1.

В ночь с 3 на 4 сентября 1826 года присланный губернатором фон-Адеркасом чиновник неожиданно явился в Михайловское и увез Пушкина в Псков. Там его уже поджидал фельдъегерь, немедленно ускакавший с поэтом в Москву, к государю.

Тогдашнее общество находилось еще под свежим впечатлением террора, вызванного многочисленными арестами декабристов и их действительных или предполагаемых сообщников. Вполне понятно поэтому, что все близкие мнимого арестанта были не на шутку испуганы его увозом. Они забыли, что—по выражению Пушкина—„у нас ничего не умеют делать без фельдегеря". Тревогу П. А. Осиповой поэт успел вскоре успокоить запиской, посланной из Пскова. Но Анне Николаевне пришлось пережить не мало жестоких нравственных терзаний.

Бедной девушке так и не суждено было попасть в Тригорское до конца лета. Сперва ее держали в Малинниках, несмотря на все мольбы и протесты, а потом отправили в Петербург. Здесь она узнала, что Пушкин, неведомо с какою целью, вытребован в Москву. Эта новость взволновала ее ужасно, и она воспользовалась предлогом, чтобы возобновить оборвавшуюся переписку.

„Что сказать вам и как начать это письмо? И однако, я испытываю потребность написать к вам, потребность, не позволяющую мне слушать доводов разума.  Я стала совсем  другим  человеком, узнав вчера новость о том, что вас забрали. Бог небесный! что же это будет? Ах, еслиб я могла спасти  вас, рискуя собственной жизнью, с каким наслаждением я пожертвовала бы ею и  просила бы у неба, как единственной  милости,  случая  видеть вас за одно мгновение перед смертью.—Вы не можете себе представить, какую тревогу я переживаю; неизвестность для меня ужасна; никогда я не испытывала таких нравственных страданий. Я должна уехать через два дня, ничего не узнав достоверного относительно вас. Нет, я никогда не испытывала ничего столь ужасного за всю мою жизнь, и не знаю, как не потеряла рассудка.  А я-то рассчитывала  увидеть  вас вновь в течение ближайших дней! Судите, каким  неожиданным ударом должна была быть для меня новость о вашем от'езде в Москву. Доберется ли до вас это письмо и где оно вас найдет? Вот вопросы, на которые никто не может ответить. Вы сочтете, быть может, что я очень худо сделала, написав к вам, и я тоже так полагаю, и однако, не могу лишить себя единственного утешения, которое мне осталось. Я пишу к вам через посредство Вяземского; он не знает, от кого это письмо; он обещал сжечь его,  если не сможет передать вам. Доставит ли оно вам удовольствие? Вы, пожалуй, очень изменились за последние месяцы: оно может даже показаться вам неуместным. Признаюсь, что эта мысль для меня ужасна, но в эту минуту я могу думать только об опасностях, которые вам угрожают, и оставляю в стороне все другие соображения. Если возможно, во имя неба, ответьте мне хоть одним словом. Дельвиг хотел прислать вам со мною длинное письмо, в котором он просит вас быть осторожным! Я очень боюсь, что вы не были таковы. Боже, с какою радостью узнала бы я,  что вы прощены, если б даже нам не пришлось более никогда свидеться, хотя  это  условие  ужасно для меня, как смерть. Вы не скажете на сей раз, что мое письмо остроумно; в нем нет здравого смысла и однако я посылаю его к вам. В самом деле, что за несчастье любить каторжника! Прощайте. Какое счастье, если все кончится хорошо; иначе я не знаю, что со мною станется. Я сильно скомпрометировала себя вчера, когда узнала ужасную новость, а за несколько часов перед тем я была в театре и лорнировала князя Вяземского, чтобы иметь возможность рассказать вам о нем по возвращении. Мне нужно много вам сказать, но я сегодня все время говорю не то, что следует, и, кажется, кончу тем, что разорву это письмо. Моя кузина Анета Керн выказывает живой интерес к вашей участи. Мы говорим только о вас; она одна меня понимает и только с нею я могу плакать. Мне очень трудно притворяться, а я должна казаться счастливой, когда душа моя растерзана".

