Высшие курсы. Людмила Гурченко. Время грез. 1966-1970 годы... Эти годы - самая длинная дорога испытаний без работы в кино. 1966-1970 годы... пожалуй, самое мятежное время в жизни, потому что оно было опять обречено, опять приговорено к свободе

  Вся электронная библиотека >>>

 Аплодисменты >>

 

 

 

Людмила ГурченкоАплодисменты


Людмила Марковна Гурченко 

 

ВРЕМЯ ГРЕЗ

 

  А  жизнь распорядилась просто.  Надо  кормить ребенка.  Надо  платить за

квартиру.   Надо  одеваться.   Надо,  надо,  надо...  И  я  со  всем  пылом

нерастраченной музыкальной энергии бросилась в наитруднейшее плавание -  на

эстраду.   Но  это  не  эстрада  с  "Зеркальным  театром",   "Эрмитажем"  и

"Олимпией". Это бесконечные перелеты на маленьких подпрыгивающих самолетах.

Это поездки в  общих вагонах,  где,  тесно прижавшись друг к  другу,  сидят

усталые люди с мешками и чемоданами. Это не роскошные номера люкс с коврами

и фикусами, а комнаты на четыре койки без удобств. Это маленькие нетопленые

клубики с пианино, на которых не хватает клавиш.

   1966-1970 годы... Эти годы - самая длинная дорога испытаний без работы в кино.  Сразу  же  после  ухода из театра я, правда, сделала в кино еще один

"плевок  в вечность", снявшись в спортивно-музыкальном фильме "Нет и да". И

те  же  стечения обстоятельств: мною опять заменили "неопытную зелень". Как

прочно  кинематографисты  не  думали обо мне и вспоминали только по суровой

необходимости.  Адская  трудность из сегодня перебраться туда и изобразить,

воскресить тогдашние мои метания.

   1966-1970 годы...  пожалуй, самое мятежное время в жизни, потому что оно было  опять обречено,  опять приговорено к  свободе.  А  ведь  мне  уже  за

тридцать.  В  этом возрасте без  настоящего дела свобода...  Она проклятая,

таинственная и загадочная. Она полна неожиданностей, соблазнов, запретного.

Потому что  вызывает любопытство и  интерес.  Она,  как  зло  и  ненависть,

приемлема  в  небольших  дозах.  А  перегнешь  палку  -  и  летальный исход

неизбежен.  Эти годы начисто лишены какой-нибудь хронологии.  Здесь светлые

дни сменялись черным провалом и отчаянием.  Весь этот круговорот совершался

по кривой,  косой,  корявой параболе, где невозможно задержаться, не за что

зацепиться,  когда вот-вот...  Но, словно по таинственному взмаху волшебной

палочки,  свершалось чудо,  и  я  удерживалась,  пусть  иногда  с  сильными

ушибами.  События происходили,  а пульс стучал.  Стучал,  как у нормального

здорового человека,  который  не  подвержен от  природы  никаким  недугам и

аномалиям.  Мой  организм имел  бетонный пьедестал -  здоровые начала  моих

добрых родителей.  Это меня и спасло. "Як говорили, дочурка, у гражданскую:

кругом пальба, темень, хоть глаза выколи, собаки лають, а обоз идеть".

   С  каждым  выходом на сцену, от выступления к выступлению, я чувствовала

себя  крепче  и  увереннее.  Я искала, экспериментировала. Училась на сцене

мыслить,  быстро  и лаконично отвечать на вопросы. Ухватившись за маленькое

узнаваемое  событие,  старалась облечь его в историю, которая имела бы свой

сюжет.  А  главное,  вывод,  объясняющий  мое  неслучайное обращение к этой

истории.  Иногда  в  голове  у  меня  пролетало видение, которое заставляло

немедленно  менять  ранее  принятое  направление.  Как  однажды:  выступаю.

