Голод 1932 - 1933 годов, рассказы очевидцев. Голод в Казахстане, Поволжье, Северном Кавказе и Украине. Голодомор

<<<<Вся библиотека         Поиск >>>

 

Вся электронная библиотека >>>

 ГОЛОДОМОР >>

  

история СССР . Коллективизация

история голодомораГолодомор


А. Солженицын

ГУЛаг

 

Голод 1932 - 1933 годов, рассказы очевидцев

 

Хубова Дарья Никитична

кандидат исторических паук, старший преподаватель кафедры истории науки, завлабораторией «Устная история» РГГУ.

 

 

В отечественной историографии устная история, ее методология и метод долгое время находились вне поля зрения исторической науки: исторические источники устного происхождения долгое время являлись объектом пристального внимания фольклористики, но не истории. Историческое источниковедение, как и история, не принимало устный источник, особенно не пытаясь разобраться в его природе и развивать методы и приемы исторической критики. Архивоведение и археография путем использования фонодокументов затронули лишь некоторые прикладные аспекты (в первую очередь комплектование) работы с источниками устной истории.

Недоверие к устной истории - как к методу, так и к собственно историческому материалу - вполне оправданно и обоснованно: источники устного происхождения традиционно считались и, как правило, до сих пор считаются мифологичными. Со времен Платона миф находился в резкой и четкой оппозиции к знанию и - возможно, менее выражение - к исследованию.

Ясно, что фетишизация письмешшх источников в значительной степени связана с техническими условиями передачи и хранения исторической информации. Сложилась ситуация, в которой историческая наука очертила поле своих исследований документами, ограждая себя от имманентной «мифологичности» устно-исторических источников.

Однако изменение техносферы всегда означает и переход общества в новое социальное измерение. С помощью техники XX в. «устная история» возрождает первый, если не самый ранний инструмент историка (по-древнегречески «хисторио» буквально означает «хожу, расспрашиваю, узнаю»), древнейший метод исторического исследования и создания источника, превращая его из мифа в знание, в полноценный и полноправный исторический источник.

«Развитие с середины XX века различных форм неграфического хранения информации с годами, конечно, скажется и на психологии ученого»2, Очень важным для понимания задач метода устной истории является четкое представление ее ориентиров: устная история интересуется тем, что не написано не только потому, что народы или социумы по разным причинам (политическим, религиозным, социокультурным, этническим и др.) не могут писать, а значит, и оставить свой след в истории, но и потому, что этот не зафиксированный письмом материал принципиально отличается от того, что содержится на бумаге или в камне.

Поэтому основная задача устной истории как метода исторического исследования - «подслушать то, что изучаемое общество не сумело или не позаботилось о себе рассказать» (А.Я. Гуревич).

Говоря о значении и актуальности разработок метода устной истории для отечественной исторической науки, достаточно лишь осознать тот факт, что письменные источники не составляют summa culturae. Исследования в области устной истории (к сожалению, единичные), по существу, являются спасением уходящего объекта - устной исторической информации. В нашем общем прошлом ими не гнушались И.И. Голиков, А.С. Пушкин, Н.И. Надеждин, В.О. Ключевский, П.И. Бартенев и многие другие.

Рассматривая устную историю как метод фиксации устного нарративного текста в целях его использования в историческом исследовании, уместно вспомнить изречение русского философа Н.Ф. Федорова:

«История - это совокупность биографий, восстанавливающих память о жизни отцов и братии наших и потому роднящих настоящее с прошлым, сообщающих бывшему, но забытому реальное бытие».

* * *

Контекст данного сборника в целом характерен для традиционной исторической науки, по-прежнему наводящей фокус своего исследования на фактографию. Макроистория борется за установление факта: был ли голод на Украине и юге России в 1932-1933 гг. «делом рук человека», искусственным, организованным голодом или же он явился результатом засухи и низкой урожайности?

Оставим в стороне цифры и факты большой истории, их достаточно в статьях Н.А. Ивницкого и М. Таугера, не будем повторять их мыслительных построений, а попытаемся вывести проблему за рамки, заданные ей презумпцией документа и отраженного в нем факта. Обе статьи наглядно демонстрируют старую истину о том, насколько факт сам по себе условен и зыбок, насколько документ, как и любой исторический источник, зависим от контекста и интерпретации, игры ума историка, воображения и тождеств смысла.

Обратимся к фактам микроистории, которая, впрочем, тоже не ответит однозначно на вопросы, закономерно встающие после прочтения статьи М. Таугера. Первый из них: неужели депортация спасала людей от недорода?

«Урожай был ... был, был. А вот этого я не добилася - почему в 33-м дикий был голод? Были же кукуруза, и семечки, и пшеница, и все... Почему вот это ж?..» (Комлацкая М.А.)

Неужели эшелоны, теплушки, двигавшиеся с юга России и Украины в Казахстан, увозили людей от недоедания и людоедства? А другие вагоны в это же время ползли с Волги, из средней полосы России на юг... Зачем? Зачем понадобилось переселять людей в «зону голода»? Из какого гипертрофированного альтруизма компания филантропов решила поупражняться в человеколюбии?

На все эти и другие вопросы макроистория тоже не находит однозначных ответов. Попробуем следовать не фактам события, которыми, безусловно, стал голод 1932-1933 гг., а фактам со+бытия. Фактам повседневности и обыденного сознания, фактам в осознании, понимании и интерпретации тех, кто их пережил... Посмотрим, как бытийность и событийность сочетаются в жизни и соответственно в истории.

* * *

Тексты приводимых ниже фрагментов интервью, взятых у жителей Краснодарского края (г. Краснодар, станицы Ленинградская, Полтавская, Красноармейская, Должанская) научной экспедицией лаборатории «Устная история» РГГУ летом 1989 г., хранятся в архиве лаборатории, являясь ее материальной и интеллектуальной собственностью.

С учетом специфики данного вида исторического источника статья основана не на одном-двух документах, а на массовом источнике - устной нар-рации, меморате, интервью (это лишь вопрос терминологии), свидетельствах, взятых у жителей одной станицы Уманской (впоследствии Ленинградская) Краснодарского края. Устно-историческое исследование велось не по типу жизнеописания (life story), биографического интервью. Его жесткими хронологическими и сюжетными рамками является голод 30-х годов. Массовость опроса определила репрезентативность и выборку, став той верификацией, которой часто не хватает исследователю. В статье использованы фрагменты лишь тех интервью, в которых раскулачивание и голод 1932-1933 гг. описываются так, как они отложились в сознании и памяти станичников, что вписывается в систему ценностей макроистории. А для интерпретации данного материала микроисторией важно то, что сохраняются ее измерения прошлого, подчеркивая колорит, целостность и уникальную фактуру этой разновидности исторического источника.

Трюизм: память просеивает, фильтрует прошлое, заставляя нас запоминать одно, а не другое. Но было бы профессиональным преступлением игнорировать историческое наследие, когда его хранит память сотен людей.

Не претендуя на абсолютную достоверность излагаемых фактов в источниках устной истории, хотелось бы обратить внимание читателя на то, что эти документы содержат самые разные, порой трудно различимые пласты исторической информации - и исторический факт, и отношение к нему его свидетелей и очевидцев.

Действительно, факты часто можно почерпнуть из учебников и справочников... Но отношение, атмосфера, воздух времени будут утрачены.

