обсуждение коллектива этот вопрос вынесли. Ишь ты! А вообще-то, молодцы ребята.

В избушке от раскалившейся докрасна печки стало жарко, кое-кто сбросил с себя и свитер. Можно было бы и начинать, да где-то задерживался Орефьев, секретарь партбюро экспедиции. Наконец дверь хлопнула еще раз, и, едва умещаясь в проеме, подпирая головой потолок, в бревенчак ввалился Орефьев, горный мастер, пробивший за свою жизнь не одну сотню метров горных выработок. Сбросив тулуп, он прошел к столу, сел подле Ефимова. Нашарив глазами чайник на печке, кивнул деду Никиш-ке: плесни, мол, чуток. Дед неторопливо отстегнул персональную кружку, которая висела у него на поясе, налил исходящего паром чаю.

—        Спасибо, Емельяныч.

Давая чаю остыть, Орефьев сдвинул кружку на край стола, поднялся. Посмотрел на бульдозеристов, перевел взгляд на Газизуллина. Сказал простуженным голосом:

—        По-видимому, вы все знаете, о чем пойдет речь, но все-таки

позволю себе напомнить. На повестке дня открытого партийного

собрания один вопрос: устное заявление Мулланура Газизуллина

о том, что он лично и его бригада просят разрешить ему пробный

рейс над порогами.—Орефьев отхлебнул глоток чая, добавил

глухо:—Прошу желающих высказаться по этому вопросу.

Какое-то мгновение в избушке было тихо, потом вдруг все зашевелились, заговорили разом.

—        Спокойно, спокойно, товарищи.— Орефьев карандашом по

стучал по эмалированной закопченной кружке, которая выполня

ла роль президиумного стакана, сказал: — Может, сначала дадим

слово самому Газизуллину?

Бригадир бульдозеристов вскинул голову, бросил на нары напильник и, словно боясь, что его перебьют, заговорил, глотая окончания слов:

—        Да, я не согласен с доводами начальника.— Он кивнул на

Ефимова.— И с техникой безопасности. Бригада тоже не согласна

и считает, что проложить зимник по реке сейчас можно. На тот

берег,— он мотнул головой в сторону двери,—требуется дополни

тельное оборудование, компрессорные установки, а это значит,

что дорога через пороги нужна как... как...—Не найдя подходя

щего сравнения, он замолчал, покосился на бригаду, добавил

вполголоса:—А Лексеич каждый день твердит одно и то же:

погоди да погоди, дай льду окрепнуть. А чего годить, если потом

поздно будет!

Мулланур сел, расстегнул ворот рубашки, что-то сказал Мамонтову. Тот согласно кивнул головой.

Орефьев выждал некоторое время, опершись разлапистыми ладонями о доски стола, поднялся, спросил, громыхая простуженным басом:

—        У тебя все, Газизуллин?

Словно ожидавший этого вопроса, соскочил с нар Витька Мамонтов.

—        Можно я добавлю? От имени бригады.— Без бушлата, в

одном свитере, он казался совсем мальчишкой. Витька повернулся

к Ефимову.—Вот что я скажу, Михал Лексеич. Если вы нам

сейчас запретите, то мы сами над порогами пойдем. Ночью.— Он

сел, слышно стало, как посвистывает на «буржуйке» чайник.

Молчали бурильщики, искоса поглядывая на Ефимова. Молчал и он сам, не зная, что ответить бригаде. «Эх, комсомол, комсомол, буйная твоя головушка. Неужели вы думаете, что я не понимаю, насколько важен сейчас этот пробный рейс? Ведь, не дай бог, остановятся буровые работы, и все—начинай сначала. Все это так, если бы не одно «но»—лед над порогами еще тонок, вчера самолично лунку долбил. А вдруг провалится бульдозер? Из порогов, братки, мало кто зимой выныривал».

Неожиданно для всех слова попросил дед Никишка. Он стащил с головы потрепанную шапку-ушанку, повернулся к Муллануру, проговорил, откашлявшись:

—        Ты что же, парень, себя за героя считаешь, а мы, значит,

никто?

—        Да я, дед...