Застряла  фраза  той  актрисы  из  первого выступления: "Я счастлива, скоро

Сидор  Сидорович..."  На  меня  как налетел, как навалился смех... Смеюсь и

ничего  не  могу  с  собой  поделать.  И  оттого, что мне как-то нужно было

оправдать  перед  зрителем этот смех (ведь не расскажешь истинную причину),

вдруг   словно   с  небес,  сваливается  сверхэксцентрическое  спасительное

оправдание  этого  смеха.  И  зрители  уже  смеются  вместе  со  мной.  Это

необъяснимо,  это рассказать нельзя. Наверное, очень важно заразить зрителя

чем-то  очень  искренним,  своим,  пробуждая в каждом чувство смешного. Мне

очень  хотелось,  чтобы  мое  пребывание  на  сцене  и  в  городе, и в крае

оставалось  бы  незабытым  зрителями.  И  я всегда выкладывалась. Программа

имела  железный  костяк,  но  вокруг  главного  все беспрестанно менялось и

обновлялось. В концерте были и рассказы и отрывки из спектаклей, и стихи, и

песни.  И (чего уж совсем никто не ждал) в концерте я исполняла свои песни.

Я  не  сразу  перешла  к  так  называемым  творческим  вечерам. Было боязно

солировать  почти  два  часа  на  сцене  - публика заскучает. Но вот, после

отчаянного,  незабываемого  эксперимента  в  городе  Тамбове,  где на сцене

городского театра состоялись мои первые в жизни творческие вечера, опасения

рассеялись.

   Лежишь вечером в номере и фантазируешь,  придумываешь,  мечтаешь и вдруг

дойдешь  до   такой  восторженной  фантасмагории,   что  заикнись  об  этом

кому-нибудь... Словами этого и не расскажешь. От этого экспромта так хорошо

на  душе и  на  сердце.  Завтра обязательно попробую на сцене что-нибудь из

невероятной "фантасмагории".  Интересно,  что останется до утра? Ведь утром

все другое.  Утро отрезвляет. А вдруг вместе с утренним светом и будничными

заботами,  телефонами и  головной болью пламенная ночная фантазия бесследно

исчезнет?

   Испарилось,  да не все. И кое-что даже очень удалось. И публика приняла,

оценила.   Ах,  какие  то  были  чудесные  вечера  -  ночи  грез.  Никакого

одиночества.  Да никто и  не был нужен.  Я  была так переполнена внутренней

жизнью,  так боялась расплескать то драгоценное, что предназначалось только

ему,  только зрителю. И опять, после опустошающего, счастливого выступления

я  ложилась в  своем  номерочке,  в  счастливом уединении,  без  шума,  без

калейдоскопа лиц. И опять, и опять погружалась в поиски.

   Образ  жизни  артиста эстрады совершенно особый.  Первое,  что  я  сразу

отметила,  -  это независимость и  большая личная ответственность.  Артисты

эстрады кажутся более экстравагантными,  более колкими, не прощающими самых

мелких  шпилек,   отвечающими  со  сцены  своими  словами,  а  не  текстом,

написанным  автором.  Это  люди,  о  которых  ходит  наибольшее  количество

гиперболизированных слухов и историй. Я инстинктивно чуяла, что, вырвавшись

на такую свободу в искусстве,  надо очень здорово себя ломать,  шлифовать и

обновлять, чтобы иметь право на такое место.

   То  была  одна  из  моих  первых поездок после ухода из театра. В Москве

стояло  жаркое  лето,  а  здесь,  на  далеком севере, трещал мороз. С тремя

пересадками  пролетели  почти  треть  земного  шара. И наша группа артистов

наконец-то  добралась  до  места.  Аэродром.  Аэродром?  Это громкое слово.

Аэродромчик. Деревянный, холодный аэродромчик. Служащие стояли вокруг нас в

ватниках, и по их виду было ясно, что нас никто не ждал.

   - Здравствуйте, товарищи, мы - артисты!

   - Здравствуйте, товарищи артисты, очень хорошо!

   - Нас должны были встречать представители областной-краевой -  как тут у

вас? - филармонии.

   Дежурный обвел глазами служителей аэродромчика и небольшую группу людей,

ожидающих очередного рейса. Ни одного лица, характерного для представителей

администрации. Артисты, измученные дорогой, голодные и грязные, совсем пали

духом.  А  у  дрессировщицы,  прижимавшей  к  себе  двух  умных  пудельков,

привыкших ко всему, начались нервные всхлипывания.