 

* * *

 

Итак, голод, каким он запечатлен коллективной и индивидуальной памятью, каким его сформировало и сформулировало коллективное сознание.

«Война кулаку не на жизнь, а на смерть», объявленная зимой 1929-1930 гг., меняет политику коллективизации. Методы вовлечения крестьян в колхозы становятся более жесткими.

«К декабрю месяцу объявили общий колхоз. Вся станица - в один колхоз Ильича. Приехал председатель, такой был Половцев. Вот на митинге все и сделали: все должны идти, полнейшая коллективизация» (Колесник М.С.).

«Ой, как же мы боялись идти в колхоз, страшно боялись» (Солодко-ва P.M.).

«Люди не хотели в колхоз идти, кричали, плакали» (Баканова B.C.).

«Слыхали таку частушку: „Колхозники - дураки, нема ни хлеба, ни муки"? Или вот еще: „Ах, эта глупая коза, была в колхозе; давала литр молока, спала в навозе!.."» (Капуста Р.Н.).

Колхозы создавались из расчета один на станицу. В крупных станицах, таких, как Полтавская, Уманская и другие, колхозы делились на стодворки.

«Бабка-то моя туга на ухо была. И все никак не могла это слово-то „колхоз" понять. Все ей страхи какие-то с этим словом виделись... Больше всего она боялась умереть: ей казалось, что если все общее, то как же хоронить-то? С кем-то еще, что ли?» (Павлоградская А.А.).

Парадоксально, жутко, но «страхи бабки» оказались реальностью: умерших от голода людей действительно хоронили всех вместе (см. ниже).

В ходе создания коллективного хозяйства «раскулачивали» всех, включая бедняков, уже за одно нежелание отдавать в колхоз свое имущество: «Тетка моя вилки-то [имеются в виду вилы] взяла и давай их вот так вилками: „Не допустю до коней!". У ней пара коней. А назавтра пришли, ее раскулачили, забрали и выслали на выселку, и дети померли...» (Баканова B.C.)

«Нас раскулачивали, меня - кулачку этакую [девочке не было года] из люльки взяли и бросили в сугроб, и соску у меня отняли. Приказ был такой, чтобы соседи нас не брали. В феврале месяце это было» (Палъце-ва Н.И.).

Заметим, что в понятия «кулак», «бедняк» представители различных регионов и слоев населения вкладывают разное содержание. Так, существенна разница в понимании этих категорий и представлениях о бедняках, середняках и кулаках среди казачества. Существуют и расхождения между коллективными представлениями казаков и иногородних, то есть издавна селившихся здесь жителей средней полосы России, а также вновь приехавших «переселенцев».

Вот характерное описание бедняцкого быта кубанского казачества:

«Мы самые бедняки были... Мы знали степь, мы знали, как землю обрабатывать. Мы работали. С раннего утра до двух часов. Тогда отдыхали лошади, и мы отдыхали в обед. Потом опять работали до вечера... Сеяли овес, пшеницу, ячмень, кукурузу, семечки, баштан, картошку выращивали там - все! Курей, гусей туда водили, свиней туда водили, на степь. И выезжали там и жили мы в степи до самой Покровы, до самой осени... А потом оттуда приезжали, и дома мы ничего не делаем: семечки жарим, лузгаем, гуляем. Папаша пойдет, кобылу управит одну, а я пойду корову подою, а сестра старшая сготовит борщ, нарежет лапшу - и садимся за стол. Тут мамка, тут папка, тут я, сестра и брат. Из одной миски все едим, я же сказала, мы бедняки были, самые бедняки. И пирожки эти со сметаной... Хоть корова одна была, но сметана своя... Все в погребах было: есть было, пить было!..» (Баканова B.C.).

Иногородние жили по-другому.

«Он... кулачищ-ще такой... На него вот так посмотри - сверху до низу кулак. Вот только глазом одним посмотрите, и вы скажете, что это человек не советский» (Штемпелевская A.M.).

«Вот наберем семечек, идем по улице. Ну, и щелкаем семечки, поем песни. А кулацкая компания... только наши ребята что-нибудь такое - уже драка. Трудно було. Как мы одетые были бедно, очень. А в церковь ходили обязательно. Утречком не ходили, а уже пссле обеда, как обедня идет, тут уже мама наряжает в полотняное. Идем в церковь, молимся... А кулацкие тогда уже отличались от нас. Они были в красных рубашках и в таких вот синих рубашках, цветных таких вот, пестрых. А мы все полотняные» (Штемпелевская A.M.).

Мнение «переселенца» из Ленинградской области:

«Здесь кулацкие элементы были очень богатые. Никакого сравнения нет с теми крестьянами, что жили в местах Центральной России. Здесь были табуны лошадей, много рогатого скота, овец, много хлеба» (Баден-ков Л.К.).

Но вернемся к хронике коллективизации.

2 марта 1930 г. в «Правде» была опубликована статья Сталина «Головокружение от успехов», осуждающая «искривление принципа добровольности». Крестьянам было позволено держать одну корову (в станице Уман-ской корову оставляли только многодетным семьям), овец, свиней, птицу, инвентарь.

14 марта вышло постановление ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении», призывавшее «прекратить практику принудительных методов коллективизации». Но скот продолжали сгонять в пустующие после выселения раскулаченных дворы. «Скот начал пропадать... А весной сказали: „Забирайте по домам"» (Павлоградская А.А., Сергеева В.И.). «Животных возвращали полумертвых, но корма, которые забрали вместе с животными, не вернули» (те же). «И лошади, и коровы там подыхали, в колхозе», «до весны скот в сухарь превратился», - вспоминают станичники.

Тех же, кто, поверив постановлениям правительства, вышел из колхоза, пытаясь восстановить единоличное хозяйство (что было трудно, так как зерно для посева было отобрано колхозом), «спустя какое-то время всех забрали, семьи выслали, урожай забрали в колхоз и все имущество в колхоз» (Колесник М.С., Лозовой В.П.).

Но народ не всегда «безмолвствовал». В июне 1930 г. станичники организовали «бабий бунт» в Уманской. «Милиция закрыта была, совет закрытый - все закрыто и все улицы забиты, все это полностью забито женщинами: белый платок, белая кофта, черная юбка. И во все звоны звонят... Председатель местной РКИ Дубинин Кирилл Матвеевич... я как глянул на него - оборванный, только вот обшлаги на рубахе так застегнутые и висят на руках, а этого всего не-ету... Весь синий, порвали на нем кожу...» (Чернобай A.M.)

Около двадцати «звонарей», которые на самом деле были переодевшимися в женское платье мужчинами, были высланы за этот бунт задолго до повального выселения.

О массовом недоедании на юге России, предшествовавшем настоящему голоду, стало известно ранней весной 1932 г. Из письма Сталину рабочего-двадцатипятитысячника Пригоршина очевидно, что в селе Ольгинка Павловского района (в этот район входила и станица Уманская) устраивались массовые обыски в целях «изъятия продовольственных излишков». «Забирали отходы, которые колхозники получили в 1931 году ... Не было ни одного, где не проводилось бы тщательного обыска»-'.

Лишенные запасов, боясь невыполнимо завышенного плана хлебозаготовок, крестьяне прятали хлеб в страхе перед голодом.

7 августа 1932 г. ЦИК и СНК СССР приняли закон об охране социалистической собственности, который предусматривал за хищение колхозного имущества высшую меру наказания - расстрел. При смягчающих обстоятельствах расстрел заменялся 10-летним тюремным заключением^. Тысячи осужденных из голодающих превратились в злоумышленников.

