|
Под Рождество 1943 года в оккупированном немцами Париже состоялся
странный многодневный бал. Он начался в доме Коко Шанель, а закончился - у
художника Хаима Сутина. Это была странная затея: "победители
скуки" - Коко Шанель, художник и поэт Макс Жакоб, звезда довоенного
кино Мишель Морган, художники Мак-Эвой, Жан Гранпьер и другие - решили
устроить грандиозный рождественский праздник. Весь цвет парижской богемы
собирался в нем участвовать. Немцы их особенно не трогали - высший свет
есть высший свет. У Шанель публика собралась самая изысканная. В каждом
доме задерживались не больше часа, чтобы успеть за несколько дней обойти
всех участников соревнования. У очередного аристократа с улицы Осенор гости
были еще важнее - родовая аристократия, каким-то чудом уцелевшая после всех
буржуазных революций. В следующий дом - к Андре Руссену - пришли дамы,
закутанные в меха, точно дыни в теплые тряпки, чтобы дозрели. Четвертый бал
давал художник Томмазо, выходец из разорившейся генуэзской банкирской
семьи. Потом шел черед художника Кислинга - друга Сутина. А потом гости
добрались и до жилища Хаима.
Двери открыл сам хозяин. Шумная компания, толкаясь и веселясь,
втиснулась через узкий проход в коридор. Во всем доме горело лишь несколько
свечей.
Гости попритихли. Казалось, что попали в дом покойника. Княгиня
Орловская (более известная как художница Ханна Орлова) отворила дверь в
огромную залу. И замерла. Во главе стола, где должна была бы сидеть она,
восседала ее служанка, старуха Матильда из Сен-Пре, которую Сутин однажды
рисовал. Кто-то из гостей узнал своих слуг. Потомки итальянских банкиров и
французских дворян остолбенели: за столом одного из известнейших в Европе
художников сидели обитатели парижского дна. Служанки, пыльные булочники,
заскорузлые старушки в мятых передниках, поварята. В качестве единственного
угощения на зимнем столе стояли роскошные красные гладиолусы.
При виде осанистых господ и элегантных дам обитатели парижского дна
ничуть не оробели, лишь немного потеснились. Посреди этого отребья восседал
хозяин дома и улыбался. Он словно вернулся в мир своего детства - в мир
разносчиц молока, прачек, поварих - в захолустное местечко Смиловичи,
где-то между Витебском и Вильнюсом, в дом отца, синагогального служки Боруха
Сутина.
До сих пор во многих энциклопедиях мира в статьях про французского
живописца Хаима Сутина местом его рождения называют Вильнюс. Застенчивость Сутина
породила этот миф. Дело в том, что название "Смиловичи" жителю
Парижа ничего не говорило. Чтобы не нарываться на бесконечные вопросы:
"А это где? не в Африке ли часом?", стеснительному провинциалу
пришлось упростить реалии своего прошлого.
На его родине глубокие старцы, еще помнившие свое обучение в иешивах,
рассказывали, что этот городишко казался местом наказания. Здесь
практически не бывало чужаков и пришельцев. Никаких развлечений - кроме
криков и ругани - в Смиловичах тоже не знали. Синематограф до городка не
дошел, изобретением Гутенберга практически не пользовались, новости
передавались "беспроволочным телеграфом". Основной
достопримечательностью селения была пожарная башня, изукрашенная надписями
на идиш. Ее не уничтожила даже война. Местные мальчишки забирались на нее и
смотрели вдаль. Все, что было за линией горизонта, представлялось недостижимым
и опасным.
Казалось бы, незначительные детали и подробности навеки канувшего в Лету
быта. Однако именно они, да еще местечковые страхи и опасности,
обрушившиеся на голову впечатлительного юноши, сделали из Сутина великого
художника.
Он родился 13 января 1893 года. Ему дали имя в честь деда. В семнадцать
лет Хаим поступил в услужение к известному виленскому адвокату Рубинлихту.