—        Молчи, когда старшие слово держат.—Дед Никишка всем

своим тельцем повернулся к Ефимову.— Вот что я тебе скажу,

Лексеич: не пускай ты его никуда. Вы-то в этих местах народ

новый, а я всю жизнь в старателях по Колыме ходил. И скажу

тебе вот что: даже над тихой водой бульдозеры при таком льду не

ходят, а тут Большой порог, река-то позже встала.  Вот и выходит, что еще дней десяток переждать надо. Ведь мало того, что машина угробится, так и по этой буйной головушке поминки справлять придется. Так-то вот.—Он повернулся к Газизуллину:— А ты не суетись, сынок, жизнь разменять не долго.

—        Да  что  ты,  дед,   меня  раньше  времени хоронишь! —

Мулланур вскочил, рывком повернулся к кашевару.— Сидишь у

себя в палатке, так и сиди, чаек готовь.

—        Э-эх, молокосос. Да ты еще не родился, когда я впервой

попил водицы колымской. А она студеная, парень. Кувырнешься

в нее—вряд ли оклемаешься. Чаек готовь...— Старик обидчиво

поджал губы, сел на табуретку.—Шустрый больно. Видали мы

таких шустрых...

В избушке опять стало тихо. Молча переглядывались бурильщики, не решаясь сказать свое слово. Оно конечно, рассуждали они про себя, если бурстанки встанут, тогда все, пиши пропало. А с другой стороны, парень-то рискует: нырнет бульдозер—и конец. По второму разу на свет не рождаются. Да и дед Никишка прав: морозы стоят хоть и хлесткие, да поздние, под них вон сколько снежку-то подвалило, как шубой укрыл реку. Ледок-то и держится слабый.

Молчал и Ефимов, ожидая, что скажут люди. Наконец кто-то откашлялся. Ефимов поднял голову, увидел, что это Потапыч, помощник бурового мастера со второй установки. Низкорослый, обросший клочковатой, рыжей бородой, он поднялся неуверенно, сказал:

— Оно конечно, дело это опасное, но правда также и то, что работы на правом берегу без дополнительного оборудования завалятся. Так что выход надо искать сообща. А тебе, Мулланур, скажу вот что: чего это ты удила закусил? За порыв твой, конечно, спасибо, но здесь в одиночку ничего не сделаешь, вместе будем мозговать.— Он замолчал, обдумывая что-то, повернулся к бурильщикам.—Помните, мужики, как мы в Якутии реки по молодому льду брали? Лежневку выкладывали?

— Сравнил... Да разве столько валежинами выложишь? По рыхлому насту, который покрывал сизоватый лед реки, свирепо мела поземка. Аэродинамическая труба, добротно сработанная природой, разгоняла поток холодного воздуха до восемнадцати метров в секунду, заставляя наглухо закутываться в полушубки, натягивать по самые глаза шерстяные маски, которые плохо держали тепло, но зато мешали дышать, и приходилось то и дело стягивать их, чтобы хватить обжигающего ветра.

На реке работали только добровольцы. Меняясь через каждые полчаса—больше невозможно было продержаться в этом аду,— ритмично поднимая и опуская на совесть закаленные ломы, они скалывали лед,  выдалбливая чуть ниже порога разведочные лунки. С пологого в этом месте берега, на котором длинной цепочкой уже выстроились машины с грузами, пришедшие iпо зимнему первопутку на створы, можно было подумать, что там, на льду, работают какие-то роботы, издали похожие на людей. Вверх-вниз. Вверх-вниз. И так бесконечно. Потом вдруг те двое, что «майнали» лунку, торчком бросали в наст ломы и бегом бросались к берегу, к спасительной палатке, в которой потрескивала смолистыми дровами докрасна раскаленная печка. Бородатые, с обмороженными и успевшими почернеть щеками и кончиками носов, они, сбросив меховые рукавицы и овчинные полушубки, > вытягивали над пышущей печкой руки, стараясь как можно Ц больше ухватить живительного тепла. i     А на смену по насту реки уже шла новая пара.

Ефимов и Газизуллин почти не уходили с реки. Обмороженные и одеревенелые, они подолгу, как два колдуна, сидели над каждой лункой, промеряя толщину льда, переругиваясь на ветру глухими от шерстяных масок голосами.

Лед был тонок. Тонок, несмотря на гнетущие морозы и вроде бы такую длинную уже зиму. В особо опасных местах делали лежневки—раскладывали срубленные на берегу лиственницы и заливали их водой, накачивая ее ручной помпой из выбитых во льду прорубей. Может быть, уже где-то в низовьях и ходили по реке бульдозеры и машины, но здесь был Большой порог, с которым шутки могли окончиться плохо. Даже не прислушиваясь особо, можно было услышать, как клокочет подо льдом свирепая от давящей на нее тяжести вода. А ведь надо было пройти над порогами! Надо! И в любом месте могли оказаться промоины, а это...