Для выполнения плана при колхозных бригадах на местах были образованы так называемые комиссии содействия - комсоды. Комсодовцем мог стать только колхозник. Как правило, такая комиссия состояла из постоянных членов - 2-3 комсомольцев и коммуниста (часто красного партизана); привлекали, судя по свидетельствам очевидцев, женщин из бедняцких дворов, нередко оставшихся без мужей, особенно в результате массового выселения.

«Я сама была делегаткой, заставляли нас. Мне надевали красный платок, и я ходила. Я трех детей бросала, а ходила, искала» (Шестакова П.З.).

Члены комиссии избирались на собраниях бригад.

«Мать была в этом же комсоде, считалась маломощным середняком. Она тоже была в активе в этом, когда ходят ищут зерно - и она с ними. Ну, покудова она ходила искала... подводы там берут, находят у кого и все забирают. В это время к нам приехала подвода. Приехали, зашли в квартиру (нас было трое детей, мы остались) и все, что у нас было, хранилось... они все это перевернули, метелками все вымели. В печи мать как раз пекла хлеб. Оттуда вывернули и тоже забрали все. Открыли шкаф и все забрали. И уже как от нас уехали - нам уже ужинать было нечего, мы остались без ничего. Мать пришла, а мы сидим уже тут... все раскидано было... Это жутко, это понять нельзя. Это никому не понятно» (Калоша Д.А.).

«Ребятишки бегут и орут: „Идут, идут!". Я смотрю - знакомица моя с ними. Я как разгневаюсь, ишь!.. Убить могла бы! Я ей: „Да ты че, ума рехнулась! Че ты тут?" - и, помню, толкнула ее. А она так гордо руку мне сует свою и отвечает: „А мне повязку красну дали..."» (Кононенко А.Н.).

Возможно, контраст «полотняное»—«цветное» подсознательно усилил желание некоторых женщин участвовать в работе комсода.

Этими же собраниями утверждался «план»: сколько и каких продуктов нужно изъять. Комсодовцам не разрешалось «в комнатах трусить», они должны были «выполнять план».

«Я была комсомолка, я была секретарь комсомольской ячейки, и нас послали раскулачивать, забирать зерно, там, у тех, кто побогаче. Я так понимала, что это, чтоб у всех было поровну. Ведь колхоз - коллективное хозяйство.. . Ну вот... Я-то чего... Я думала, шо они договорилися, и села ж на те подводы. Хозяин открывает мне ворота - и: „Ва-а-ря! Это ты?!" - на меня. А я уже секретарь комсомольской ячейки, меня уже назначили. Ну, я работала так уже... Нас показывали в кино, передвижку, шо мы передовые в колхозе. И тут я как вскочила с хода и як пошла!.. И больше не пошла! А потому что я заметила, что ... ведь ему самому надо было ехать, а он пацанов, нас посылал. Получалось, что мы делали то, что не положено. Те отдавать не хотели, а мы не хотели зерно забирать насильно!» (Баканова B.C.).

Первыми попали под «плановую секиру» единоличники, на которых стояло клеймо: «В колхозы не пошли». О них «даже разговору не было». Мужчинам давали невыполнимую норму сдачи хлеба. «16 килограмм не вывез - ему дали 10 лет, и хозяйство все конфисковали» (Комлацкая М.А.). Жены с детьми были обречены на выселение следом.

С колхозниками поступали иначе: вызывали в стодворку и предлагали «подумать»: есть ли лишнее зерно (Павлоградская А.А.).

Забирали те самые «10 пудов на члена семьи, что были выданы после уборки. Да и то забирали в несколько заходов, не сразу, добираясь до последних запасов „на черный день". Корову у нас забрали. И все забрали: и картошку, и муку - все чисто стало, и... такие кусочки соли... осталася такая, знаете, соль на столе. И все. Корову привязали, взяли мерзлую картошку, ведуть, а мы стоим в колидоре, плачем...» (Головко А.С.)

В ответ на возмущение колхозников руководство пыталось уклониться от выполнения плана по «спущенной новой цифре». Так, в станице Уман-ской председатель колхоза «Ильич» Половцев заявил, что «лошади почти что погибли, урожай скудный. Я обеспечу всех колхозников хлебом, а остатки все сдам в заготовку» (Колесник М.С.).

Однако такие председатели уже в сентябре были обвинены в том, что подпали под «влияние классово чуждых элементов». Не исключением был и Половцев, «чего-то его быстро после этого собрания убрали. Уж не помню, то ли выселили, то ли просто убрали, только уж потом стал новый председатель» (Чернобай A.M.).

По мнению прессы, основной причиной невыполнения июльского и августовского хлебозаготовительных планов явились попытки руководителей противопоставить «ночные интересы колхозников интересам государства», «оставить хлеб сперва себе», «пустить его на рынок спекуляции и перекупщику» (Молот. 1932. 17 сентября).

26 сентября было опубликовано постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б), в котором категорически исключались «все предложения о выдаче семенной ссуды» колхозам и совхозам, а на председателей хозяйств «возлагалась ответственность за выделение полностью семенных фондов к яровому севу в установленные СНК и ЦК сроки (не позднее 15 января 1933 г.)»5.

Узел затягивался. К ноябрю «уже стало ясно, что зимой не выжить. Комсоды уже отбирали последнее. Чисто, как метелками, выметали» (Кононенко А.Н.).

Часто раскулачивание превращалось в откровенное примитивное мародерство. Властям все шло впрок: вместе с едой забирались нитки, одежда, подушки, одеяла, инвентарь и т.п. «Кто что хочет, то и делал - власти никакой не было. Любой... да те же наши колхозники... Даже вот на семена: бывает там, что помидоры, семечки, фасоль, горох - и семена ихние оставляют до весны, - то они забирали все, все забирали! Чтоб ничего не оставалось» (Гонтарь Г.К., Герасимов Г.В.).

«Как только шо сваришь - комсод приходит, люди с комсода, забирают все. И чугунчик даже заберут... У нас тут жил тогда Саенко. Она была заведующая яслями. Так у их все: и манна, и сахар - и все дома. А дети с голоду умирают... Они беруть, для себя забирають, себя спасали, а люди умирали» (Капуста Р.Н.).

«Приде актив и каже: „Отсель подушку взять, отсель подушку взять!". Уже под детьми подушка была - и ту надо было забрать!» (Комлац-кая М.А.).

За найденные «сумочку пшеницы», «килограмм редиски» или «банку отварного буряка» людям неизбежно грозили 10 лет тюрьмы. Стала поощряться система доносительства, призывающая «добросовестно раскрывать укрывателей-саботажников». «Приходила женщина с красной повязкой и говорит, покажите, где ваши мама с папой закопали зерно» (Павлоградская А.А.).

«Бывало, кто едет из степу... Там были курени, в степу, и две дороги: одна в той край иде, а другая в той край, и туда, и туда. И он (очевидно, член комсода или отряда оцепления частей НКВД. - Авт.) стоит на той дороге с плеткой. Як у кого кочан или жменя пшеницы - избивал, до полусмерти избивал» (Лозовой В.П.).

«Их оставили здесь [не выслали], потому что они добросовестно, патриотически раскрывали людей...» (Баденков Л.К.)