   - Скажите, где у вас гостиница? - спросил дежурного крепыш-акробат.

   - У нас тут есть только Дом рыбака. Может, там вас и ждут?

   - А-дну  мину-тачку,  -  не  унимался акробат,  -  люди  едут к  вам  за

тридевять земель.  Везут вам, можно сказать, веселье, прогресс, а тут никто

ничего не знает. Товарищи, скажите, вам хотя бы звонили?

   - Товарищ, дорогой, да я пожалуйста, но я ничего такого не знаю.

   - Нет, вы мне ответьте, вам звонили?

   - Я дежурный! Я... делаю свое дело.

   - Нет, но ва-ам зво-ни-ли???

   Этот диалог я всегда вспоминаю,  когда уже совсем мрак.  Полнейший мрак.

Все.  И  выхода нет и  не будет.  И вдруг -  как это бывает в жизни -  одно

перевранное слово,  сказанное с пафосом,  или какая-то дурацкая деталь, или

неожиданная петушиная трель в голосе,  а атмосфера вдруг резко меняется.  И

мрак уходит. Уходит через вот такой момент эксцентрики. И всегда найдется в

компании  человек,   который  сразу  схватывает  этот  момент,  быстро  его

"переваривает"  и   вносит   поначалу  в   атмосферу  разрядку,   легкость,

поднимается от нервного смешка к веселью - все выше и выше.

   В нашей компании был такой человек. Он первый громко расхохотался. И тут

же с  жирной издевкой,  точно копируя интонацию крепыша-акробата,  спросил:

"Нет,  нет,  товарищ,  вы ответьте,  но в-а-м зва-ни-ли?" Засмеялись все, а

дежурный больше всех:  "Вот теперь видно, что вы артисты. Здорово он его...

Звонили вам,  говорит,  или нет? Да никто мне не звонил, говорю, а он опять

свое...  Зво-ни-ли? Ну мать честная... А этот вот сразу видать... артист, и

все тут".

   Это точно. Хотя широкой публике его имя было неизвестно: в телепередачах

не  появлялся.  В  Москве выступал редко, все больше на окраинах страны. Но

человек  был  необыкновенный,  с большим запасом внутренней деликатности. И

замечательный  товарищ.  Много раз, когда я уж совсем падала духом, он, как

тонкий,  чуткий  человек,  мгновенно  это  чувствовал  и одной какой-нибудь

парадоксальной   фразой,  интонацией  мог  вывести  из  тупика.  Услышав  в

телефонной  трубке  мое потерянное "здрасте" подхватывал: "А-а-а! Все ясно,

все  ясно, милая вы моя! Нельзя над жизнью серьезно задумываться. Надо жить

легко... (Следовала красивая фраза из непереводимых слов - очень точное, на

все  случаи  жизни идиоматическое выражение, увы, исключительно для устного

пользования).  Милая  вы моя, если над жизнью серьезно задумываться, это же

не  жизнь,  это же у-у-жа-ас! Завтра я опять начинаю длительные гастроли по

городам  Баренцева  моря  с  принудительной прогулкой по морю наших дорогих

друзей  товарищей  Лаптевых..."  И становилось легче, ей-богу. Так смеяться

редко  кому  было  дано.  Сначала как-то весело подпрыгивали его губы, а уж

потом  раздавался  сам смех - искренний, зажигательный, здоровый, как будто

вдруг  вылетела  на свободу долго сдерживаемая радость. Услышав однажды его

смех,  увидев  однажды  его  улыбку,  невольно  хотелось  вызвать их снова.

Хотелось  зажечься,  распрямиться, помолодеть. Люди в него влюблялись после

нескольких  фраз  и одной улыбки. Не верилось, что этот человек мог кого-то

когда-то  обидеть.  Слух  у него был острый и моментально реагировал на все

необычное как надо. Иногда прямо в концерте, импровизационно, рождались его

веселые монологи. И зрители понимали, что это именно о них, сидящих в зале.