Словно понимая мысли Ефимова, Мулланур трогал его за рукав полушубка, говорил просительно:

— Вы, Михаил Алексеевич, не бойтесь. На тот берег идти надо, и, кроме меня, это никто не сделает. Машины,—он кивал на замерзшие у спуска реки тяжелогруженые ЗИЛы и «Татры»,— ждать не будут. А добром не разрешите—ночью самолично пойду. Даю слово.

Вечером этого же дня в полевом дневнике Ефимова появилась запись: «Остановилась еще одна буровая установка. Еще несколько дней, и встанут все работы по разведочной штольне. Срочно требуются компрессоры и новое оборудование. Работы находятся под угрозой срыва. Вчера взяли расчет первые шесть человек. Хотя рабочих и не хватает, но особой жалости нет — шелуха должна отметаться. Обсудив всю возможность риска, разрешил Муллануру идти на правый берег. Всю ответственность беру на себя».

...Под грязным слоем воды скрылись рычаги управления, приборный щиток. От нечеловеческого холода мелкой дрожью стучали зубы, в голову лезли черт знает какие мысли. Тяжелый гнетущий страх сковал сознание. Мулланур представил себя заживо погребенным в этом железном гробу и бесчувственными пальцами схватился за ручку левой дверцы. В какую-то долю секунды решился попробовать выбраться из кабинки через нее, но вовремя одумался, медленно отполз по залитому водой сиденью. «Надо ждать. Ждать. А чего ждать? Когда вода затопит кабину и можно будет открыть правую дверцу, вряд ли у него хватит сил выбраться отсюда». Мулланур жестко сцепил зубы, чтобы хоть как-то отвлечься, заворошил в памяти прошлое. «Неужели прав был Ефимов и надо было переждать еще дней десять? Да нет же, нет. Просто я потерял чувство опасности. Устал, наверное».

Когда дед Никишка услышал глухой треск колющегося льда, а затем, как в немом кино, перед его глазами начал крениться набок и уходить в клокочущую воду бульдозер Газизуллина, он поначалу не поверил глазам. Только что Мулланур утюжил блестящими от снега гусеницами будущий зимник и вдруг...

—        Мулла-нур... Прыгай!

Пронзительный крик рванулся над белоснежной гладью застывшей реки, далеким, неразборчивым эхом затерялся в гранитных отрогах хребта.

Дед Никишка бросился к провалу, завяз в глубоком снегу, упал, а когда поднялся, то не было уже ни бульдозера, ни Мулланура, и только темная клокочущая вода продолжала бить из чернеющего на белом покрывале реки провала, заливая рыхлый снег и тут же схватываясь на морозе.

А к провалу уже бежали бурильщики, все, кто был на берегу. На ходу сбрасывал с себя тяжелые унты Ефимов. Позади всех, спотыкаясь и что-то крича, хромал Потапыч.

—        Веревки. Веревки тащи!

Потапыча услышали, кто-то повернул к палатке, рванув полог, влетел вовнутрь.

—        Господи! Неужели конец парню?

Ни в черта, ни в бога не верящий дед Никишка размашисто перекрестился, скинул полушубок, начал стягивать валенки. А мимо него к промоине уже бежали люди, кто-то на ходу связывал поясные ремни.

—        Стой, дура!—Дед Никишка схватил бегущего Мамонтова.—

Пропадешь без страховки.

Тракторист отмахнулся было, затем остановился, хватанул ртом обжигающий воздух.

—        А как же там?..— Он показал на провал.

—        Вытащим. Главное, чтоб дверцу не заклинило.

Подбежал Потапыч с двумя мотками капроновой бечевы. А

потемневшее озерцо выпирающей из реки воды уже разлилось по осевшему снегу, начало подкрадываться к берегу. У самой кромки воды бурильщики остановились, кто-то сказал безнадежно:

—        Кранты парню...

—        Не хоронь... Раньше времени не хоронь!—Дед Никишка,

оставшись в одних шерстяных носках, теплых брюках да свитере,

обвязал себя бечевой, дернул за конец, проверяя прочность узла,

перекинул обе веревки Ефимову.— Спускай концы свободно.

Когда дерну—вытаскивайте.