Зато в Ростове на торжественном параде, посвященном 15-летию революции, один из рабочих нес плакат: «В 1931 году в меню столовой было одно блюдо, а в 1932 - восемь блюд!»6.

В начале ноября в Краснодарский край из Москвы приехала комиссия во главе с Л.М. Кагановичем. Комиссия снизила проценты по плану хлебозаготовок и назначила уполномоченных от крайкома в 31 район края на месячный срок для руководства кампанией по «выполнению плана хлебозаготовок и сева» .

4 ноября решением бюро крайкома совместно с представителями ЦК ВКП(б) на «черную доску» были занесены три станицы: Медведовская (Тимашевский район), Темиргоевская (Курганинский район) и Ново-Рождественская (Тихорецкий район).

Через месяц - 6 декабря 1932 г. - практика «черных досок» будет узаконена. Региональный вариант занесения на «черную доску» не отличался от общего образца. Газета «Молот» 5 ноября 1932 г. расшифровала значение «чернодосочного» режима: «а) немедленное прекращение подвоза товаров и полное прекращение кооперативной и государственной торговли на месте и вывоз из кооперативных лавок всех наличных товаров; б) полное запрещение колхозной торговли как для колхозов, колхозников, так и для единоличников; в) прекращение всякого рода кредитования и досрочное взыскание кредитов и других финансовых обязательств; г) проверка и очистка органами РКИ колхозных, кооперативных и государственных аппаратов от всякого рода чуждых и враждебных элементов».

Жители этих станиц были предупреждены, что в случае «продолжения саботажа они будут выселены за пределы края в северные области».

Единоличники этих же станиц попали под другую статью: было решено лишить их «усадебной земли и просить правительство выселить их за пределы  края в  северные области».  Одновременно крайнрокуратуре и крайсуду предписывалось в ускоренном порядке рассматривать все дела по расхищению колхозного и государственного имущества (там же).

Газетные заголовки ноября посвящены «расстрелам кулацких паразитов». В центре внимания - станицы Уманская и Незамаевская. 12 ноября в «Молоте» появляется информация о «разоблачении» председателя и секретаря партячейки колхоза «Коминтерн», которые обвинялись в укрытии 40 тонн хлеба.

27 ноября в «чернодосочные» попадают станицы Уманская и Полтавская. 27 декабря - «за продолжение саботажа» - еще семь станиц.

«Раз мы не выполнили государственный план, то с Ростова прислали полк милиции. И котда нас собрали здесь, собрали президиум совета, объявили, что „отныне советской власти в станице нет". И так было сказано, что „комендантом назначаюсь я, Крылов"» (Чернобай A.M.).

В станице было введено военное положение - «чернодосочный» режим. Словосочетание «черная доска» встречается в каждом интервью. Но вряд ли есть другое словосочетание, создающее такую понятийную путаницу.

«Станица была поставлена на черную доску, окружена, значит, воинскими частями» (Панасенко A.M.).

«Она прям в центре там была. А когда кто выявляет: там такое, и то, и другое, кто-то там ворует, или зарежет, или убьет, или искалечит - вот эта черная доска» (Шестакова П.З.).

Переселенец Баденков Л.К. вспоминает: «Мы сняли эти доски. Ставились эти доски теми лицами, что до нас были. А мы поснимали их. Что это такое? Посреди - прямо черные доски».

«Черна доска - так это на здании стансовета, наверху, когда они это объявили, так красный флаг залезли и сняли, и сказали, советской власти у вас больше нет, а заместо этого красного флага-то рогожку весили черную, да еще и смазали чем-то черным» (Баканова B.C.).

«Видели, что вывешивали не красный флаг, а рогожа была не то дегтем, не то чем... вымазана в черный цвет» (Гонтарь Г.К., Калоша Д.А.).

«При въезде в станицу стояла така черна доска, и на ней было написано „Въезда нет", то и означало „чернодосочна станица"» (Герасимов Г.В.).

«В крайкоме висел список чернодосочных станиц на такой черной доске» (Кононенко А.Н.).

«И вот эта рогожа была промаслена, что ли, и як пугало, она так и би-лася на ветру, стучала о палку, всех отпугивать, что птиц, что людей» (А.А. Павлоградская).

«Черная доска? Не знаю... Может, вредители какие...» (Головко А.С.)

На примере использования понятия «черная доска» очевидны гуттаперчевая природа коллективного, общинного сознания и механизм коллективной памяти, действующей по принципу палимпсеста...

Нас интересует, каким образом и до какой степени понимали происходящее с ними свидетели истории, более того - жители одной станицы.

Как видим, описания настолько образные и конкретные и в то же время настолько разные, что трудно вообразить, что все эти люди жили в одной станице в одно и то же время. Вероятно, за образом «черная доска» нет конкретного предмета, именно-поэтому и возможно столько разнообразнейших толкований. Бесспорно одно: «черная доска» - это попытка выхода коллективного сознания за границы непонимания, опредмечивания безграничного горя, голода, смерти, массового мора. Кстати, и рядовые работники местных органов власти, бывшие руководители, как правило, отрицают всякую опредмеченность «чернодосочного» режима.

Хотя, если учесть, что стансовет был разогнан как «кулацкий» 13 января 1933 г., а новый совет был избран лишь весной, версия «черного флага» становится более или менее объяснимой. Кроме того, косвенные упоминания «въезда нет», «отпугивать что птиц, что людей» ассоциативно приводят к чумным или холерным аналогиям.

Не исключено, что где-нибудь в районе или в станице, под влиянием соревновательной символики первых пятилеток, действительно находился некий стенд (доска) с цифрами выполненного плана, которые вскоре могли смениться на невыполненные, фамилии передовиков - на фамилии «укрывателей», «воров», «врагов», «кулаков» и «подкулачников».

Так, в краевой газете «Молот» с начала 30-х годов во время посевных и хлебозаготовительных кампаний стало обычным изображение рамок с надписью «черная доска» и «красная доска» со списком отстающих и передовых станиц и районов. На такую «черную доску» «ставят», «заносят», «попадают». Очевидно смешение понятий.

Большинство опрошенных рассказывает об оцеплении и невозможности выезда из станицы осенью-зимой 1932-1933 гг. как результате «черно-досочного» режима. Не ясно, связан ли факт оцепления станицы с расположением 69 кавалерийского полка, стоявшего рядом с Уманской с конца 20-х годов до начала войны. Лишь некоторые убеждены, что оцепление проводилось силами войск Ленинградского военного округа. Их уверенность основывается также и на факте переименования станицы из Уманской в Ленинградскую - очевидно, в честь обосновавшихся там впоследствии красноармейцев (Лозовой В.П., Панасенко A.M., Герасимов Г.В.).

Женщины станицы Уманской помнят военных, помогавших местным властям в организации выселения и наведении «порядка» (Гондарь М.С., Баканова B.C. и другие).

12 января 1933 г. Северо-Кавказский крайком ВКП(б) вынес решение о выселении из станицы Уманской 1 200 хозяйств единоличников и колхозников, «наиболее злостно саботирующих хлебозаготовки». Было решено распустить станичный совет и «лжеколхоз» им. Блюхера, Также намечалось провести вторичную чистку станичного партаппарата9.

«Мне присылают с участка, допустим, 20 человек с одного участка, список там: Иванов, Петров и т.д. Только фамилии и отчества. А что он делал? Имел рабочую силу или не имел, батраков - тут ничего неизвестно.

