Казанова в России

  

Вся библиотека >>>

Оглавление книги >>>

 


Джованни Джакомо Казанова


мемуары

Россия

 

Петербург поразил меня своим странным видом.

Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди

европейского города. Улицы длинны и широки,

площади громадны, дома — обширны; все ново и

грязно. Известно, что этот город построен Петром

Великим. Его архитекторы подражали европейским городам.

Тем не менее, в этом городе чувствуется близость пустыни и

Ледовитого океана. Нева, спокойные волны которой омывают

стены множества строящихся дворцов и недоконченных церк-

вей, — не столько река, сколько озеро. Я нанял две комнаты в

гостинице, окна которой выходили на главную набережную.

Мой хозяин был немец из Штутгарта, недавно поселившийся

в этом городе. Легкость, с которой он объяснялся со всеми

этими русскими, удивила бы меня, если бы я не знал, что не-

мецкий язык очень распространен в этой стране. Одно лишь

простонародье говорит на местном наречии. Мой хозяин, ви-

дя, что я не знаю, куда девать свой вечер, объяснил мне, что во

дворце — бал, куда приглашено до шести тысяч человек и ко-

торый будет продолжаться в течение шестидесяти часов. Я

принял билет, предложенный мне им, и, надев домино, отпра-

вился в императорский дворец. Общество было уже в сборе и

танцы в разгаре; везде виднелись буфеты, обремененные вся-

кого рода яствами, способными насытить всех голодных. Рос-

кошь мебели и костюмов поражали своею странностью: вид

был удивительный. Я размышлял об этом, как вдруг услышал

около себя слова: «Посмотрите, вот царица!»

 

Я принялся следить за указанным домино и вскоре убе-

дился, что это, действительно, была императрица Екатерина.

Все говорили то же самое, делая, однако же, вид, что не узнают

ее. Она гуляла в этой толпе, и это, видимо, доставляло ей удо-

вольствие; по временам она садилась позади группы и прислу-

шивалась к непринужденным разговорам. Она, конечно, могла

таким образом услыхать что-либо не почтительное для себя,

но, с другой стороны, могла также услыхать и истину — сча-

стие, редко выпадающее на долю монархов. В нескольких ша-

гах от императрицы я заметил мужчину колоссального роста в

маске; это был Орлов*...

 

Еще не рассветало, когда я вернулся в свою гостиницу. Я

лег спать с намерением проснуться только к часу богослуже-

ния, которое должно было быть совершаемо торжественно, в

полдень, в церкви Кармелитов. Выспавшись хорошо, я не-

сколько удивился, замечая, что еще ночь. Я снова засыпаю и

на этот раз просыпаюсь при солнечном свете. Я приказал по-

звать парикмахера, наскоро одеваюсь: часы показывали один-

надцать. Лакей спрашивает: буду ли я завтракать? Хотя я был

голоден, я отвечал: «После обедни». — «Сегодня нет обедни», —

отвечает он.

 

— Как нет обедни, в воскресенье? Вы шутите.

 

—  Сегодня, сударь, понедельник. Вы спали подряд трид-

цать часов.

 

И действительно, я проспал воскресение. Это, кажется,

единственный день в моей жизни, который я действительно

потерял.

 

Вместо церкви я отправился к генералу Петру Ивановичу

Мелиссино*. Рекомендательное письмо к нему было от г-жи

Лольо, его прежней любовницы. Благодаря этой рекоменда-

ции я был принят превосходно. Он, раз навсегда, пригласил

меня обедать у него. В его доме все было на французский ма-

нер. Кухня была прекрасна, вина — в изобилии, разговор был

оживленный, а игра в карты еще более. Я скоро подружился с

гго старшим братом, женатым на княжне Долгорукой. В тот же

»ечер я сел за фараон: общество состояло из лиц хорошего об-

дества, проигрывавших без досады и выигрывавших без по-

хвальбы. Поведение гостей, так же как и их высокое положе-

ние, освобождали их от придирок полиции. Банкиром был не-

кий барон Лефорт, сын племянника известного адмирала Ле-

рорта. С этим молодым человеком случилось неприятное

приключение, и он был в немилости. Во время коронации им-

лератрицы в Москве он получил привилегию открыть лоте-

рею, основной капитал которой был дан правительством;

вследствие ошибок управления, лотерея провалилась и вся ви-

на пала на этого молодого человека.

 

Так как я играл осторожно, то весь мой выигрыш состоял

из нескольких рублей. Князь*** потерял на моих глазах де-

сять тысяч рублей в один удар, но, казалось, нисколько не был

этим взволнован; видя это, я выразил Лефорту свой восторг в

виду подобного равнодушия, столь редкого у игроков.

