СЛОВАРЬ ЮНОГО ФИЛОЛОГА

ГОРЬКИЙ А.М. ЯЗЫК ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЙ.

С первых своих рассказов молодой Горький не только содержанием, но в особенности свежестью своего слова открывал совершенно новую страницу в истории русской литературы. Он чтил и любил своего прямого предшественника — Чехова как великого писателя и старшего друга. Любил его проникновенное искусство, учился у него. Но... учился по-своему. Его сосредоточенной и монохромной гамме он противопоставил свое обилие света, зычное многообразие красок. Его тихому голосу — совсем иной голос, смелый и громкий. Его персонажам, растерянным и бессильным в борьбе за жизнь,— людей отважно ищущих, способных постоять за себя и за свою идею.

Чехов завершал эпоху критического реализма, достигая в своем критицизме особенной остроты. М. Горький открывал новую эпоху, утверждавшую новые ценности в литературе,— эпоху социалистического реализма.

Капризному, претенциозному слову многих своих современников М. Горький решительно противопоставил свое стойкое, огнеупорное слово. С юных лет — неистовый читатель, для которого книга и встреченные им люди стали повседневным его университетом, М. Горький в «Слове о полку Игореве» учился смелости, полету образной мысли, у протопопа Аввэку- ма — его причудливому озорству, он тщательно учился у всех великих писателей XIX в., и русских и иностранных. Горячо любил М. Горького Лев Толстой. Они встречались, беседовали, ценили друг друга. «Вспоминаю его острые глаза,— они видели все насквозь...» (из записи, сделанной в тот день, когда Горький узнал о смерти Льва Толстого).

Творчество Толстого он впитал особенно жадно, но в стиле своем и ему шел наперекор. Лев Николаевич любил М. Горького, но озорство в его языке, в стиле иногда смущало и раздражало Толстого.

Смелым, веселым, искрящимся словом начал молодой Горький. Как все необычайно сомкнуто, сжато и плотно в ранних его рассказах! Даже море! Даже небо: «По небу двигались толстые пласты лохматых туч, море было спокойно, черно и густо, как масло». Эти «толстые пласты», это «густое» море! Таким плотным, до такой степени ощутимо материальным никто еще не видел ни неба, ни моря. Мир Горького величественный и жесткий. «Посыпался дождь... плотный, крупный...». Дождь не полился, не зашлепал — посыпался, в этом слове влага уплотняется, словно застывает (посыпался град), и эпитеты «плотный», «крупный» бьют в ту же цель: дать почувствовать крепкую, упругую силу дождя, как и всего в природе. Ничего размягченного, колышащегося, зыбкого. Работа скульптора, работа по камню.

И дело не только в том, чтобы возможно точнее изобразить облака или дождь, а в том, чтобы верно выразить свое, новое восприятие мира. Так и в живописи: у Боттичелли все легко и эфирно, а у Мантеньи фигуры, и природа, и здания, и люди словно вырубленные из камня... У Горького его «живопись» словом ближе к Мантеньи, нежели к Боттичелли. Горький приучает своего читателя видеть в природе ее силу. «Гранит, железо, дерево, мостовая...», «Закованные в гранит волны моря...», «Металлический вопль железных листов...», «Дребезжание извозчичьих телег...» Прислушайтесь к звуковой гамме в ранней прозе Горького, к жесткому и гулкому ее звуку. Это в природе. А в жизни человека — труд. Его напряжение, его обнаженные и осязаемые мускулы: «Нужно было видеть, как он управлялся с семипудовым куском теста, раскатывая его, или как, наклонившись над ларем, месил, по локоть погружая свои могучие руки в упругую массу, пищавшую в его стальных пальцах». Труд — любимая тема Горького. Какое мощное здесь напряжение слова! И смысл слов поддерживает перелив того же звука: то безударного, то ударного, звучащего все крепче и крепче.

И какие все настоящие слова, свежие: «раскатывая», «месил», «наклонившись над ларем», да и каждое слово этого текста. Вслушайтесь, и вы почувствуете, что здесь что-то похожее на стихи, где вы осязаете ритм и звук каждого слова.

Сама работа писателя над текстом его произведения в чем-то сродни всякому истинно вдохновенному труду. И наоборот, всякий вдохновенный труд сродни поэзии. Вот почему можно так изображать труд самого обыкновенного пекаря. Так же, с таким же подъемом и с удалью, вложенной в поэтическое слово, автор «Коновалова» постоянно изображает труд, например в рассказе «На плотах», где бесхитростный труд грузчиков изображен как своего рода богатырская потеха.

Метафора особенно деятельно участвует в создании горьковского стиля. Ее преобразующая природа, энергия мысли, в ней заключенная, сродни революционному духу этого автора. Так, в романе «Мать» в метафоре обнажена сила революционного слова: «Слово своею силой будило», «В упор, в лицо ему Рыбин бил

тяжелыми, верными словами», «Спивакина зацапали в острог, а слово осталось... оно кричит, живет...»