Их присылают сюда. Вот, говорю, переезжать будете. Сколько вас по домам? Они: „Столько-то". Расписались... 77-я, кажется, статья была, и все», - так описывает процесс высылки бывший председатель комиссии по выселению Чернобай A.M.

Местное руководство, имевшее установку «сверху» о выселении крестьян, оказалось тоже в некоторой растерянности. Ведь с единоличниками, использующими в хозяйстве «наемную силу», расправились еще осенью, поэтому «план» выселения выполнялся «на глаз» и на собственное усмотрение... «На сельсовет давили сверху. Собирался этот пленум сельсовета, давали план: с вашего квартала надо 5 семей на выселку. И где ты их возьмешь? Какие это семьи? Но 5 семей ты должен послать на выселку» (Зеленев Т.А.).

«А они сидят, значит, актив этот, и мозгуют: кого же выселять? Некого... Кулаков нету, откуда они - кулаки? Смотрят: у Марии трое детей -нет, куда она с ними? Пусть остается. А смотришь, у Павлоградских: там тоже одна и мать с нею - так эту можно, ничего, эта не пропадет!» (Калоша Д.А.).

«Тогда же как: я на тебя злой был или ты на меня - ты мне подстроил сумочку зерна да в колодец закрыл. А тут утречком - актив собирается. Приходят: „Где зерно спрятал?"» (Товстуха П.И.).

«Ты что не так сказал или сделал... Да чего говорить, ты просто не нравишься мне, ну и все - готово, записали и выслали тебя» (Герасимов Г.В.). Итак, банки, мешочка, сумочки с зерном было достаточно для выселения или тюрьмы.

О выселении люди были предупреждены за сутки до отъезда, и 13 января товарняк подошел к станции Уманской. Станичники запомнили этот день как праздничный - «под новый год». Ведь праздники традиционно отмечались по старому стилю. Мороз был очень сильный, под 30 градусов. С раннего утра к вокзалу потянулись «гарбы» - подводы, в которых были женщины и дети. «Мужики к тому времени все в тюрьмах сидели» (Коно-ненко А.Н.).

«Мужчин усих забрали. Так шо местов ужо не було в тюрьмах [плачет]. И папу нашего забрали. И остальных же ... Также и школу приспособили под тюрьму, и церковь, и кинотеатр... Папу нашего в кинотеатр... „Горн" назывался. Мы еще ходили, просили передать ему одеяло и подушку... [плачет, не может говорить]. А потом среди женщин будто молва, что ли, какая прошла..., что можно навестить их там... Уж не помню что, но мама и мы бежали туда, к „Горну" этому. И солнце такое було... А все окны и двери - усе было забито досками. В общем, мы издали увидали, что на солнце что-то такое лежит красивое, пестрое, разноцветное, в палисадничке-то у здания... А мимо женщины ходют и под ноги смотрют [плачет]. Мама ... И мы-то туда... А то лежали эти одеяла... с подушками. Бабы-то каждая и искала свое... А там, когда развернули, все [говорит сквозь рыдания] крысами поедены, уж никого узнать нельзя» (Кононенко А.Н.).

 «Всех взрослых мужчин в тюрьму садили. А высылались только дети, подростки... Ну, кое-где старики, - вспоминает А.А. Павлоградская. -Парней лет 18 еще не трогали, а свыше 20 - в тюрьмы, видимо, чтобы было спокойствие. Все те, кому лет 18, и конечно, 16, 17,15 - те шли за подводами, песни пели: „Прощай ты, Уманска станица, прощай, родная сторона! Прощай, казачка молодая, прощай ты, Родина моя!".

А мы везем да плачем. А они за подводами идут, дети маленькие сидят. Холодно!» (Павлоградская А.А.).

Minimorum багажа - все, что осталось после «участия в госпоставках».

«А узлы-то... Ой... Это ж разве... Да что говорить-то..! В них были детские, может, постельки - и все! Ни чемоданов не видела, ни ящиков не видела - все в узлах тряпьишко какое-то замотано, и все. Все в тряпках, понимаете?» (Павлоградская А.А.).

«Десять душ детей было там у одного, и их выслали. А они позамотан-ные, ну, плохо жили. А почему их кулаками посчитали? Кто его знает... И высылали детей: позаматывали в тряпки там, в одеяла...» (Дьяченко А.Ф.)

Мужчин, арестованных накануне «для спокойствия в станице», под конвоем пригоняли на станцию, где они присоединялись к своим семьям. Из-за огромного количества народа и неразберихи со списками грузились до глубокой ночи - по 35-40 семей в один вагон.

«Тут оцепили все, як раз к рождеству вот это, к новому году - всех выслали отсюда, оцеплена была станица, всех выслали полуголых. Я говорю, шо кулаков нет, там такие що бьши, что по шесть да по семь душ детей, их в кое-шо повертали, на подводу, в вагоны...» (Гонтарь Г.К.)

«Четыре дядьки у меня попало [были высланы], у одного было семеро детей, самому старшему 13 лет, у другого шестеро, у того пятеро... И все они в Казахстане с голоду померли - все. Никто не вернулся» (Лозовой В.П.).

В пути на вагон выдавали две булки хлеба «из шелухи просяной» и немного кислой капусты. Замерзший на морозе хлеб растекался в тепле, и его ели ложками. В дороге полуголодные люди умирали, особенно дети. На стоянках их, прибегая к помощи конвоиров, закапывали (нужен был хоть какой-нибудь острый предмет).

«Вывела я детей своих голых, раздетых. Это сено, что було, одеялом укрыла и поехала до станции... Мы рано приехали и сидели до вечера - в январь-то месяц... Мужей не було, мужики все в тюрьмах были, молодые и старые - все осталися в тюрьме. Пока я погружалась с детьми, у меня не осталось ни гарбузов, ни помидор - ничего. Голодная вошла в вагон с детьми... Замкнули нас, стрелков поставили в вагонах - чтобы мы не разбег-лись. Куды там нам бигать-то, господи!.. Выгнали нас на землю из вагонов, и мы сидимо на земле. Никто нас не бере, никто до нас не иде. Эшелон рас-тякся на узлах на всех... И вот нас грузили на холодную землю. Детей, детей-то четверо, они в пальтишках и в ботиночках - на землю на мерзлую... Жители вышли дивиться на нас. Ну там лепешки, чи шо, подали: не то что давали, они их хватали, наши люди. Ну, мене не досталось, я и не хватала -я с детьми. Туды же вернулись в сарай, переночевали мы там... У меня уже маленький, три годика был мальчик, умер, тут же в сарае умер. Я не дала, не призналась, и никто не сказал, что он у меня мертвый. Я его взяла до себе, пригольнула, дивилась на него. Положила его спереди, туды положила, в сено, мертвого. И поехали... Бродили люди, падали, падали, як мухи, с голоду... Яки мы кулаки булы! Я 1902 года рождения, в 23 году замуж шла, скильки ж мы тут пожили - детей тилько нажили, а в начале 33-его выслали. Яки ж мы кулаки?» (Гондарь М.С.)

По свидетельствам выселенных, многие пытались бежать обратно, но попадали в руки властей или погибали в дороге. Удачный побег был случайностью, тем более что вернуться непосредственно в родную станицу оказывалось весьма опасно.

В. А. Нищета, счастливо вернувшийся в станицу в 1934 г., считает, что выселение в Казахстан спасло его от голодной смерти в станице, где к февралю 1933 г. было съедено все.