Именно он первым обратил внимание на рисунки юноши. Неизвестно, чем он
пленился в тех набросках, - большая их часть утеряна. В каталоге аукциона
"Кристи" за 80-е годы представ 1000 лены лишь два рисунка
вильнюсского периода - что-то вроде подражания Коро. Адвокат дал Хаиму
рекомендательное письмо в Виленское иудаистское общество поощрения
художеств. А уж там его убедили ехать в Париж - учиться на художника.
Только огромное расстояние, отделявшее Париж от Вильнюса, помешало
бедному юноше, не знающему языка, сбежать обратно к своему
хозяину-адвокату. Первые месяцы в Париже были для него адом. Поначалу
пришлось подрабатывать натурщиком: неведомые молодые люди с замысловатыми
фамилиями Фужита, Кислинг, Фриш преобразовывали его тело в линий, полутона
и тени. Но зато он общался с самыми настоящими художниками! Именно тогда он
познакомился со своим земляком, скульптором и графиком, выходцем из белорусского
местечка Осипом Цадкиным. Цадкин предложил Хаиму делить с ним мастерскую.
Мастерская находилась в подвале старого четырехэтажного дома рядом со
сквером на улице Вожирар - неподалеку от знаменитых парижских боен.
Забравшись на крышу, Сутин подолгу смотрел, как дюжие работники волокут
упирающихся животных в специальное помещение, откуда затем выносят страшные
кровавые туши. Узнав, за чем именно часами наблюдает его юный друг, Цадкин
привел Хаима к Пикассо, послушать его рассказы про бой быков в Испании.
Прежде Сутин не представлял себе, что человек и бык могут схватиться на
равных. "Если бы я не смог стать художником, я бы стал
тореадором", - говорил он. Надо сказать, от дружбы с Пикассо его вовсю
отговаривали, и не кто-нибудь, а Гийом Аполлинер. "Никогда с ним не
связывайся, - поучал он Сутина, - каждый его друг кончает жизнь
самоубийством".
Из мемуаров Цадкина следует, что именно он рассказал о Сутине Модильяни.
Дело было в кофейне на Монмартре. Модильяни, вдребезги пьяный, тут же
захотел посмотреть работы Сутина. Как вспоминал Цадкин, они ввалились к
нему в подвал и застыли от изумления. Сутин стоял голый перед холстом и
смотрел на него любовно, словно это была девушка. Потом он бережно взял
кисть и нанес два-три сильных и ровных мазка на поверхность холста. Эффект
был поразительный - будто на холст попала струя крови. Ощущение было
настолько сильным, что Модильяни закричал. Потом Хаим обозначил вокруг этой
"рваной раны" контуры человеческого тела, затем водрузил ему на
голову нечто несуразное, похожее на цилиндр, который через мгновение
превратился в белый колпак поваренка. Модильяни задрожал и вскрикнул:
"Тебе нужна девушка, Хаим, иначе ты пропадешь!"
Модильяни притащил его к себе в мастерскую, заставил позировать, потом
предложил ему пожить на улице Жозеф-Бара у его друга поэта Леопольда Зборовского,
который продавал картины Модильяни. Правда, жена Зборовского Анна
невзлюбила Хаима и запретила приводить его в дом. В отместку Модильяни
нарисовал портрет Сутина прямо на двери ее квартиры.
Хаим стал легендарной личностью среди обитателей Монпарнаса именно из-за
этой двери. Его портрет пытались оттереть, выжечь, выскоблить, в конце концов
дверь сняли с петель и выставили на продажу. Ее купил какой-то сумасшедший
мануфактурщик, любитель постимпрессионистов Люсьен Map. А через десять лет
продал - она стоила в тысячу раз больше. Ее новым владельцем оказался
арабский шейх.
С легкой руки Модильяни Хаиму позировали прехорошенькие натурщицы. Самой
утонченной и красивой была Люния Чековская, затем шла Беатрис Хестингс -
знаменитая укротительница пьяных художников, соблазнительная, властная и
эксцентричная подруга Модильяни (Беатрис могла, например, развлечения ради
пройтись в какой-нибудь немыслимой шляпке, с корзиной, полной живых уток). И
наконец, некая продавщица цветов с площади Пигаль по имени Руфь. Она была
непомерно толста и выглядела лет на сорок старше Сутина. Ее Хаим любил
особенно. И за то, что она такая толстая, как женщины из его детства, и за
то, что беспрестанно шутила, переиначивая невинные выражения в похабщину.