Об  их  городе.  Об их улицах. И смеялись, и хлопали, и кивали благодарно -

так  точно  и метко все заметил артист. Успех его был постоянным. Я с болью

задумывалась  иногда,  почему  этот  человек,  очень талантливый, не достиг

многого? Чего же ему не хватало? В чем была эта нехватка? Вот на Других его

хватало.  А  на  себя нет. А может, потому и не достиг, что был рабом своей

многочисленной   семьи,  которой  был  предан  всей  душой  и  для  которой

соглашался  на  любую  работу?  Порой на такую, которая была недостойна его

одаренности.  Но  он  часто  бывал  на мели. А семья? Замкнутый круг. Когда

человек  одаренный  оказывается на мели и готов на любую работу, он идет на

заранее  обреченное  дело.  И  в  конце концов наступает то время, когда он

вынужден   терпеть   унижения   от  мелких  администраторов,  третьесортных

гастролеров  -  людей,  которые  не  заслуживают  и  йоты его уважения. Это

понимаешь  не  сразу,  а  с течением времени, с опытом. И если для меня эта

поездка была лишь началом бесконечных гастролей, то для этого человека наша

короткая гастроль являлась естественным продолжением одиссеи, которая давно

стала  его  буднями.  "Что-то  Париж  молчит. Странно, ведь через месяц мои

гастроли  в Олимпии. Девчата, кто хочет со мной? Проезд и суточные из моего

кармана.  Развлечения,  естественно,  за  мой счет. Прошу к завтрашнему дню

заполнить  личные дела", - поставленным голосом говорил нам веселый человек

за  кулисами.  В  это время работники маленького клубика онемело, в веселом

любопытстве  смотрели  на "этих" столичных артистов. "Париж", "Олимпия". Мы

не  выдерживали,  прыскали,  открывался  занавес,  и  веселый человек шел к

зрителям.  "...Добрый  вечер,  дорогие  друзья! Никакая ненастная погода не

смогла  помешать нашей встрече. Так пусть сегодня в этом зале будет весело,

будет..."

   В  Доме  рыбака  было  холодно  и  пусто.  В  коридоре около умывальника

выстроилась  с  кружками и стаканами вся наша труппа. Холоднющая вода текла

тоненькой  жалкой  струйкой.  Потом  все,  как  по  команде,  включили свои

кипятильники.  И  ровно  через несколько минут в Доме рыбака перегорели все

пробки.  На весь коридор громко раздался заливистый смех веселого человека:

"Добрый  вечер,  товарищи! Наконец-то всем все ясно. Действительно приехали

настоящие артисты". В темноте залаяли два пуделя. Раздался смех их хозяйки.

А  потом и другие пошли подхихикивать в своих комнатах. Потом стало в самом

деле  весело.  А уж совсем потом все сидели в маленькой прокуренной комнате

нашего  веселого  друга перед огарком свечи, прямо как в той военной песне.

Среди   этих  людей  -  разных-разных  -  мне  стало  легко.  Они  обладали

удивительным  качеством  -  умением  увидеть  себя со стороны в ироническом

фокусе. Общаясьс этим веселым человеком, я со временем стала в людях больше

всего  ценить  жизнерадостность  и  остроумие.  Этот  веселый  человек  был

великолепно остроумен.

   Я начинаю новую жизнь.  Иду, как говорится, "красной строкой". Вот когда

пригодилось имя. Все-таки оно еще жило. И зрители, мои добрые зрители, меня

еще  не  забыли.   Скоро  я  выйду  к  зрителям.  Сегодня  надо  помолчать.

Разговаривать после.  Без  авансов.  Делом,  делом зарабатывать себе  право

"говорить".

   "Друзья мои!  Света нет,  денег нет,  тромбофлебит,  жена больна, кругом

паутина и сухари,  никто не встретил, вокруг вечная мерзлота, концертами не

пахнет...  А  мне нравится!  Мне все нравится!  Я счастлив!  И пусть вечным

огнем  горит  огарочек  свечи,   "горит  свечи  огарочек",   -   подпел  он

поставленным тенором. - Друзья мои, жизнь прекрасна!"

   А  потом он всех тихонько поманил за собой в темный коридор,  высоко над

головой держа  огарок  свечи,  который превращал наши  закутанные фигуры  в

странные сказочные тени.  Мы  дошли до  номера,  где  спал богатырским сном

крепыш-акробат.  Тук-тук-тук.  "Кто там?" -  "Тэ-варищ,  скэжите,  но ва-ам

зва-ни-ли?"