«И собак ели, и котов, и крыс... Птиц-то всех этих мелких - воробьев или галок - поели еще осенью, их уже давно не было... А что скрывать -и людей ели» (Иванова О.И.).

Случаи людоедства и трупоедства не были редкостью. «За нами жил Михайло Давыденко - бабу свою съел. Убил ее, сварил и съел... А ты попробуй поголодуй так... Ведь из ума выживали...» (Бака-нова B.C.)

«А Варвара-то с той, дальней слободки пошла по воду к колодцу. А у колодца-то скользко, воды-то налито - мерзлой - льдиво сплошное... Она подскользнулася и упала... А встати-то силов нет... Слабые уж больно были. Так она лежалая так и змерзла. Мужик ее так мерзлую и порезал себе на еду...» (Баканова B.C.)

«Сильный голод был... Весь народ пухший был... Даже вот я шел ночью на ремонты в мастерские - дедушка такой старенький... Зима холодная была как раз... Вот он тянет такую девчонку, она мерзлая, не живая, тянет за шею ее - кушать-то нечего» (Комлацкий И.В.).

«Пухлые, сидят трусятся, прямо готовы съесть тебя» (Гонтарь М.С). Такие свидетельства интересны наполнением не только факта истории, но также и коллективного сознания, памяти, влиянием бытового мифотворчества. «Холодец с детскими пальчиками» на базаре, человечьи черепа вместе с лошадиными... Интересна и кульминация сюжета: «Стало известно руководству, и виновных наказали». Лубок - хоть и жуткая, но картинка коллективного сознания - без перебоев работает в любых условиях. И чем они страшнее, тем живописнее оказывается компенсаторная функция воображения и сознания.

Очевидно, что на зиму-весну 1933 г. приходится пик смертности. «Моя мама пошла на базар, там учительница спрашивает: нету ни у кого няни? Мама говорит: у мене дочка есть, но я не отдам. Помирали вместе с голоду: мама пухлая, и я пухлая. Мама стала мне рассказывать, и я говорю: ой, давайте, повезите меня, я и вам украду чего-нибудь, кусочек принесу. Ну голодные, понимаете, голодные!» (Сергеева В.И.).

К ужесточению социальны» факторов добавляется отсутствие подножного прокорма.

«Где травку якусь там сорвали, кто корки где-то там нашли и покушали их сырыми, не варили ничего», «возле мельницы с шилом или гвоздиком ходим, ковыряем», «земля была затоптана, достанешь где-то что-то -съешь» (Павлоградская А.А.).

По станице дважды в день скрипели по снегу колеса подводы, подбиравшей людей в домах и на улицах.

«Мама моя уже вся пухлая, встать с лавки не могла. Так и лежала несколько дней... Но жива еще. А у соседей тоже - одна малая осталась, остальные все дохлые. Я пошла к ней, и мы вдвоем стали забор разбирать -на гроб хотели... Пока мы частокол разбирали [плачет]... маму мою... живую и увезли... Не попрощалась я с ней, и даже не знаю, где лежит [плачет]» (Кононенко А.Н.).

Вымирали целыми семьями, улицами, слободками. Трупы свозились на окраину станицы.

«А шо я делал?.. Вот от школы начали мы копать. Все колхозы станичные подвозят мертвых... Не мертвых, а ... дохлых. Мы по колено выкопаем яму и залаживаем их як селедку, як селедку, лишь бы земли хватило прикрыть. И дошли мы, это, до зубной поликлиники [имеется в виду современное здание, в 1933 г. там была прилегающая к базару территория], ну видишь, это метров 400. С больницы подвозят гарбами всех голых мертвецов. А гарбы-то не шлеваны: то рука отлется в колесо, то нога отлется в колесо. Но приносит одна, значит, маленького пацана знакомого - моя соседка бывшая: „Гришка, похорони у меня". Так я, шоб ребят ужо не обидеть, поддолбал в сторону и подсунул этот гробок... В гробах ведь нельзя, кто в гробах привозил - мы их разбивали, потому что места много занимали тоже... Гроба-то разбивали, а их ложили як селедку» (Гонтарь Г.К.).

«Особенно худо было детишкам, ведь они просто падали, что мухи падали» (Гондарь М.С).

«Я лично на возику заставляла тех, кто был в силе, - заставляла вывозить малышей на возику [на тачке]. Так я 17 детей вывезла на кладбище, и в том числе четверо своих родственников - двоюродных братьев и сестер и дедушку по маме, вот, пухлых... Видела трех детей по фамилии... сейчас вспомню... и умерло трое детей, и их крысы поели, погрызанные эти деточки... Пришлось... бабушку - мужчины подъехали, ее забрали, а мне возком пришлось детей везти на кладбище...» (Павлоградская А.А.)

«Лежали рядами люди, опухшие от голода. Опухшие до того, что у них какая-то жидкость по лицу текла. Грязные, с болезненными язвами. Они лежали рядами: мужчины, женщины, больше всего - люди пожилого возраста или же наоборот - детвора. Приезжали ломовики, были там крючники, и вот, кто умирал за ночь, крючками их подволакивали к телеге, брали, грузили, накрывали брезентом и увозили. И так каждый день. Места скопления голодных людей были у нас на рынке Новом, на Сенном, на вокзалах, на пристанях... Очень хорошо сохранилась в памяти новогодняя ночь. Я потел в очередь за хлебом с вечера. Простоял всю ночь, потом мать подошла, и мы купили хлеб по 3 рубля 1 кг. Это были высокие булки, в булке было 2,5 кг. Вкусный хлеб. Мы отнесли его домой, сели и втроем тут же его и прикончили» (Левченко Л.А., в описываемое время жил в Краснодаре).

В посевную, когда женщинам приходилось работать по 10-12 часов в степи, дети оставались без присмотра, полуголодные, в запертых домах. По совету руководства, а также в надежде хоть как-то подкормить малышей матери отдавали их в колхозные ясли, где они быстро умирали от недоедания, болезней, плохого ухода. Одна из причин этого - воровство заведующей - уже приводилась выше.

По воспоминаниям женщины, которую забрали в степной колхоз буквально на улице (она пошла на базар купить еды ребенку), «собрали нас много женщин... В сельсовет ... Там нас расставили - колхозники вправо, неколхозники влево. Колхозникам сейчас же идти домой, а потом - в колхоз работать, а неколхозники, мол, поедем на степь. А я кажу: „А как же мне? У меня же дите. Третий годок мальчику, он же закрытый в доме. Он же ждет маму, чтоб принесла покушать ему." А мне говорят: „Ничего, с матерью буде". А мать, кажу, куды годна?..» Приехавший спустя несколько дней в степь новый бригадир, встретив ее, сказал: «А, Мотя, и ты тут? А ты знаешь, что у тебя и мама умерла, и сын умер?» (Голуб М.И.).

Выживали только «льготники» - «красные партизаны» (комсод оставлял им одну корову), работники региональных органов и аппарата, не считая милиции и НКВД, которым выдавался паек, а также те, кто смог наняться на любую работу, особенно в детсады и школы.

Колхоз, куда раньше шли в основном по принуждению, теперь воспринимается как спасение: «Шли, конечно, охотно, потому что в колхозе-то что-нибудь да достанешь.. В колхозе хоть шо-нибудь да давали...» (Головко А.С.)

