Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

 Мои  "влюбленности" в  конечном счете приносили мне  только боль.  "Надо

научиться  всегда   быть   одной,   и   тогда   не   придется   мучиться  и

разочаровываться" -  так я себе внушала. И на первых порах от этого решения

было  легко  и  все  получалось.  Но  только на  первых порах.  А  потом...

Проходило время,  и  я  опять не  могла жить без  людей,  без  отдачи,  без

"влюбленности".  За  это  время накапливались силы для  любви.  И  "объект"

находился сам собой.

   Весной и летом я всегда душевно болею больше,  чем зимой. Зимой холодно.

Я мерзну.  А весной выходишь в мир -  солнце,  зелень,  тепло.  И почему-то

заливает беспричинная радость.  Все  вокруг и  ты  сама  насквозь пронизаны

фантазией и  оптимизмом.  И все это обрушивается на "объект",  хочешь с ним

разделить все это,  а "объект" или не понимает тебя, или бессилен выдержать

то, что ты ему предлагаешь. Или у него просто другая "группа крови"...

   И  когда я -  в который уже раз!  -  вновь оставалась на мели,  сидела и

горько переживала свое  очередное поражение.  ("Все!  Это  уже  точно  все!

Не-ет,  теперь-то это точно конец..."),  мой папа плакал со мной и  утешал:

"Не,  дочурочка,  не  выйдить в  тибя,  по  себе знаю,  усе вже знаю...  Не

выйдить...  У нас у деревни гаварять: "Зарекалася ворона г...но клювать..."

От так, детка моя..."

   Но  если делать сознательный отсчет этой моей перманентной боли,  то все

началось тогда -  летом 1943 года.  Те  дни,  те недели я  не вспоминаю,  а

"ощущаю",  как при мысли о  травме ощущаешь вдруг физическую боль и  страх,

что это может повториться.

   Теперь я знаю, что такое физическая травма.

   В  1976 году,  четырнадцатого июня,  я стояла на льду,  на коньках -  на

съемке... На съемке! Я была так счастлива, снимаюсь в музыкальной картине и играю параллельно острую драматическую роль,  об этом я мечтала. Кончилось,

кончилось долгое и  изнуряющее время простоя.  Работа!  Я  тебя  дождалась,

здравствуй!  Папочка,  дорогой!  Как бы  ты был счастлив,  если бы дождался

вместе со мной!  Мне так сейчас хорошо,  это - почти состояние эйфории. Да,

точно - эйфория от счастья.

   "Эйфория" кончилась в секунду. Цирковой клоун шутил на льду, упал мне на

ногу, и она сломалась. Просто и быстро.

   Кажется,  что могут умереть все, но не ты. Человек попал в катастрофу, а

я - нет, я не попаду...

   И  моральная  травма,  и  физическая очень  похожи.  Обе  хочешь  забыть

поскорее,  как тяжелый сон. Обе вынуждают вести себя и жить по-другому. Обе

оставляют рубцы.  Обе заставляют постоянно задавать себе вопрос: "болит или

не болит?",  "прошло или не прошло?" И обе,  нанося поражение, удар, потом,

впоследствии,  приносят победу.  Травмы заставляют тебя  пережить наивысший

пик трагедии и счастья!  И когда в роли есть хоть намек на подобное -  тебе

все ясно, потому что у тебя такой "потолок", такой запас перенесенного!

   Можно прожить на экране драму,  трагедию человека только тогда, когда ты

сам пережил в жизни что-то похожее, хоть приблизительно. Рассказать об этом

нельзя.  То есть рассказать как раз можно, но научиться этому нельзя. Тогда

можно "сыграть", но не "прожить". А "играть" - нельзя. Стыдно.

   ...  Тогда, в детстве, я металась со своей травмой. Я еще долго не знала

этого  загадочного и  красивого слова -  "травма".  Тогда чаще  употребляли

прозаическое  слово  -  "горе".  После  "букета  шиповника"  я  помню  свое

состояние,   но  сформулировать  его  могу  только  сейчас.   Это  ощущение

физической  боли  в  сердце,  напрасной  затраты  душевного  порыва,  своей

ненужности я  должна была  уладить в  себе,  найти утешение своими словами.