   Я  переживала,  что  во  время гастролей Маша  оставалась со  случайными

людьми.  Уезжаешь на неделю,  а  душа болит.  И  боишься звонить,  а  вдруг

подружка забросила девочку,  как однажды...  Звоню в двенадцать ночи,  хочу

узнать у подружки, как там ребенок, и вдруг:

   - Мам, это я, Маша.

   - А почему ты не спишь? Ведь завтра вставать рано в школу?

   - А не ложусь,  тетю Зою жду.  Ты не волнуйся,  мам, я будильник завела,

телевизор выключила, газ потушила.

   - Как же ты там одна сидишь в темноте?

   - Знаешь,  мам,  у  меня балкон открыт,  так у кого-то музыка играет,  я

слушаю. Мам, деньги есть, все в порядке. Учусь, ты сама знаешь как.

   Да,  это  я  хорошо знала.  Но  разве после такого звонка можно заснуть?

Какой там сон!  И все мои эксперименты и фантазии уже кажутся обвинительным

приговором.  Вот ты тут концертируешь.  А  ребенок один в  пустой квартире.

Двенадцать часов ночи!  А ему всего восемь лет!  А как я росла?  Мне вообще

никто не  звонил и  денег не  оставлял.  Но то была война.  А  сейчас время

Другое.  И  летишь в  Москву.  И  крутишься вокруг ребенка.  И  уроки с ним

делаешь.  И все покупаешь. И зоопарк и кино. А потом проходит время... Жить

надо. И опять гастроли. И опять не с кем оставить девочку.

   Мой  ребенок  не  избалован.  С  шести  лет  она  отлично  справлялась с

магазинами. Все покупала, да еще и без очереди. Сначала без очереди потому,

что  маленькая.  А  в десять лет могла присочинить, что мама больная, что в

больницу  опаздывает.  Точно как я когда-то в голодовку в Харькове. Я тогда

могла сочинить про себя такую трагедию, да еще и подпустить обильную слезу,

лишь  бы  дали  кусочек  хлеба.  Многие  удивляются  -  дочь киноактрисы, а

поведение  и  запросы  как  у ребенка, выросшего в многодетной семье, где с

детства  знают  цену копейке. Похоже. С детства на долю ей выпали недетские

заботы  -  помочь  маме  выстоять,  не  потерять  стержня, веры в людей, не

осесть,  не раствориться в суете, не плыть по течению. Она тихо жила рядом,

помогая  изо  всех  своих  детских  сил, и, наверное, чувствовала - об этом

говорили ее печальные недетские глаза, - что жизнь может втолкнуть человека

в такие тупики, загнать в такие дебри, откуда нет выхода.

   Она  бывала по  целым дням  одна.  Когда ей  становилось невмоготу,  она

звонила моим друзьям.  Больше всех она любила того веселого человека: "Юрий

Ми-хай-лавич!  Приходите ко мне, пожалуйста, мне очень скучно! Нет-нет, мне

не  звонили.  Скажите,  товарищ,  но  ва-ам зво-нили?"  Она точно подражала

интонациям нашего доброго друга.  Конечно,  все взрослые были в восторге. И

мне тоже было приятно где-то в  глубине души.  Здесь я точно как моя мама -

никаких внешних восторженных проявлений.  Приходя домой,  я заставала целый

отчет на столе, что сделала, что купила, кто звонил, что ответила.

   - Звонила Бориса Марковна. Мам, я не поняла, это кто же, тетя или дядя?

   - Ой, господи, Маша, это же Раиса Марковна.

   - Но она же говорила мужским голосом.

   - У нее голос низкий, потому что она курит. Никогда не кури, Маша, когда

вырастешь.

   - Но я же записала "Бориса Марковна",  -  вроде дядя, но в то же время и

тетя...