—        А может, я, Никифор Емельянович?

Старик мотнул головой.

—        Вторым  будешь.  Если я не  справлюсь.— И зашлепал

намокшими носками по успевшему схватиться озерку, оставляя за

собой глубокие следы, которые тут же заполнялись студеной

водой. У рваного края промоины дед Никишка остановился,

повернулся к онемевшим в ожидании людям, еще раз проверил

прочность узла, зажмурился и нырнул в казавшийся бездонным

провал.

Теперь Мулланур уже почти плавал в узком пространстве кабинки, выжидая, когда грязный от масла и мазута уровень воды закроет всю дверцу. И вдруг глухой удар по крыше кабины заставил его вздрогнуть, онемевшими пальцами схватиться за ручку.

«Неужели?!» — екнуло где-то под сердцем.

В первую секунду ошалевший от студеной воды, которая прошила тело, дед Никишка хотел бьшо вынырнуть и повернуть обратно, но вдруг почувствовал, как ноги ударились обо что-то, и открыл глаза. Тяжелое течение реки сносило его в сторону, и он, быстро перевернувшись, лег на крышу бульдозера, вцепившись в него руками.

«Главное—парня вытащить. Главное—вытащить...—твердил он про себя.— Еще немного...» — Перебирая окоченевшими пальцами по кромке кабины, он сполз на гусеницу, заглянул через боковое стекло внутрь.

Прижавшись к стеклу лицом, почти сплющив нос, на него смотрел расширенными глазами Мулланур Газизуллин. Живой! Кажется, он что-то говорил. Дед Никишка прижался ухом к стеклу, согласно кивнул головой. Потом, ухватившись за ручку, рванул дверцу на себя.

Ворвавшаяся вовнутрь вода затопила кабину, дед Никишка увидел, как, в последний раз глотнув воздуха, скрылся под водой Мулланур, и до конца распахнул дверцу.

Теперь Газизуллин был рядом. Опасаясь, как бы парень не потерял голову от радости и не проскользнул мимо зияющей мутным светом дыры провала, дед Никишка схватил его за полушубок, набросил на него капроновую петлю, затянул у пояса. Три раза дернул за веревку. Обе бечевы натянулись, дед Никишка оттолкнулся ногами от гусеницы и, не выпуская из онемевших рук полушубок Мулланура, вынырнул из воды.

 

16 мая 1969 года. За успешные работы по изысканию на Колыме коллективу 11-й экспедиции вручено переходящее Красное знамя института «Гидропроект».

Выписка из протокола партсобрания. Выступление начальника 11-й экспедиции Николая Емельяновича Карпова.— «Помните, мы все вместе решали вопрос о сокращении сроков изысканий на один год? Сегодня говорю вам с полной уверенностью: мы уменьшим эти сроки на два года».

Это было сказано в 1969 году, а тогда, в шестьдесят седьмом, когда он впервые увидел левый берег Колымы...

Когда Карпов впервые увидел левый берег Колымы, на котором предстояло вести бурильные работы, даже он, старейший изыскатель, поразился: за все годы изыскательских работ не видел более «замусоренного» и неудобного для бурильных работ места, чем эта сопка. Высотой в 120 метров От подошвы по вертикали, она пестрела проплешинами каменистой осыпи, в человеческий рост валунами, которые словно нарочно кто-то разбросал по всему склону. К тому же сопка, обрывисто спускающаяся к Колыме, почти до самой воды заросла лиственницами, которые надо было выкорчевывать вручную, потому что никакой трактор не мог туда забраться. Но, как говорится, глаза страшатся, а руки делают—и они начали кирками, аммонитом и лопатами расчищать площадки. Когда первая площадка была зачищена, встала другая задача: как на такую высоту поднять полуторатонные буровые станки. Вот тогда-то к Карпову и пришел капитан водометного катера Федор Петров, который притащил из Дебина баржу с оборудованием.

—        Емельяныч,— начал он прямо с порога,—мы тут маленько с

ребятами покумекали и вроде решили, как станок-то на сопку

втащить.

Карпов с недоумением посмотрел на речника.

—        Это как же?

—        А очень просто. Правда, риск большой...— замялся Петров.

...Белесое северное солнце едва вызолотило вершины лиственниц на Черном Гольце и горе Избранной, между которыми несла свои воды более или менее спокойная в это время года река Колыма, а Петров со своими ребятами и бригадой бородатых бурильщиков, кормой развернув юркое суденышко, завел трос катерной лебедки за «мертвяк» и закрепил конец за раму, на которой была установлена махина станка. Когда все было готово, выжидающе посмотрел на Карпова.