Но колхозы и совхозы принимали уже не всех. «Я поступил в совхоз работать, и меня только приняли за то, шо я одетый. И меня приняли, а семь человек из совхоза выгнали, исключили, но пока они до станции дошли -все позамерзали. - А почему выгоняли? - Ну вот одеться не в чего, холодно на работу идти, а не в чего одеться - есть-то, кормить его нечем...» (Гонтарь Г.К.)

«Многие не пошли сразу работать, а раз не пошли - значит им ничего и не дали» (Капуста Р.Н.).

Из работающих больше всего ценились трактористы. К началу весенней посевной им «давали килограмм хлеба, литр цельного молока и варево с мяса, а прицепщикам давали 600 грамм хлеба, молоко-перегон и варили без мяса» (Герасимов Г.В.).

Бригадир «огромной бригады», работая с утра до позднего вечера, получала 400 граммов хлеба в день и питалась «якой-то бурдой», вьщаваемои работающим в поле (Баканова B.C.).

«В колхозе сварят якую-нибудь полову... суп - вот его и ели. А хлеба и вообще-то не було. Хлебом наесться потом не могли аж до самой войны... Еще перебивались: ходили, кукурузы намерит... мужчина у нас тут был, у мельницы... намерит нам, мы и печем. Еще кислую капусту привезут на степь туды...» (Головко А.С.)

К весне 1933 г. лошадей, способных тянуть борону, практически не осталось, пахали на коровах. За вспашку от колхоза выдавался хлебный паек.

Любые попытки побега за пределы станицы карались тюремным заключением, на собственном приусадебном участке что-либо выращивать было запрещено. А.И. Иванова вспоминает, как она «крала по ночам тайком посаженный хлеб („колоски") из собственного огорода».

С начала февраля опустевшую станицу («полгода станица пустая стояла» - после выселения и голодной зимы в станице осталось 200 семей) начали готовить для въезда новых жителей. Географически станица Уман-ская разделена речкой Сосыкой на две неравные части: меньшую - северовосточную и большую - юго-западную. После выселения обе части станицы опустели, тогда власти и решили собрать оставшихся станичников вместе в меньшей, северо-восточной части. «Уже через четыре дня мы все, кто уцелел, были свезены в северную часть» (Пальцева Н.И.). За каждым трудоспособным станичником была закреплена «территория» - двор или несколько пустовавших дворов, где они должны были кормить и чистить скот, белить дома, приводить хозяйство в порядок.

21 февраля на железнодорожную станцию Уманскую прибыл первый эшелон переселенцев - белорусских красноармейцев с семьями. Они начали заселять обширный юго-запад станицы.

С середины марта к ним присоединились и красноармейцы Ленинградского военного округа. Таким образом, население Уманской численно было восполнено.

Тогда же «на одном из красноармейских собраний, а нас туды никто не звал, они и решили переименовать станицу из Уманской в Ленинградскую» (Капуста Р.Н.).

Столкнулись совершенно разные представления и образы жизни. «Люди приехали с таких земель, шо они сроду не бачили, как копну кла-дуть. С городу» (Лозовой В.П.).

Но у тех, кто уже не чаял выжить, появилась хоть слабая, но надежда: переселенцы привезли с собой много продуктов, одежду, скот.

«Мы их спасли. Мы привозили свои продукты - картофель, другие продукты питания... Мы по всей станице ходили и во всех подозрительных местах находили ямы с прогнившим хлебом... Мы организовали общественное питание населения, чтобы поддерживать их. - Их мало было здесь? - Очень мало, очень» (Баденков Л.К.).

Коренные станичники получили возможность обменивать остатки своего или найденного в опустевших домах имущества на хлеб, овощи, молоко, крупы и пр. Тем более что переселенцы получали хлебный 400-граммовый паек.

Государство активно помогало новоселам освоиться на новом месте: они получали в личное пользование скот - коров и лошадей, специально для них закупленных в соответствии с «Постановлениями Наркомзема и краевого земельного управления»^.

Вновь созданные красноармейские («кацапские») колхозы освобождались (в отличие от казацких) от обязательных поставок государству некоторых видов сырья (например, шерсти). Очевидно, что переселение было приурочено к началу весенней посевной, которую нереально было провести силами местных жителей.

По постановлению СНК СССР и ЦК ВКП(б) краю была оказана помощь семенами в размере 15 300 пудов . Но станичники по-прежнему были в труднейшем положении. «Лошадей у нас не было, ни техники, ни зерна, а люди-то наши еле ноги волочили» (Сахно Д.А.).

«В станице оставалось семь лошадей после того, как вси уехали, мы их смотрели, ухаживали, как умели. Но к весне они уже без поддержки стоять совсем не стояли, падали. Я помню, в тот день, когда первых из Белоруссии к нам привезли, мы лошадей к перекладине сарая привязали... Чтоб хоть как-то стояли» (Митрофанова А.Ф.).

Но за отказ использовать такую лошадь или за ее гибель «виновные» подлежали тюремному заключению. Приговоры «троек» раздавались «налево и направо». «Уполномоченный просто приезжал и объявлял : „Завтра будем сеять". И уж дальше как хочешь...» (Калоша Д.А.)

«Боронить и сеять приходилось вручную: женщины впрягались в бороны, а те, кто послабее - дети и подростки - носили в степь семена» (Митрофанова А.Ф.).

Предназначенное для посева зерно травили формалином - чтобы не воровали. Несмотря на это, для многих после промывания и долгого вываривания оно служило практически единственной пищей.

Адаптация переселенцев к новым условиям проходила нелегко. Но в первые, наиболее кризисные и тяжелые три года выезд из села был сильно ограничен. Решением Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) был «запрещен самовольный выезд из районов без специального разрешения крайкома» - подобные действия рассматривались как дезертирство^.

Непривычным было все: климат, долгие выезды в степь на работу, отсутствие деревянного топлива (на Кубани топили кизяком, сухими травами, ветками).

«Они рубали деревья, и станица где-то уже к 36-му году голой стала, без деревьев» (Павлоградская А.А.).

Отношения между «югом» и «севером» строились на недоверии и враждебности и порой доходили до открытой ненависти переселенцев к «кулацким элементам», «саботажникам», «кулацким остаткам», «заносчивым казакам»; станичников - к «непрошеным гостям», «оккупантам», «кацапам».

«Во двор детей мы первое время боялись пускать. Сидели дома: местные - казаки мастерили капканы и ставили их у наших дверей, в траве, вокруг дома, у колодца... Саботаж устроили...» (Есина М.А.)

«Плохо жить было, очень плохо. Как услышат, что мы по-русски говорим: „А-а! Кацапки!" И нас матом гонят с очереди. Ну, а потом немножко лучше, лучше, разогнали их, увезли их всех, куда - не знаю... Богачей, богачей разогнали всех, увезли куда-то поездом. Всех позабрали, отправили куда нужно, потом хорошо стало жить... Продавали на базаре холодец, а там - пальцы. - А кто это делал? - Казаки, казаки, на кацапов нападали. -Вы знали, что станица была записана на черную доску? - Ой, этого не знаю, не знаю. - Вы не знали, почему выселяли отсюда людей, за что? - Ну, они же, видишь, хулиганили, а больше не скажу - до меня не доходило это» (Есина М.А.).

«У нас их называли кацапы. Они, я не знаю уж, как, что, почему, сами по себе грязные. В комнатах у них тоже: и свинья в комнате, может, и теленок в комнате, все это, в общем, там... тут живут, тут и поросята. А дом... Будут жить до тех пор, покуда он до такой степени не развалится, что уже в нем жить нельзя» (Калоша Д.А.).