„Нэтти очень тронута вашей участью. Да хранит вас небо. Вообразите, что я буду чувствовать по приезде в Тригорское. Какая пустота и какая мука! Все будет напоминать мне о вас. С совсем иными чувствами я думала приближаться к этим местам; каким милым сделалось мне Тригорское; я думала, что жизнь моя начнется там снова; как горела я желанием туда вернуться, а теперь я найду там лишь мучительные воспоминания. Почему я оттуда уехала? Увы! Но я слишком откровенно говорю с вами о моих чувствах. Прощайте! Сохраните хоть немного привязанности ко мне. Моя привязанность к вам этого стоит. Боже, если бы увидеть вас довольным и счастливым!" ').

Неделю спустя она узнала правду. Испуг ее не имел оснований: ничто не угрожало Пушкину. Но радость ее была отравлена. Она хорошо понимала, что человек, любимый ею, потерян для нее навсегда. Внешние узы, удерживавшие поэта в соседстве Тригорского, порвались, а на узы внутренние, душевные рассчитывать она не могла.

„Во мне достаточно мало эгоизма,—пишет она,— чтобы радоваться вашему  освобождению и с живостью поздравлять вас, хотя вздох вырывается у меня невольно, когда я пишу это, и хотя я много дала бы, чтоб вы были в Михайловском. Все порывы великодушия  не могут  заглушить   мучительное  чувство, которое я испытываю, думая, что не найду вас более в Тригорском, куда призывает меня в настоящую минуту моя несчастная звезда;  чего не дала бы я, чтобы никогда не уезжать оттуда и не возвращаться теперь. Я вам послала длинное письмо с князем Вяземским; я хотела бы, чтобы вы его  не получили: я была тогда в отчаянии, зная, что вас взяли, и была готова сделать  любую  неосторожность. Я видела князя в театре и лорнировала его в течение всего спектакля; я тогда надеялась рассказать вам о нем!-— Я была восхищена, увидев вашу сестру, она очаровательна.  Знаете, я нахожу, что она очень на вас похожа. Не знаю, как я этого раньше  не заметила. Скажите, прошу вас, почему вы перестали  мне писать: что это—равнодушие или забывчивость? Какой вы гадкий! Вы не стоите,  чтобы вас любили;  мне много надо свести с вами счетов, но скорбь при мысли, что я вас больше не увижу, заставляет меня обо всем позабыть... А. Керн вам велит сказать, что она бескорыстно радуется вашему благополучию и любит искренно и без зависти (sic). Прощайте, мои минувшие радости... Никогда в жизни никто не заставит меня испытать чувства и волнения,  которые я испытала около вас. Мое письмо доказывает, какое доверие я питаю к вам. Я надеюсь, что вы меня не скомпрометируете и разорвете письмо, написав ответ").

Пушкин письма не разорвал и ответа, по-видимому, не написал, Анна Николаевна оказалась права в своих предчувствиях. Ее роман с Пушкиным безвозвратно кончился. Она понимала свое положение и едва решалась роптать на судьбу. Зато мать ее проявила со своей стороны гораздо меньше податливости. Письма Пушкина за 1826—1827 годы хранят следы малозаметной с первого взгляда, но упорной борьбы, которую ему пришлось выдержать, прежде чем Прасковья Александровна окончательно примирилась с мыслью, что отныне поэт может являться в Михайловском лишь сравнительно редким и случайным гостем.

Ее пришлось подготовлять к этой мысли постепенно. В упомянутой выше записке, посланной из Пскова, поэт еще обещает вернуться обратно при первой же возможности: „Как только я буду свободен, то со всею возможной поспешностью вернусь в Тригорское, к которому мое сердце отныне привязано навеки" 2).