«Давай»,—махнул рукой тот.

Капитан ,дал команду. И тут- же взревел всеми своими лошадиными силами движок, трос натянулся, словно струна, в какую-то секунду показалось, что он не выдержит, лопнет, но вдруг станок качнулся и нехотя, набирая сантиметр за сантиметром, медленно пополз по склону вверх.

Николай Емельянович вздохнул облегченно и только сейчас вспомнил, что забыл накомарник в палатке. Облепившие его комары мешали сосредоточиться, от их укусов распухли и нестерпимо чесались шея, лицо, руки, но Карпов не мог заставить себя уйти отсюда хотя бы на минуту, боясь аварии.

Виток, еще виток. Казалось, что этим метрам не будет конца. Федор Петров, согнав на берег команду, стоял около лебедки и следил, как кольцо за кольцом наматывается на блок стальной трос. Отсюда, с катера, он не видел, что делалось на сопке: деревья и густой кедровый стланик скрывали буровой станок от глаз, но трос наматывался на блок,— значит, наверху все в порядке. Вдруг лебедка словно споткнулась, натужно взревела, капитан почувствовал, как мелкой дрожью забился катер и... медленно пополз кормой вверх. Петров заскользил по накренившейся палубе, чтобы не вывалиться за борт, ухватился за скобу. Почти повиснув на руках, он с ужасом видел, как его катерок медленно полз на берег. Вот уже вся корма на суше. Мощная струя водомета ударилась в монолит гранита и искрящимися холодными брызгами рассыпалась в воздухе, окатив капитана с ног до головы.

Когда почти на самой середине сопки полуторатонная махина станка уперлась в почти отвесную скалу, Николай Емельянович бросился к тросу, который звенел словно струна и готов был вот-вот лопнуть, схватил отжимное бревно и, рискуя каждую секунду жизнью, просунул его в какую-то расщелину между станком и скалой.

Теперь, когда Петров понял, что произошло, он мечтал об одном: чтобы выдержал двигатель, пока наверху не исправят положение. Сбавлять обороты было нельзя. Катер медленно зависал над Колымой, захлестывая гранитный монолит водяной струей, и казалось, что этому не будет конца, как вдруг Петров с ужасом увидел, как лопнула одна нить, вторая...

Николай Емельянович уперся грудью в бревно, на помощь ему бросился кто-то из буровиков, тяжелая рама бурстанка нехотя поддалась, выползла из мертвой точки, медленно поползла вверх.

Виток, еще виток. Сто двадцать метров от подножия сопки по вертикали. А сколько этих самых метров по склону? В тот день буровики считали сантиметры, которые казались им километрами.

 

IV

Даже в пространный очерк-репортаж невозможно вместить все записи о больших и малых событиях, которые произошли за прошедшие годы на этой важнейшей стройке, но о начале нельзя не писать. Сейчас Синегорье превратилось в комфортабельный, уютный поселок с пятиэтажными домами, с прекрасным спортивным комплексом, которому может позавидовать любой город областного значения, со своим Домом культуры, кинотеатром «Комсомолец», с одной из лучших в Магаданской области школ, и все равно я вспоминаю 1971 год.

...В Пионерный, как тогда называлось будущее Синегорье, мы летели вдвоем с Кудрявцевым. Геодезист по профессии, он вбивал здесь первый колышек, и поэтому мне так важен был его рассказ.

— Двенадцатого февраля это было,—говорил Кудрявцев под шум вертолетных лопастей.—Морозище жуткий, градусов пятьдесят, не меньше. Ну, мы по зимнику, сколько могли, проехали, а дальше пешком потопали. Больше часа пробивались по снежной целине, наконец Поляков, он тогда начальником ПТО был, остановился и говорит: «Здесь». Это и была точка разбивки первого базиса. Оглянулся я, а вокруг лес, сопки и, казалось, вечные снега. Произвели мы тогда съемку на месте будущего поселка, забили первые два штыря. Так что днем рождения Синегорья можно считать двенадцатое февраля семьдесят первого года.

