1.

Для биографов Пушкина вообще было бы гораздо удобнее, если бы хронологическая последовательность была более выдержана в Дон-Жуанском списке. В этом случае, например, вряд ли был бы возможен достопамятный спор П. Е. Щеголева с М. О. Гершензоном об утаенной любви Пушкина и о посвящении „Полтавы." Между именами Катерины II и княгини Авдотий четко стоят две таинственные буквы NN, вызвавшие столько разнообразных догадок. Положением своим они как бы указывают, что особа, скрывающаяся за ними, была знакома с поэтом во время его первого пребывания в Петербурге. Но нельзя не сознаться: довод этот теряет долю убедительности в наших глазах, после того как мы имели случай заметить, что Пушкин— умышленно или невольно—бывал порою беззаботен насчет хронологии.

К спору Щеголева с Гершензсном мы еще вернемся в конце книги. Теперь же постараемся установить факт, который представляется нам почти несомненным на основании анализа Пушкинских стихотворений первой половины двадцатых годов.

Один из старых коментаторов поэта, А. И. Незеленов, впервые высказал, а М. О. Гершензон целиком принял и развил ту мысль, что через жизнь Пушкина еще до ссылки прошла какая - то очень большая и серьезная и, вместе с тем, несчастная, неразделенная   любовь.   Об   этой   любви   молчат друзья и современники. Ничего не говорит открыто и сам поэт. Но намеки, рассеянные в стихах, достаточно красноречивы.

Гершензон проделал опыт „медленного чтения" Пушкинских стихотворений и пришел на основании его к весьма любопытным выводам ').

Прежде всего он обращает внимание на то обстоятельство, что Пушкин, удаленный из столицы по распоряжению властей, в поэтических признаниях своих бессознательно изображает это событие так, как будто он добровольно покинул Петербург и высший свет, бежал из него в поисках душевного спокойствия и свободы:

Искатель новых впечатлений,

Я вас бежал, отечески края,

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

Он разорвал какие-то сети, „где бился в плену", где „тайно изнывал, страдалец утомленный"; ссылка была для него благодеянием, удачным выходом из положения, давно ставшего невыносимым. Почему? Он предоставляет нам догадаться об этом и говорит недомолвками,—довольно, впрочем, ясными,—о несчастливой любви.

Любовь эта еще не миновала, хотя предмет ее оставлен на ненавистном севере. Но любовь опустошительным огнем своим как бы выжгла всю душу поэта.

Искатель новых впечатлений, в сущности, уже неспособен переживать их. Его психический мир закрыт наглухо. Нравственное омертвение им владеет. На незнакомые  картины южной  природы  он глядит с каким-то странным равнодушием, которому сам впоследствии удивляется.

Поэтическое творчество также стало вдруг ему недоступно. Это обстоятельство имеет чрезвычайную важность для выяснения интересующего нас вопроса.

В первой главе „Онегина" Пушкин говорит:

Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал. Блажен, кто с нею сочетал Горячку рифм: он тем удвоил Поэзии священный бред, Петрарке шествуя вослед, А муки сердца успокоил, Поймал и славу между тем; Но я, любя, был глуп и нем.

Мы знаем несколько случаев, когда творческая способность временно оставляла Пушкина. Но ни разу упадок творческих сил не был так глубок и резок, как в начале 1820 года. К первым четырем месяцам этого года относятся только две коротенькие элегии, носящие имя Дориды, незаконченный отрывок „Мне бой знаком, люблю я звук мечей", да эпиграммы на Аракчеева. Во время пребывания на Кавказе написан лишь эпилог к „Руслану и Людмиле". Здесь содержится следующее горькое признание:

На скате каменных стремнин

Питаюсь чувствами немыми

И чудной прелестью картин

Природы дикой и угрюмой;

Душа, как прежде, каждый час

Полна томительною думой,—

Но огнь поэзии погас.

Ищу напрасно впечатлении}.

Она прошла, пора стихов,

Пора любви, веселых снов,

Пора сердечных вдохновений!

Восторгов краткий день протек

И скрылась от меня навек

Богиня тихих песнопений...

Немного позднее „прошла любовь — явилась муза" ночью на корабле, в виду Гурзуфа, он набрасывает элегию „Погасло дневное светило". В элегии этой, подводя мысленный итог недавнему прошлому, он говорит:

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей,

Страны, где пламенем страстей

Впервые чувства разгорались,

Где музы нежные мне тайно улыбались,

Где рано в бурях отцвела

Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость

И сердце хладное страданью предала.

Минутные друзья минутной молодости и наперсницы порочных заблуждений забыты и только:

... прежних сердца ран, Глубоких ран любви, Ничто не исцелило...

Эти стихи навеяны некоторыми строками Байроновского „Чайльд-Гарольда". Но знаменателен самый выбор образца для подражания.

Итак, к тому моменту, когда Пушкин попал в Крым, первоначальная острота чувства, зародившегося в Петербурге, ослабела. Он вновь мог писать и творить. Но душевная омертвелость проходила лишь постепенно; он не был вполне уверен в окончательном воскресении своего поэтического таланта и в ближайшие годы не раз возвращался к этой теме.

И ты, моя задумчивая лира,

Найдешь ли вновь утраченные звуки?

(„Желание", 1821 год)

(„Война", 1821 год). 59

Предметы гордых песнопений Разбудят мой уснувший гений

 И, наконец, еще в первой песни „Евгения Онегина":

Адриатические волны! О, Брента! Нет, увижу вас, И, вдохновенья снова полный, Услышу ваш волшебный глас.