Но вот он очутился в Москве, и обещание мгновенно забыто. Прошло целых восемь дней, прежде чем он улучил время написать Прасковье Александровне несколько строк. Конечно, он был занят „делами". Вся Москва ликует по случаю коронации, недавний отшельник Пушкин не в силах справиться с нахлынувшим на него потоком новых, живительных впечатлений. Он переходит от одного триумфа к другому. Он несомненно вполне счастлив в эти первые, еще ничем не омраченные дни долгожданной свободы. Но, верный принятой на себя роли, он спешит уверить Прасковью Александровну, что московский шум и б'леск нисколько не восхищают его. „Москва исполнена шума и празднеств до такой степени, что я уже чувствую себя усталым и начинаю вздыхать о Михайловском, т. е. иначе говоря, о Тригорском; я рассчитываю выехать самое позднее через две недели"... Письмо кончается уверениями в глубоком уважении и в неизменной преданности на всю жизнь и содержит поклон (один на двоих) по адресу m-lles Annettes.1).

Но вместо двух недель он задержался в Москве на целых полтора месяца. Успел опять влюбиться [в С. Ф. Пушкину] и, возвращаясь свободным в покинутую тюрьму Михайловского, писал с дороги княгине В. Ф. Вяземской: „С. П. — мой добрый ангел; но другая — мой демон! Это совершенно некстати смущает меня среди моих поэтических и любовных мечтаний" 2).

Пушкин любил посвящать княгиню Веру в тайны своих сердечных дел. Имена барышень и даже замужних женщин, молодых и красивых [вроде, наприм., графини-Воронцовой], он от нее не скрывал. И тем не менее она не поняла на этот раз его намека. я Неужели добрый ангел или демон вас до сих пор занимает?" — спрашивала она в ответном письме— „я думала, что вы давно отделались от них обоих. Кстати, вы так часто меняли ваш предмет, что я уже не знаю, кто это другая".

Н. О. Лернер полагает, что под прозвищем демона нужно разуметь здесь Анету Вульф. Но, конечно, добрейшая и безобиднейшая Анна Николаевна не имела решительно ничего демонического в отличие от своей властной и ревнивой матери.

Пушкин прожил в Михайловском до конца ноября, затем уехал в Псков, а около двадцатого декабря вновь очутился в Москве. Но Прасковья Александровна не хотела успокоиться и призывала его обратно: „... на новый год вы отдохнете и затем полетите из наших об'ятий навстречу новому веселью, новым удовольствиям и новой славе. Прощайте, я целую ваши прекрасные глаза, которые я так люблю. П. О." ')

Но Пушкин не отозвался на приглашение. Он даже, повидимому, не ответил своевременно Прасковье Александровне, и потому впоследствии был вынужден ссылаться на неисправность почты—вечная отговорка небрежных и забывчивых корреспондентов.

„Приехав в Москву, я к вам тотчас же написал, адресуя письма на ваше имя в почтамт. Оказывается, вы их не получили. Это меня обескуражило, и я больше не брался за перо. Так как вы еще удостаиваете интересоваться мною, то, что сказать вам, сударыня, о моем пребывании в Москве и о приезде в ПБ? Бестолковость и несносная глупость наших обеих столиц равны, хотя и различного рода, и так как я претендую на беспристрастие, то скажу, что если бы мне пришлось выбирать между ними обеими, то я избрал бы Тригорское, — подобно тому, как Арлекин на вопрос о том, что он предпочитает: быть колесованным или повешенным, ответил: я предпочитаю молочный суп" 2).

') В. И. Сайтов, редактор академического издания Переписки, отнес вслед за И. Л. Шляпкииым это письмо (от которого уцелел лишь приведенный выше отрывок), ко второй половине мая 1827 года. Но с этим трудно согласиться. П. А- Осипова вряд ли бы стала в мае гадать о встрече нового года. Прав, конечно, Лернер, датирующий письмо концом 1826 года. См. „Труды и Дни", стр. 146.