Я слушал тогда Кудрявцева, а сам не мог оторваться от иллюминатора, под которым далеко внизу пробегала чахлая колымская тайга, и в нее врезался, рассекая надвое, коротенький пока аппендикс будущей дороги, по которой, словно муравьи, взад-вперед сновали тяжелогруженые машины. Наконец вертолет лег на левый борт, на расчищенной бульдозерами площадке промелькнуло несколько вагончиков, машина задрожала, зависая над деревьями, и мягко опустилась.

Когда мы с Кудрявцевым выскочили из гудящей машины, то я был удивлен: не был я здесь четыре года и поэтому, улетая из Москвы, надеялся увидеть колоссальную стройку, с техникой, кранами, сверкающими молниями электросварок. Оказалось же, что мы приземлились на заболоченной полянке, окруженной со всех сторон чахлыми деревцами и кустарником, и только откуда-то издалека раздавался перестук топоров да неподалеку красовался сбитый из негодных досок и листов фанеры сарай, на котором висела огромная, от руки написанная вывеска: «Аэропорт Надежда». Из раскрытой двери выглядывала ушастая морда черной дворняги.

В растерянности я посмотрел на пилота, который тоже вылез из кабины размять ноги, а над нами уже кружились мириады комаров. Им было плевать на шум вертолета, вонь бензина и исходящий от нас запах репудина.

—А где же...—не успел спросить я, как вдруг откуда-то из-за кустарника донесся оглушительный треск, и на поляну выскочил до капота забрызганный грязью вездеход. В открытом кузове стояли обмотанные тряпками от комаров Гена Лободов, Алексей Алешин и Виктор Калашников. Так я познакомился с пионерами-синегорцами, которых одними из первых забросили сюда в лютую зиму 1971 года.

Возглавлял ту первую колонну кавалер ордена Трудового Красного Знамени коммунист Владимир Иванович Похлебин. Тогда по зимнику к двум колышкам, что сиротливо торчали из промерзшей земли, пробились три машины: два ЗИЛа с прицепами и автокран. Один ЗИЛ был загружен строительным материалом, второй тащил на прицепе вагончик со стекловатой. К разметочным колышкам они подошли в девять вечера, когда тайгу накрыла жестокая и беспощадная ночь, а столбик на градуснике упал за красную отметку —50°. Разгрузились, отцепили вагончик, и оба ЗИЛа тут же укатили обратно, оставив десант один на один с тайгой. Надо было обживаться, и они, не теряя времени, тут же очистили вагончик от стекловаты, установили в нем «буржуйку», затем втолкнули в сугроб передком автокран, и он, тихо урча, работал на малых оборотах. Так они и жили, подготавливая площадку для приемки грузов и вагончиков. В свободное время охотились на куропаток, благо у Лободова было с собой ружье.

Вспоминая то время, экскаваторщик Владимир Мацуков рассказывал впоследствии:

— Этот год я запомню навсегда. Приехал-то я с Чиркейской ГРЭС и сразу же попал в лютый, морозный край, хотя стоял март. Заснеженные лиственницы, и сквозь морозную дымку— солнце. Наши вагончики тогда приткнулись вкривь и вкось, а в узких проходах—бульдозеры, буровые станки. Место-то здесь болотистое, жидкое. А среди всей этой суеты на краю площадки сиротливо стоял новенький польский экскаватор, изготовленный для работы в умеренном климате. Представляешь: в марте его намертво схватило колымским морозцем и мы с помощником кутали его в тряпье, словно ребенка малого.

И таким тоже было начало Колымской ГЭС.

Всякий раз, приезжая в Синегорье, я удивлялся тому новому, что успели выстроить здесь за прошедшее время. Это были в 1974 году первые 300 квартир в благоустроенных домах. Затем следовали события: ликвидация поселка Пионерный, создание в короткий срок производственной базы, строительство основных сооружений гидроузла; введение в эксплуатацию ЛЭП-35 Ар-мань—Янек, сдача взлетной полосы собственного аэропорта. Но когда я прилетел в Синегорье в 1977 году и по давней привычке вышел на берег Колымы, то не поверил своим глазам—на береговых опорах покоились стальные пролеты огромного моста, по которому с берега на берег шла техника. Это был мост через пороги, без возведения которого невозможна была дальнейшая работа.

Позднее в штабе Всесоюзной ударной комсомольской стройки, каковой с 1976 года объявлена Колымская ГЭС, Юрий Шепелев рассказывал:

—        Сам знаешь, какой ценой и усилиями дается нам пуск

каждого объекта, а с мостом был вообще особенный случай.