Во многих случаях в метафоре возникает образ кем-то сказанного слова, в сосредоточенной и жгучей силе которого — азарт подымающейся революционной бури. Очень многообразно и восприятие слова («жадно слушала...», «тянет сердце за вашей речью»), и возникают образы страстно, увлеченно говорящего человека, и след в душе от кем-то сказанного слова: «...колюГчие и резкие щелчки слов».

Метафора создает образ произносимого слова, образ уплотненный, действенный, жгучий. Отвлеченные понятия приобретают совершенную конкретность. Метафора порождает еще и сравнение, в котором гнездится подчиненный основной теме дополнительный образ: «...мысли есть, а не связаны и бродят, как овцы без пастуха». В этом сочетании метафор и сравнения — целая басня в миниатюре. И этот текст вызывает читателя на самопроверку: а что, у меня, у читателя, сосредоточены ли мысли, не бродят ли они туда и сюда без толка? Жив ли во мне некий внутренний пастух, направляющий мысль?

В иной метафоре скрыт своего рода сюжет, целая философия. Только при медленном, внимательном чтении вы входите в сокровищницы поэтического слова. Метафора оживляет образ: «Ветер возится по крыше». Уже А. С. Пушкин чувствовал бытовой колорит этого глагола: «возиться с старыми журналами соседа», «по целым часам возился с ними». И в стихах и в прозе запах этого слова сохраняет насыщенность повседневным бытом и сугубую реалистичность. У М. Горького эта простодушная метафора «ветер возится» придает природе домашний, явственно ощутимый облик с очень своеобразной поэтической окраской. И в этом — глубокая связь метафоры с индивидуальным стилем автора.

Метафора достигает в повести «Мать» гоголевской смелости, но в особенном, горьковском духе — возникает ощущение физической силы слова: «Ползали и летали слова, тревожные и злые, вдумчивые и веселые». Кажется, такого рода фразу можно изобразить наглядно, как ползут и летают слова, у каждого свой колорит, своя повадка. Из метафоры вырастают и эпитеты. Так многозвучен в изображении М. Горького говор народной массы.

Метафора М. Горького реальна и сказочна, конкретна и философична. Это игра воображения, и это обнаружение действительной жизни. В особенности поражает, что каждая метафора — открытие нового, а в их совокупности основа смелого, вольного литературного стиля.

В трилогии «Детство», «В людях», «Мои университеты» искусство слова у М. Горького достигает особенной высоты. Текст и изыскан, и бесхитростен, и со страниц все время слышится голос ребенка, юноши.

Во всех трех частях особенное значение приобретает искусство портрета, который совсем не похож на портрет классического периода русской литературы. Что особенного, например, в таком горьковском портрете из «Детства»: «Меня учила тихонькая,' пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади ее головы»? В эпитетах «тихонькая, пугливая» ясный переход от внешнего облика к запуганности женщины в условиях изображаемого быта, к ее индивидуальности. Наиболее оригинальное — в концовке, в гиперболе: «до того тиха, до того стушевывается, что ее почти нет, сквозь глаза ее можно видеть дальше». В портрете уже проникновенное и цельное постижение личности.

Может быть, иногда поиски оригинального построения человеческого портрета приводят к искусственности: «Глаза у нее были пришиты к лицу невидимыми ниточками; легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, все видя, все замечая...» Создавая свой стиль, и причудливый и глубоко народный, М. Горький иной раз в этой своей причудливости утрачивает чувство художественной ясности и меры.

Но в подавляющем большинстве случаев выбор выражения у него точный. При этом он придерживается крайнего, более резкого слова. Если можно сказать: зло болтают, он говорит «злее сплетничают». Разбил стекло? Выбил? Нет, «вышиб стекло». Наполнена мебелью? Нет, «тесно набита... мебелью». Сказал обидно? Нет, «сказал ехидно». Выбор слова постоянно в пользу слова более сильного, более поражающего ум.

Книга, чтение, их живое действие ни в одном романе не занимают такого значительного места, как в повести «В людях». Разного рода читатели, от начетчика, заучившего сот^и страниц, до самого Алеши, трепетно и чутко воспринимающего всякое искрящееся слово. И встречает он на своем пути людей, страстно любящих книги: «Читай, малый, читай, годится! Умишко у тебя будто есть... Книги читай, однако помни — книга книгой, а своим мозгом двигай!»

В трилогии М. Горького горячо рассказано о том, как совершался духовный рост ребенка, выросшего в полудикой мещанской среде. И стиль трилогии, ее языковые богатства совершенно созвучны этой высокой цели.