Слова этого письма: если вы еще удостаиваете интересоваться мною и т. д.—указывают, повидимому, что именно в предыдущие месяцы распалась окончательно его   связь   с   Прасковьей   Александровной.    Это   не   был   полный   и   решительный разрыв.  В  общем они разошлись   мирно. Пушкин сохранил   доброе  отношение   к   семье Осиповых-Вульф до конца жизни, продолжал время от времени писать Прасковье Александровне почтительные и   нежные   письма   и   виделся   с   нею   по   крайней мере раз   в  год, а то  и чаще. В 1828  и  в 1829 годах он ездил гостить к Вульфам в Тверскую губернию.   О  его   манере   развлекаться   там   мы знаем из писем Пушкина к   Алексею   Николаевичу Вульфу.

27 октября 1828 г. [Малинники].

„Тверской Ловелас С.-Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает.

„Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной вашим воспоминанием, все обстоит благополучно. Меня  приняли с достодолжным почитанием и благосклонностью. Утверждают, что вы гораздо хуже меня [в моральном отношении], и потому не смею надеяться на успехи, равные вашим. Требуемые от меня пояснения на счет вашего петербургского поведения дал я с откровенностью и простодушием,  отчего и потекли некоторые слезы  и вырвались   некоторые недоброжелательные восклицания, как, например: какой мерзавец! какая скверная душа! Но я притворился, что я их не слышу. При сей верной оказии доношу вам, что Мария Васильевна  Борисова  есть цветок в  пустыне,   соловей в дичи лесной, перло в море, и что я намерен на-днях в нее влюбиться.

„Здравствуйте! Поклонение мое Анне Петровне, дружеское рукопожатие баронессе etc." :).

16 октября 1829 г. [Малинники]. „Проезжая из Арзрума в Петербург, я своротил вправо и прибыл в Старицкий уезд для сбора некоторых недоимок. Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились. То-то побесили бы баронов и простых дворян. По крайней мере честь, имею представить вам подробный отчет о делах наших и чужих.

I.          В Малинниках застал я одну Ан. Ник. с флю

сом и с Муром. Она приняла меня с обыкновенной

своей любезностью и об'явила мне следующее:

a)         Евпр. Ник. и Ал. Ив. отправились в Старицу

посмотреть новых уланов.

b)         Александра Ивановна заняла свое воображе

ние  отчасти талией и задней частию Кусовникова,

отчасти бакенбардами и картавым выговором Юр-

генева.

c)         Гретхен хорошеет и час от часу делается

невиннее [сейчас А. Ник. заявила, что она того не

находит].

II.        В Павловском Фредерика Ив. страждет флю

сом; Пав. Ив. стихотворствует с отличным успехом.

На-днях   исправил   он   наши   стихи   следующим

образом:

Под'езжая под Ижоры, Я взглянул на небеса И в ос помнил ваши взоры, Ваши синие глаза.

Не правда ли, что это очень мило?

В Бернове я не застал уже... Минерву. Она со своим ревнивцем отправилась в Саратов. Зато Netty, нежная, томная, истерическая, потолстевшая Netty здесь. Вы знаете, что Меллер из отчаяния кинулся к ее ногам, но она сим не тронулась. Вот уже третий день, как я в нее влюблен.

IV. Разные известия. Поповна [Ваша Кларисса] в Твери... Ив. Ив. на строгой дизте [употребляет своих одалисок раз в неделю]. Недавно узнали мы, что Netty, отходя ко сну, имеет привычку крестить все предметы, окружающие ее постелю. Постараюсь достать [как памятник непорочной моей любви] сосуд, ею освященный. Сим позвольте заключить трогательное мое послание".

Приписка Анны Николаевны Вульф: „Не подумай, что я из любопытства распечатала Пушкина письмо, а оттого, что неловко сложено было"1).

А. Н. Вульфу эти визиты не особенно нравились. Он заносил у себя в дневнике: „Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники. Мне это весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе, имя и сестры, и матери, а сестре и других ради причин это вредно"2).

Но он ошибался. Роман Пушкина, как с Прасковьей Александровной, так и с Анной Николаевной был уже позади, и совсем другие женские образы занимали его воображение.