Такие мосты, как наш, монтируются полтора-два года, однако нас

этот срок никак не устраивал, и поэтому было решено завершить

монтаж моста до весеннего паводка, то есть сократить срок до

пяти месяцев. Представляешь? А вообще-то, поговори с Геннади

ем Ткаченко: он у нас бригадир комсомольско-молодежной брига

ды, мост, можно сказать, его ребятами выпестован, ему и карты в

руки.

Шепелев замолчал, припоминая что-то, затем полез в ящик письменного стола, порылся в нем, наконец достал потрепанный конверт с пометкой «авиа», протянул его мне, сказав при этом:

—        Почитай-ка, недавно Ткаченко из Крыма получил. Меня

спрашивал, что парню ответить.

«Здравствуй, Геннадий,—начиналось письмо.— Пишу тебе с поклоном от жены, а также с тысячью «прости». Может быть, ты, обидевшись за мой отъезд, и имеешь сердце на меня, но уж чего не бывает. Рассерчал я тогда. Работа тяжелая, ни дня ни ночи не видели, а тут еще жинка: поедем да поедем. Ну, я ее и послушал. Приехали в Крым, благодать. Домик купили, овощей и фруктов разных — от пуза ешь. А только что-то невмоготу стало, хоть ложись и помирай: во сне Колыму вижу. Ну вот и обращаюсь к тебе с просьбой принять обратно в бригаду и простить за мост. Читал я тут о нем в «Правде», пишут, что первые самосвалы пошли, так поверишь—самому себе противен стал—ведь тогда каждый бетонщик на счету был...»

...В который уж раз Ткаченко вытащил из кармана брезентовой робы потрепавшийся на уголках конверт, беззвучно зашевелил губами:

«Здравствуй, Геннадий, пишу тебе с поклоном...» — Он дочитал письмо до конца, задумался вспоминая.

...В тот день с утра лепил мокрый снег. Низкие черные тучи нависли над Синегорьем, но к восьми утра снегопад кончился, в распадок рванул свежий ветерок. Тучи залохматились, задвигались, в рваные дыры проглянуло ласковое весеннее солнце.

Ткаченко, проведший всю ночь на русловой опоре моста через Колыму, все же решил сначала зайти к Максиму. Поговорить еще раз. Он по себе знал, как нападает иногда вот такая хандра, когда хочется плюнуть на все и уехать куда-нибудь к теплу, солнцу, где люди в мае гуляют в одних рубашках. И как нужна в это время поддержка.

Когда бригадир вошел, парень валялся на неприбранной постели. Рядом стояли упакованные чемоданы.

—        Максим...

—        Нет! — Того будто сбросило с койки.— Понимаешь ты: нет!

И не уговаривай. Пять лет электростанции строю, сюда с Вилюя

приехал. Понимаешь, устал я! Устал зимой и летом вот это

носить.— Он запустил пятерню в давно не стриженную бороду,

рванул ее. И как бы успокаиваясь от боли, сказал глухо: — Хватит

зимой слюни морозить, а летом комаров кормить.

—        Ну что ж, может, ты и прав.— Ткаченко поднялся с

табурета, еще раз посмотрел на чемоданы.— Только меня к тебе

бригада послала. Трудно сейчас на опоре. Очень. Через пятнад

цать дней паводок пойдет. Каждый человек на счету...

Ткаченко сложил конверт, сунул в карман. Он и сам не знал, чем разволновало его это письмо из Крыма, но что-то кольнуло в сердце, заставило задуматься над своей собственной судьбой. Он сам ее себе выбрал. Как-то, еще на Новосибирской ГЭС, куда пошел работать сразу после школы, услышал разговор двух гидростроителей. В общем-то это был спор, спор о том, сколько ГЭС может построить человек за свою жизнь. Оказалось—три. Три ГЭС, если он придет на стройку с первым отрядом и, когда турбины начнут давать энергию, переедет на следующую. И еще: это был спор о возможностях человека. О том, способен ли он снова и снова менять насиженное место с благоустроенной квартирой и домашним уютом на первые колышки в тайге, палатки, балки—временное жилье, где койки в два яруса, а места только-только хватает раздеться. Вот тогда-то Геннадий и дал себе зарок построить три ГЭС. Это было нечто похожее на программу жизни.

Сразу же после армии поехал на Вилюйскую, а когда сдали ее и потребовались добровольцы на Колыму, одним из первых приехал сюда.