Обязательно!

   Я ходила по городу, по излюбленным и изученным развалинам и старалась ни

с кем не знакомиться, не общаться. Зашла я и в Ботанический сад. Специально

зашла.  Чтобы проверить - "болит или не болит", "прошло или не прошло". Еще

не  прошло...  Я  бесстрашно смотрела на куст шиповника.  На нем не было ни

одного цветка! "До свадьбы заживеть, дочурка моя дорогенькая".

   Я  набрала в карман самых красивых патронов и отправилась домой.  Мама с

тетей Валей с утра ушли на работу в кафе.

   Все,  что мама приносила с базара,  мы раскладывали на широком мраморном

подоконнике и  на  железной печке,  если она не топилась.  Свои "игрушки" я

тоже расставила на печке.  Огрызком карандаша для бровей,  который для мамы

"оторвала от себя" тетя Валя, я нарисовала глаза, нос и рот на разноцветных

головках этих патронов.  Каждую обвязала тряпочкой,  как платочком.  У меня

получилось сразу десять кукол.  Я  расставила их по цветам,  как близнецов.

Впереди стояли малиновые близнецы - самые красивые. И всем дала имена.

   Я с ними возилась целый день.  А потом пришла мама с тетей Валей.  Когда

мама увидела у  меня кукол...  на  плите!  Что было!  Вначале,  тут же,  по

инерции,  удар по физиономии.  А потом... И что я хочу взорвать квартиру, и

что  я  использовала весь  ее  карандаш -  где  теперь такой достанешь!  И,

конечно,  какая она  несчастная,  что я  такая же,  как он,  -  все тяну из

мусорника в дом. Потом включилась тетя Валя.

   - Доця! Ты что, в самом деле? Ты же уже большая! Эти патроны стреляют, и

мы можем все погибнуть,  доця!  Леля!  Ты права.  Дети - это же тихий ужас!

Пусть лучше она ходит с  нами...  Нет!  Новое дело!  Это же кому сказать...

Товарищи! Приходим домой, а тут остался один пшик...

   Куколок своих я  вынесла в  развалины,  поставила их в ряд и с каждой из

них попрощалась. Это были трассирующие пули.

   За куколок я стояла в углу на коленях - там меня часто забывали. Вначале

это  наказание казалось  обидным  и  унизительным.  А  потом  я  его  нашла

интересным,  даже стремилась к нему.  А что?  Стоишь себе, смотришь в угол.

Колупаешь ногтем стенку.  Никто тебя не шпыняет.  Ты не лезешь, и к тебе не

лезут.  И  обида постепенно отходит,  становится легче.  В  голову приходят

всякие фантазии,  видишь разные светлые довоенные "картинки". И когда уже о

тебе вспомнили,  и пора вставать -  с большой неохотой расстаешься со своим

особым миром. И приходится изображать на лице обиду, а то моя "зоркая мама"

сразу поймет,  что стояние в углу -  не самое плохое наказание.  И,  не дай

бог, заменит его на что-нибудь новенькое...

   Когда  моей  дочке  Маше  приходилось  стоять  в углу, я украдкой за ней

наблюдала.  Она совсем на меня не похожа. Ни характером, ни внешностью. Она

любит  петь,  но  поет  нечисто.  Удивительно пластична, прекрасное чувство

ритма,  а  поет  нечисто! Ну неужели ничего "моего" нет? Не может так быть,

так не бывает.

   Точно.  Когда она стояла в  углу,  я с удовлетворением замечала знакомые

проявления: мой ребенок, счастливый, что его оставили в покое, стоит себе в

углу на коленях,  колупает стенку ногтем.  А  через некоторое время из угла

даже доносится робкое:

   "Пусть всегда будет солнце,  пусть всегда будет небо; пусть всегда будет

мама..."

   Я  не  пела.  Она  явно пошла дальше меня.  Вот  жалко только,  что поет

нечисто...

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm