Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   Трамвай 12 прежде ходил в  Пущу-Водицу около часа в один

конец и почти все лесом.  А едет он быстро,  этаким экспрессом

несясь  по  бесконечному зеленому  туннелю  соснового бора,  и

ветки орешника хлещут по окнам.

   Чтобы  пройти этот  путь  пешком по  шпалам,  нам  с  дедом

понадобился  почти  целый  день.  Рельсы  были  ржавые,  между

шпалами  буйно   росла  трава,   качались  головки  ромашек  и

васильков.  Иногда  навстречу  попадались расстроенные люди  и

говорили:

   - Не ходите, у детского санатория все отбирают.

   И  правда,  у  детского туберкулезного санатория сидели под

сосной   трое  полицаев;  возле  них  высилась  куча  узелков,

бидончиков,  мешков.  И  здесь  установили пост. Все дороги на

Киев были перекрыты, и грабеж был вполне законный,

   Давным-давно  когда-то  дед  поработал  и   на  мельнице  в

Пуще-Водице,  тут  проходила его молодость,  тут они с  бабкой

жили первый год после женитьбы, и дед хорошо знал окрестности.

   - Вот холеры проклятые,  -  сказал он озабоченно, - но я

знаю тропинки, мы их лесом обойдем.

   А ноги у нас здорово гудели, когда мы к вечеру добрались до

четырнадцатой линии.  Там есть пруд с  плотиной,  и  у плотины

торчали почерневшие сваи,  на которых некогда стояла мельница;

дед постоял и задумчиво посмотрел на них.  В мешках за плечами

мы несли на обмен бабкины вещи:  юбки,  кофты, высокие ботинки

со шнурками.

   За прудом,  в  селе Горенка,  мы ночевали в  пустом сарае у

старого лесника,  еще  помнившего деда.  Вышли на  рассвете по

росе  и  опять  топали целый  день  глухими лесными дорогами и

совсем свалились с ног от усталости и голода, когда показалась

река Ирпень и деревня с таким же названием.

   Дед  рассчитывал зайти дальше,  но  мы  устали и  принялись

менять здесь.  Ходили от  хаты  к  хате,  стучали,  будоражили

собак.

   Больше суток мы ходили по деревням,  пока набрали две торбы

муки,  кукурузы и  фасоли.  Обратный же  путь мне не забыть до

семой смерти.

   Шли мы медленно и тяжко, через каждые полкилометра садились

отдыхать; мешки казались набитыми булыжниками Дед стонал, охал

и иногда плакал:  как-никак ему было семьдесят два года.  Надо

было  перейти речку  по  кладкам,  это  были  жерди высоко над

водой,  они качались. Я храбро перебежал, а дед остановился -

и никак.  Я перенес мешок, а дед, долго, испуганно цепляясь за

меня и за жерди, перелезал на четвереньках. Кто бы взглянул -

помер со смеху.

   Ночевали в  стоге сена.  Утром спину,  руки и  ноги здорово

ломило  и  жгло.  Опять  поперли,  шли  немного  -  садились;

подниматься же  -  ну  никаких сил;  ты  встаешь,  а  тело не

слушается.

   А  вокруг леса,  леса,  иногда прогалины у  хуторов с буйно

цветущей картошкой, но я видел все это как сквозь туман.

   Дед,  учитывая  КП  у  детского санатория,  решил  обходить

Пущу-Водицу с запада,  и мы вышли на довольно широкую, твердую

дорогу.  Вдруг  сзади послышался мотор,  и,  обдав нас  пылью,

проехал  грузовик  с   двумя  немцами  в   кабине.   Он  резко

затормозил, шофер высунулся и смотрел, как мы подходим. Сердце

у меня упало.

   - Битте,   -   сказал  шофер,   указывая  на  кузов.   -

Ехать-ехать!

   Было не похоже,  что он собирается грабить.  Что ж, была не

была,  мы  залезли,  машина помчалась по дороге.  Я  подставил

ветру лицо и наслаждался,  отдыхая. И так мы проехали столько,

сколько не  прошли бы пешком и  до ночи.  Показался город,  мы

поняли,  что  объезжаем его  с  запада  и  выедем  куда-то  на

Брест-Литовское шоссе.

   Дед забарабанил в  кабину.  Машина остановилась среди поля.

Мы слезли, дед протянул узелок муки - плату за проезд.

   Шофер посмотрел на нас, качнул головой:

   - Нэт, нэт. Стареньки, маленьки. Нэт.

   Мы стояли, не веря Шофер усмехнулся и тронул.

   - Данке!  Спасибо!  -  закричал я.

   Он  помахал  рукой.  Дед  кланялся  в пояс вслед машине. Мы

взвалили  мешки  на  плечи  и  пошли че рез поле к видневшимся

крышам  Куреневки.  Долго  шли  переулками,  петляли  и  вышли

наконец по Белецкой улице прямо к нашему мосту, откуда до дома

было  три  минуты  ходьбы.  Плеч  и ног мы уже не чувствовали,

тащились, как марафонцы на финише, И вот тут-то нас остановили

два полицая.

   - Далеко несете?  -  иронически спросил один. Мы стояли и

молчали, потому что это было невероятно, этого не могло быть.

   - Скидай,  -  сказал другой и стал деловито помогать деду

снимать мешок.

   - Голубчики, - прошептал ошарашенный дед, - голубчики...

   - Идите, идите, - сказал первый полицейский.

   - Голубчики, миленькие! - Дед был готов упасть на колени.

   Полицаи,  не обращая внимания, понесли наши мешки к столбу,

где  уже  лежало  несколько кошелок. Оказывается, они устроили

новое  КП  и  здесь,  на  подходе  к базару. Я потянул деда за

рукав, он совсем обезумел. Я его с трудом дотащил домой, а сам

завалится отдыхать и отсыпаться, потому что утром надо было на

работу.  Садовник  по  дружбе  с  дедом  отпустил меня втихаря

прогуляться на обмен. Ну вот, значит, я прогулялся.

   Делается  это  очень  просто.  Кошелка  загружается  разной

картошкой,  морковкой,  сверху  кладутся  пол-буханки  хлеба и

кусочек  сала,  все  это покрывается газетой. Затем мать берет

тебя  за  руку  и ведет в управу. Входить в нее жутковато, это

место,  где  решается  все:  человеческая  жизнь, еда, работа,

смерть,   -   откуда   отправляют   в   Германию   или  могут

рекомендовать в Яр.

   Немцев  нет,  за  столами  сидят  фольксдойчи  или  "щирые"

украинские  дядьки  в  вышитых  сорочках,  с  усами;  этих  не

обдуришь,  как немцев,  эти свой народ знают.  И все они пишут

повестки, составляют списки, и расхаживает плотная, энергичная

женщина с  мужскими ухватками,  одетая в строгий серый жакет и

серую юбку, с холодным взглядом и безапелляционным голосом:

   - Если вы  не  хотите работать,  мы  можем вас  передать в

гестапо... В случае невыполнения вами займется гестапо...

   Мать  подводит тебя к  столу какой-то  тетки,  у  которой в

руках твоя  судьба.  Ставит кошелку к  ножке стола и  сдвигает

газету так,  чтобы из-под нее выглядывали хлеб и  уголок сала,

крохотный  кусочек  сала,  как  спичечный коробок,  но  из-под

газеты не видно, какой он, видно лишь, что сало.

   Униженно  склонившись,  мать  объясняет,  что  тебе  грозит

туберкулез, тяжело работать на огородах, несет прочую ересь, а

ты  в  это время тоже не стоишь без дела и,  сгорбившись,  изо

всех сил напускаешь на себя несчастный вид.

   Тетка  окидывает  тебя  взглядом,  недовольно сопит,  молча

роется в списках, находит твою фамилию, вычеркивает, вписывает

в другой список и говорит:

   - Завтра к семи на проходную консервного.

   Ты  изображаешь  счастье,  мать  благодарит  и  кланяется и

поскорее уводит тебя, забыв под столом кошелку.

   На консервном заводе кислый,  острый запах въедается в нос,

как  ввинчивается.  Но  тут  останется голодным лишь тот,  кто

совсем дурак.

   На  широкий двор прибывали длинные грузовики с  тыквами,  и

наша  мальчишеская бригада  их  разгружала.  Попадались  тыквы

расколотые,  а  нет -  мы сами разбивали их,  запускали руки,

выгребали белые скользкие семечки и  набивали ими рты.  Отныне

дома я ничего не ел,  целый день питался семечками,  Случилось

несчастье:  я  зазевался,  на  меня  открылся борт  машины,  и

обвалом посыпались тыквы.  Набило шишек, отломился кусок зуба,

но полежал под стенкой и отошел.

   Больше всего я  ненавидел,  когда нас  ставили на  погрузку

повидла.  Оно было в полупудовых запечатанных жестяных банках,

носишь его,  вот оно,  под руками, а не поживишься. Это немцам

его жрать.

   Цеха  сильно  охранялись,  но  однажды,  нагрузив очередную

машину,  мы увидели,  что вахтер отлучился,  и  вдвоем с одним

мальчишкой кинулись в  цех.  Там  было  полутемно и  жарко,  в

котлах  булькало и  кипело.  Мы  кинулись к  первой попавшейся

работнице в замусоленном халате;

   - Теть, повидла!

   - Ой,  бедняги, сюда, скорей! - Она затолкала нас куда-то

под сплетение железных стоек, отлучилась и вернулась с помятой

коробкой,  до половины наполненной горячим тыквенным повидлом.

Ух, и повезло!

   Наш  рабочий день  продолжался двенадцать часов.  Потом нас

строили,  вели к проходной и тщательно обыскивали, выпуская по

одному.  Все было законно,  и я считал, что мне все-таки везет

больше,  чем не везет,  хвастался дома и  рассказывал деду про

богатства на консервном заводе,  про то,  как я  наедаюсь.  Но

он-то был свирепо голодный и  поэтому держался другого мнения.

Он злился, что я ничего не ношу домой.

   - Тут  есть один жук,  -  сказал он  однажды.  -  Делает

колбасу  втихаря,   без   патента,   ищет  помощника,   только

надежного,  чтоб не болтал.  Давай я тебя устрою, а он обещает

кормить и костями платить.

   - Кости - это надо, - сказал я. - А как же мне с работы

уволиться? Я в списках.

   - Неси кошелку,  -  сказал дед.  -  Не  подмажешь -  не

поедешь.

   Я  еще  некоторое время работал на  заводе,  потом решился.

Отнес кошелку. Подмазал. Поехал.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...