Ну и времечко тогда было, особенно для бригадира: дороги еще нет, бетона тоже—вот и приходилось крутиться, засиживаясь до ночи в прорабской, планировать работу на следующий день, расставлять людей так, чтобы простоев не было. Одни укладывали фундамент под котельную, другие лес под площадки валили. Чего греха таить, были и такие, что и за грудки хватали: «Заработок давай, бригадир!» А где его взять, когда до начала работ было еще ой как далеко. Зато, когда вышли они на главное свое дело—на мост, вся шелуха уже отсеялась. Вернее, тогда-то она и отсеялась, последняя. Остался людской монолит.

По дну будущего моря, надрывно урча и разбрасывая снопы грязи, снуют тяжелые МАЗы, БелАЗы, урчат бульдозеры. Бригада строит потерну, которая протянется по основанию плотины, а это 400 метров. Работа долгая и ответственная, закончили ее лишь к 1980 году.

Строят потерну... Звучит! А на самом деле чем занимались его ребята? Стоя по колено в воде, выгребали из котлована ил— последствие осенних ливней, каких давно уже не помнили сине-горцы. Река вздулась, потемнела, с каждым днем все выше и выше поднималась на уже отработанную поверхность правого берега. Мутные потоки воды заливали подготовленный для бетонирования котлован, размыли дороги. Правда, ждали худшего: вода подбиралась к строительной площадке на левом берегу. Еще немного, и она ворвется в штольни подземных выработок, затопит оборудование, технику гидроспецстроевцев, но обошлось.

Да, каждый день был здесь, на Колымской ГЭС, как новое сражение. Но все-таки мост, их мост,— он и здесь на особицу. Вот он, как вызов всем неверившим, перекинул через Колыму свои стальные пролеты. И только записи в дневнике напоминают бригадиру о том сумасшедшем времени, когда для них смешались день и ночь.

«1 апреля. 15.00. Опять затопило котлован. Отказал насос. В 16 часов котлован откачен. Мужественно проявила себя бригада Н. Горб. Женщинам пришлось вновь в эту страшную, холодную погоду мыть тряпками скалу, на которую ляжет первый бетон».

Зачем скалу моют горячей водой? Чтобы надежно положить бетон на основание. «Тряпочкой провели так, чтобы пятнышка не осталось»,— объяснила мне впоследствии Надя Горб.

— Вы знаете, раньше я как-то не верила, когда читала, будто ЧП происходят в самый ответственный момент. А в тот день поняла, что жизнь—она еще похлеще, чем в книжках, «придумывает». Ребята зачистили скалу, мы ее вымыли, а тут вдруг вода поднялась, насос отказал. Пока его исправили — вся наша работа насмарку. Откачали котлован и давай опять на скале блеск наводить, а мороз был... Девчата потом удивлялись: как мы все это выдержали?! А ребята, я помню, тогда с ног от усталости валились, но никто домой не ушел, понимали, что именно сейчас решается, быть или не быть мосту. А когда уложили в первом ярусе сто сорок кубометров бетона и он схватился накрепко, девчата наши как закричат: «Ура! Победа! Даешь мост раньше срока!»

«14 мая. В 3 часа ночи пошел бетон в котлован. Резко прибыла вода в реке. На счету буквально каждая секунда. Бригада валится от усталости, но никто не бросил своего рабочего места.

Вода прибывает катастрофически!

В 18.00 уложен последний кубический метр бетона в опору моста. Выведен из опасной зоны экскаватор».

Это был праздник бригады Ткаченко. Усталые и небритые, они сходили на берег, и их встречали улыбками, обнимали, дружески хлопали по спине. А на самой середине Колымы-реки на двадцатиметровой высоте развевалось красное полотнище флага.

Сколько уже прошло времени с того памятного дня, но и сейчас видит бригадир: над мостом развевается красный флаг. В плотном кольце рабочих плеч стоят его ребята—усталые, счастливые.

Ткаченко повернулся лицом к котловану. Осенние сумерки спускаются быстро, и уже сейчас оба берега расцвечены огнями экскаваторов, буровых станков, прожекторами, мощными фарами БелАЗов. Он еще раз посмотрел на мост, по которому, высвечивая фарами, шел тяжелогруженый КрАЗ, и начал медленно спускаться в котлован: надо было показать письмо бригаде. Ей решать.

  

<<<  «На суше и на море»          Следующая глава >>>