Отношения «кулак - бедняк», «казак - кацап», сюжеты с трупоедством и людоедством, интерпретации понятий «саботаж» и «черная доска» дают уникальный материал для культурно-антропологических и этнографических исследований, в частности, для изучения образа и темы врага, категории «другой» и пр.

Итак, мы попробовали проследить логику событий голода 1932— 1933 гг. на Кубани на примере одной из ее станиц. Заметим, что переименованию подвергся ряд станиц: Полтавская стала Красноармейской, Уман-ская - Ленинградской. Авторы не располагают сведениями о ее обратном переименовании в Уманскую. Летом-осенью 1989 г. не без влияния, хотя и косвенного, нашей экспедиции станица снова переживала острый момент разделения на «юг» и «север».

По мнению одного из наших корреспондентов - A.M. Чернобая, бывшего председателя комиссии по выселению, «уже с 1925 года кулаки со своими кулацкими комитетами стали ховать хлеб в землю и готовить восстание. Вот только в 1932 году они и осуществили свой заговор, организовали саботаж».

В 1932 г., в отсутствие реальных помещиков и кулаков, по принципу замещения тема врага находит новый объект с совпадающими функциями -снова «ховают хлеб в землю».

Обескураживает искренность непонимания в рассказах «комсодовцев» и других «разоблачителей кулачества»: «Зачем, почему осенью 1932 г. люди прятали хлеб?».

Полны недоумения сообщения респондентов «Молота», описывающих голодных, опухших «кулацких» детей, родители которых «гноили» хлеб в ямах. «Остапенко Федор до того морил голодом своих детей, что они опухли и покрылись водянкой. Этих детей Остапенко демонстрировал в станице [Медведовской], открыто призывая к утайке хлеба: „Бачьте, люди добрые, до чего доводит советская власть. Так и со всеми будет, кто сдаст хлеб". Вот у этого зверя, который собственных детей морил голодом, нашли в яме 87 пудов хлеба».

Один из респондентов, будучи шофером, возил во время голода уполномоченного: «Ну, много мы тогда наколесили, всюду на улицах мертвецы... Очень много, огромное количество... Где-то мы были... „Видишь, Василий, - он говорит, - кулак хлеб запрятал: сам подыхает, а хлеб не открывает"» (Лозовой В.П.).

«И вот вы знаете, кулацкая семья - дети худые, мы были худые, а они еще худее... А находили в ямах по нескольку пудов, не пудов, а сотен пудов хлеба. А он, значит, детей своих голодом. А жены ихние! Ну, не скажешь, что это женщина, не скажешь. Такое худое, страшное! Как же они, бедные, голодали, ужас господний! Вот мы семечки щелкаем. Покушаешь - уже не так кушать хочется. А вот эти кулацкие дети, они смотрят: может, где шкурка, где семечко упало. Вот как голодали» (Штемпелевская A.M.).

«Я приехал туда. Там два мальчика. Такие у них мордочки пухлые, и сам пухлый, и жена... Я говорю: „Что же ты мучаешь себя, а? - Боялся"» (Чернобай A.M.).

Из статьи Таугера, помещенной в этом сборнике, по всем свидетельствам оказывается, что голодали в основном «кулаки» да «подкулачники», к тому же, судя по официальной прессе, чуть ли не по собственной инициативе...

Все эти свидетельства можно прочитать как со знаком плюс, так и со знаком минус. Хуже другое - наша готовность и установка к такому прочтению. В поиске однозначности мы рискуем потерять специфику истории. Забывая, что слагаемыми истории являются и уникальное, и типическое, мы измеряем ее своей нормативностью, своей оптикой, меняя плюс на минус, из типичного делая уникальное, и наоборот. Игнорируем ее специфику, сочетающую миры повседневного, бытийного и событийного, балансирующую между фактом бытия и сознания.

В этой картине мира - в прошлом, пережитом индивидуально и коллективно, - нельзя все подвести к общему знаменателю. Людей объединяет время, эпоха, но не отношение к ней, не степень участия... В Истории много историй.

Даже на примерах интерпретации понятий «черная доска» или «саботаж» очевиден разрыв в фактах истории и сознания. Действительно, многие не понимали и так до конца и не поняли, «чей же это был саботаж. Да неужто наш?». Но на непонимание проецируется действительно трудно-понимаемое... Это не секрет, бывали и «подставы», подложенные «сумочки», «мешки» и прочее; было и сопротивление по принципу «сами умрем и тебе [советской власти] не достанется»; некоторые же пережидали: «вот-вот закончится, и тогда отъедимся...».

Владея уникальным материалом, который ничуть не претендует на самодостаточность в историческом исследовании и, как было продемонстрировано выше, используется наравне с традиционными - письменными историческими источниками (архивными документами, газетными публикациями и др.), автор данной статьи не ставит перед собой вопрос: был ли голод 1932-1933 гг. искусственно инспирированным или являлся следствием неурожая. Основная задача этой публикации - вывести проблему голода и расказачивания за рамки ортодоксальных в традиционной историографии представлений о голоде 1932-1933 гг., поставить новые вопросы и проблемы как для фактографической истории, так и для источниковедения и методов исторического исследования.

Статистическая суммарность в статье Таугера или добротность исторического обобщения статьи Ивницкого логично дополняются эмоциональностью, условностью, гибкостью и, если угодно, зыбкостью источников устного происхождения, на которых базируется данная статья. Условность и зыбкость любого исторического источника, любого текста, с которым работает историк, - будь то слово, вещь, цифра - все приводит к «изумрудным» скрижалям герменевтики и источниковедения - alma mater гуманитарного знания - наук о тексте, об историческом источнике.

Автор решил выстроить этот текст скорее не в канонах статьи, а, влекомый законами синекдохи, в жанре, близком публикации, стараясь максимально уходить в фактуру текстов интервью, одновременно минимально проявляя в авторском комментарии собственные гражданские и профессиональные взгляды и позиции. Итак, синекдоха: меньшими средствами -больший эффект. В данном случае, при публикации фрагментов исторических источников устного происхождения, которые «говорят за себя», комментарий действительно в большинстве случаев излишен.

Тем не менее название ориентирует читателя на комплекс проблем, связанных с коллективными сознанием и памятью, психологией и реальностью пережитого. «Черные доски» - метонимия. За этим словосочетанием стоят как драматизм конкретной фактографии, так и феномен народного, массового сознания, непознаваемости.

«Tabula Rasa».

 

К содержанию книги:  Голод на Украине 1932 – 1933 годов

 

Смотрите также:

 

 Коллективизация. Раскулачивание

5 января 1930 года вышло постановление ЦК ВКП (б) «О темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», которое предполагало в ...

 КУЛАКИ. История раскулачивания. Насильственная коллективизация ...

В ходе насильственной коллективизации сельского хозяйства, которая была проведена в СССР в период с 1928 да 1932 года, одним из направлений государственной ...

 Образование СССР 30 декабря 1922 года 1-й съезд Советов СССР ...

Ускоренными темпами осуществлялась и массовая коллективизация сельского хозяйства. ... Результаты массовой коллективизации свидетельствуют о том, ...

 1929 год великого перелома СССР

 



[1] Пособие по Истории Отечества для поступающих в ВУЗы../ Простор, Москва, 1994. С.318