„Кавказский пленник" был задуман на Минеральных Водах и писался в Гурзуфе. Это произведение в значительной мере автобиографическое, дающее ключ к пониманию душевной жизни Пушкина летом 1820 г.

Конечно, никакой внешней аналогии не было. Пушкин не только не побывал в плену у горцев, но ему даже не удалось в тот раз посетить горные области Кавказа, и потому действие поэмы, которое должно было бы развиваться где - нибудь в недоступных дебрях Дагестана или Чечни, перенеслось в травянистые долины, открывающиеся взору от склонов Машука. Но характер „Пленника" создан Пушкиным по своему собственному образу и подобию. Он отлично сознавал это. „Характер „Пленника" неудачен—пишет он В. П. Горчакову из Кишинева:— это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами  молодежи 19 века" ').

„Кавказский пленник" считается первым опытом в ряду байронических поэм Пушкина. Это прочно укоренившееся мнение требует поправок. Еще проф. Сиповский указал, что по сюжету своему поэма гораздо ближе стоит к американским повестям Шатобриана. И вполне правильно замечает П. Е. Щеголев: „Чисто литературные разыскания и сравнения недостаточны для разрешения вопроса о формах и степени этих литературных влияний: необходимы и чисто биографические изучения. Герои чужеземные влияли не на изображение лиц в поэмах Пушкина, не  на литературу, а на жизнь; прежде всего они были образцами для  жизни.  Каким был   Пушкин действительный в первое время ссылки? В те годы, когда возникли  влияния Шатобриана  и   Байрона, Пушкин еще  не  отдавал  себе отчета в том,  что было сущностью его духовной личности. Он самому себе казался романтическим героем;  находя некоторые соответствия в своей жизни с теми обстоятельствами, которые характерны  и для властителей его дум и для их героев, Пушкин искренно  думал, что он им подобен и должен осуществить ту жизнь, какою жили его воображаемые и жившие герои и какая казалось столь безумно очаровательной со страниц их произведений. Таким  образом литература, создавая героев, влияла на жизнь... И  когда Пушкин переходил от повседневной жизни к творчеству, ему не нужно было прибегать к внешним заимствованиям для изображения своего героя.  Он  был искренен и оригинален, черпая материал для характеристики в самом себе и считая  созданное им представление о самом себе тождественным тому  внутреннему   существу   СЕоему,   которое  было   тогда закрыто для  него. Мы можем судить о том, каков был или, вернее, каким казался тогда Пушкин по его признаниям. Из собственного его признания мы, например, знаем, что в „Кавказском  пленнике" он изображал себя или того Пушкина, за какого стремился себя выдать" ').

Итак, по замыслу самого Пушкина „Пленник" должен был явиться психологическим двойником своего автора. Какими же чертами наделяет поэт героя повести?

 На первом месте здесь нужно поставить душевную омертвелость, совершенно подобную той, о которой говорят лирические стихотворения:

Людей и свет изведал он

И знал неверной жизни цену,

В сердцах друзей нашел измену,

В мечтах любви безумный сон;

Наскучив жертвой быть привычной

Давно презренной суеты,

И неприязни двуязычной,

И простодушной клеветы,

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел

И в край далекий полетел

С веселым призраком свободы.

Пленник, еще в России, еще на севере, „много милого любил", „обнял грозное страданье" и, бежав на юг,

... лучших дней воспоминанье В увядшем сердце заключил.

Истинной причиной его душевной опустошенности, кроме бурно-проведенной молодости, является несчастная любовь, пережитая на родине. В чужом краю другая, новая любовь идет ему навстречу. Напрасно:

...русский жизни молодой Давно утратил сладострастье: Не мог он сердцем отвечать Любви младенческой, открытой. Быть может, сон любви забытой Боялся он воспоминать.

Влюбленная черкешенка открывается ему в своих чувствах. Он слушает ее с безмолвным сожалением:

Лежала в сердце, как свинец.

Тоска любви без упованья.

Пред юной девой, наконец,

Он излиял свои страданья.

„Как тяжко мертвыми устами Живым лобзаньям отвечать, И очи, полные слезами, Улыбкой хладною встречать! Измучась ревностью напрасной, Уснув бесчувственной душой, В об'ятиях подруги страстной, Как тяжко мыслить о другой... Когда так медленно, так нежно Ты пьешь лобзания мои, И для тебя часы любви Проходят быстро, безмятежно. Снедая слезы в тишине Тогда, рассеянный, унылый, Перед собою, как во сне, Я вижу образ вечно милый; Его зову, к нему стремлюсь, Молчу, не Еижу, не внимаю; Тебе в забвенье предаюсь И тайный призрак обнимаю; О нем в пустыне слезы лью; Повсюду он со мною бродит И мрачную тоску наводит На душу сирую мою.

Вспоминать об отсутствующей возлюбленной, сжимая п своих об'ятиях другую женщину,—такова ситуация, изображенном еще в стихотворении „Дорида", написанная в Петербурге, в самом начале 1820 года. О психологической возможности такой ситуации необходимо будет вспомнить, когда мы станем говорить о сердечных увлечениях Пушкина в Крыму. Теперь же следует еще раз с особою силою подчеркнуть, что, признавая автобиографическое значение „Кавказского пленника", трудно отрицать факт „северной любви" Пушкина, к кому бы ни относилась эта любовь.