Говорили, что именно Руфь лишила Хаима невинности.
Странный он был человек. Кто-то пустил слух, что Хаим не женится, потому
что не может любить нормальных женщин. Якобы художник Кислинг видел, как
Хаим целовал и гладил каменную статую, ко fc4 гда в студии никого не было.
Правда это или нет, кто знает? Художники все немного чокнутые.
По свидетельству натурщицы Полетт, Сутин страдал лунатизмом. Однажды
Модильяни запер Полетт и Хаима в его подвале, подсунув под дверь палитру с
красками и три куска картона, на одном из которых было написано: "Либо
рисуйте, либо занимайтесь любовью". Бедный Сутин от смущения лег не
раздеваясь на диван и заснул. Ночью он разбудил Полетт, велел ей раздеться,
разделся сам - и они стали танцевать. Танцевали почти в полной темноте, без
единого звука, лишь тихо шаркали босые подошвы об пол. Полетт рассказывала,
что ей казалось, будто Хаим спит.
У него было небольшое психическое отклонение - он испытывал болезненное
влечение к красному. При виде окровавленных мясных туш Хаим впадал в
экстатическое оцепенение. Об этом вспоминают многие его биографы и друзья.
Патологическая любовь к красному породила его неповторимую манеру письма -
что бы ни изображал Сутин, это напоминало выворачиваемое наружу чрево,
словно живое тело разрывает рог быка или некий инстинкт, призванный
природой не уберечь, а уничтожить человека.
Да, он определенно был странный человек.
Однажды утром бездыханного Сутина нашли в мусорном ящике. Дворник,
обнаруживший находку, вызвал полицию. Выяснилось, что это не труп, а
мертвецки пьяный Хаим. В участке за чашку кофе и булочку Сутин нарисовал
портрет начальника полиции. Полицейский чин оказался нежным человеком,
тонким ценителем живописи. Он увидел в нищем алкоголике гения.
В начале 20-х, когда Франция переживала эйфорию победы над Германией, и,
казалось, все самое страшное осталось позади, изображения огромных
окровавленных туш принесли Сутину признание. Сам Хаим толком не отдавал
себе отчета, откуда взялась эта слава. Его картины стали хорошо
продаваться. Он завел собственную студию на площади Клема, откуда
открывался удивительный вид на Сену - он напоминал ему вид на Двину, реку
его детства.
Он стал бороться с собственной славой непомерным чудачеством. Если
кто-то держал в доме кошек, то Хаиму взбрело в голову держать старушек. В
его доме появились какие-то невообразимые бабули, про которых он говорил,
что это его дальние родственницы - какие-то кухарки, будто только-только
сошедшие с его полотен. Одни говорили, что он с ними спит, другие - что он
их только рисует...
В отличие от Шагала Сутин никогда не пытался выразить любовь к своей
родине в живописи. Ему будто бы претила сама возможность писать нечто
идиллическое. Собственная биография для него началась ровно с того момента,
когда он осознал, может быть несколько шизофренически, угрозу, нависшую над
миром, и чудовищную силу инстинкта, толкающего человека к смерти.
Начало войны застало Сутина в Париже. Он не уехал, как Шагал, Цадкин и
многие другие его друзья. Он словно дожидался апокалипсиса, который
предрекали его же собственные картины.
Он умер через восемь месяцев после того памятного рождественского бала,
в августе 1943 года, на операционном столе. От опухоли, которая съела его
мозг. Ему было пятьдесят лет. Наверное, тогда, под Рождество, он
предчувствовал близкий конец и хотел вернуться туда, куда ему уже не было
дороги, - на родину, в детство, к тем нищим и убогим, кого он всю жизнь
рисовал и чья бедность в конце концов принесла ему деньги и славу. Странный
был человек.
Источник информации: журнал "Культ Личностей",
январь/февраль 2000.
|