   Так  у нас и осталось за той красивой женщиной имя "Бориса Марковна". Во

время  школьных  каникул я брала дочь с собой на гастроли. Ночью мы спали с

ней,   тесно   прижавшись  друг  к  другу  в  холодной  кровати  очередного

гостиничного  номера.  Днем  ходили  на  базар,  в  магазины.  А вечером на

концерт.  Она  сидела  за  кулисами,  в  уголочке,  закутанная и притихшая,

внимательно  наблюдая  за  жизнью  на  сцене  и за кулисами. Она знала всех

администраторов,  схватывала  на  лету  реплики,  в  которых  чувствовалась

ирония, юмор, явные или скрытые намеки. "У нас с Людой любовь и так далее".

Или  вдруг:  "Стойте,  идите  сюда. Это в ваших инте-ре-сах". И попробуй не

подойти,   если  это  говорит  огромный  мужчина-администратор  с  громовым

баритоном.  Голос,  поставленный от природы, изысканный, хотя и не лишенный

признаков  потрескивания. Это потрескивание намекало на желание захмелеть и

быть  в  ударе. В его облике была такая респектабельность и надежность, что

ему  доверялись многие люди. Доверилась и я. Это было "в моих инте-ре-сах".

Работали  мы  дружно.  Только  администраторы,  как  и  кинорежиссеры, люди

неверные.  Они  там, где огонек, на который идет публика. Публика! Ведь она

заполняет  места  в  зале... Как я благодарна тем людям, которые от меня не

отвернулись, которые в меня верили...

   Иногда мы с Машенькой ходили гулять в парк, катались на чертовом колесе,

а потом звонили нашему доброму другу.

   - Маш, позвони ты, спроси: "Товарищ, ну, ва-ам зво-ни-ли?"

   - Это дядя Юрий Михайлович?  Скажите, ну, вам звонили? Нам очень скучно.

Да  нет,  это мама.  Лично я  над жизнью серьезно не задумываюсь.  Что?  Ну

конечно...  я  с  вами  абсолютно согласна...  "Если  над  жизнью  серьезно

задумываться, это же не жизнь..." В трубке раздавался жизнерадостный смех и

неизменное приглашение на огонек.

 

К содержанию  Людмила Марковна Гурченко: «Аплодисменты»

 

Смотрите также:

  

Женщина-факир

Но смущение длится недолго, ведь они уже на съемочной площадке: юрии Никулины, Людмилы Гурченко, чарли Чаплины — им нравится смешить. ...
bibliotekar.ru/znak/889-4.htm

 

 Фазы телеинтервью. Три фазы телеинтервью. По определению, данному ...

Если с первых слов с гостем студии начинают говорить на украинском языке (как произошло с Людмилой Гурченко в ток-шоу «СВ») и он отвечает таким же образом, ...
www.bibliotekar.ru/russkiy-yazyk/110.htm

 

 фильм Рязанова Вокзал для двоих

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

 

Очерки кино СССР. Немое кино 1918 – 1934 годы

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm

 

 Театр начинается с вешалки. Станиславский

Приписывается одному из основателей Московского Художественного театра Константину Сергеевичу Станиславскому (1863— 1938). Но нигде в его сочинениях это ...
www.bibliotekar.ru/encSlov/18/32.htm

 

 ТЕАТР - первые театры, первые актеры и драматурги, постановки ...

Театр чудес просуществовал до XIX века. Грандиозные спектакли-феерии с городских площадей перекочевали потом в театральные залы. ...
www.bibliotekar.ru/divo/31-96.htm

 

 РУССКИЙ ТЕАТР. Мочалов и Каратыгин. 1898 год

За всё время существования русского театра нельзя указать другого артиста не только равного бессмертному Щепкину, но порой и превосходившего его, ...
www.bibliotekar.ru/reprint-153-mochalov/index.htm

 

 БРОКГАУЗ И ЕФРОН. Театр. Первые театры. Исторя театра

I. Театр у греков и римлян (θέατρον) — как особое сооружение, приспособленное для драматических представлений, получил правильное устройство впервые у ...
bibliotekar.ru/bet/77.htm

 

 Русский театр. Русская драма. История русской драмы

Петр Великий был любителем театра; в 1702 г. он послал в Данциг за актерами некоего Яна Сплавского, который сговорил антрепренера Кунста с труппой. ...
bibliotekar.ru/ber/249.htm