 

— Есть чему удивляться! — отвечал мне банкир. — Князь

играл на слово и не заплатил; он так всегда делает.

 

— А честь?

 

— Честь не страдает от карточных долгов: таковы, по край-

ней мере, нравы у нас. Существует как бы условие между игро-

ками, что тот, который проигрывает на слово, волен платить

или не платить; выигравший рискует быть смешным, требуя

уплаты, которую не делает его противник.

 

— Такой обычай должен был бы дать право банкиру отка-

заться от ставки того или другого лица.

 

— Ни один банкир не осмелится сделать это: проигравший

почти всегда уходит, не заплатив; самые честные оставляют

залог, но это бывает редко. Здесь находятся молодые люди са-

мого лучшего общества, которые открыто играют в так назы-

ваемую фальшивую игру и которые смеются над тем, кто вы-

игрывает.

 

У Мелиссино я также познакомился с молодым гвардей-

ским офицером по имени Зиновьев*, близким родственником

Орловых. Он представил меня английскому посланнику, лор-

ду Макартнею. Этот посланник, молодой, богатый, любезный,

красивый, влюбился в одну фрейлину. Их связь обнаружилась.

Императрица простила фрейлину, но настояла на отозвании

посланника.

 

Г-жа Лольо дала мне также письмо к княгине Дашковой,

находившейся тогда в немилости и жившей в своих владениях.

Я отправился к ней за три версты от столицы.

 

Я нашел ее в трауре после смерти мужа. Она предложила

рекомендовать меня графу Панину. Я узнал, что Панин часто

приезжал к княгине Дашковой, и находил непонятным, как

императрица могла допустить, чтобы ее министр находился в

интимных отношениях с женщиной, бывшей в ссылке. Тайна

объяснилась впоследствии: я узнал, что Панин был отцом

княгини; до тех пор я думал, что он был ее любовником. Кня-

гиня Дашкова состоит теперь президентом Петербургской

академии наук. Кажется, что Россия есть страна, где полы пе-

репутались; женщины управляют, женщины председательст-

вуют в ученых обществах, женщины участвуют в администра-

ции и в дипломатии. Не достает лишь одного этой стране, од-

ной лишь привилегии этим красавицам: быть во главе войска.

 

В день Крещения я присутствовал на Неве, на странной це-

ремонии— на благословении речной воды, покрытой тогда

льдом в четыре фута толщины. Эта церемония привлекает ог-

ромную толпу, потому что после богослужения там крестят

новорожденных, погружая их нагими в отверстие, сделанное

во льду...

 

В Мемеле г-жа Брогончи, флорентинка, дала мне письмо к

одной венецианке, г-же Роколини, приехавшей в Петербург с

намерением поступить на сцену Большого театра в качестве

певицы. Эта девица, ничего не понимавшая в пении, не посту-

пила на сцену. Тут она познакомилась с одной француженкой,

женой купца, по имени Проте. Роколини, которую в Петербур-

ге называли синьора Виченца, бывая у Проте, вскоре познако-

милась со всем ее обществом и вошла в моду. Увидав Роколи-

ни, я сейчас узнал ее: лет двадцать тому я знавал ее в Венеции;

я, однако, не решился напомнить ей о себе, боясь дать ей по-

нять, что знаю, как она стара. Думаю, что и она узнала меня. У

ней был брат, по имени Монтальти, который намеревался

убить меня однажды вечером на площади Св. Марка. Впослед-

ствии я узнал, что Роколини была душой заговора, направлен-

ного против моей жизни. Она встретила меня одновременно и

как новое лицо, и как старого знакомого. Она пригласила меня

к себе на другой день. «Если вы любите красивых женщин, —

сказала она, — то я вам покажу настоящее чудо в этом отноше-

нии». И действительно, Проте была в числе приглашенных;

никогда еще я не видал более красивой женщины. Известна

моя слабость к прекрасному полу„.

 

Я стал за нею ухаживать и в конце концов пригласил ее

обедать со мной в Екатерингофе, у отличного болонского ре-

сторатора, которого не забыли еще гастрономы, — у знамени-

того Локателли. Вместе с нею я пригласил Зиновьева, г-жу Ко-

лонна, синьору Виченца и одного музыканта, ее друга. Обед

прошел очень весело1, так что к концу десерта каждый уже по-

думывал о том, чтобы уединиться со своей избранницей, и я

был как раз на верном пути к моей Проте, если бы не неожи-

данное событие, разрушившее все мое прекрасно подготовлен-

ное предприятие.

 

Луини приготовился к охоте и позвал нас посмотреть на

его ружья и собак. Отойдя вместе с Зиновьевым шагов на сто

от императорского дворца, я заметил очаровательную юную

крестьяночку. Я указал на нее Зиновьеву, мы устремились к

ней, но легкая и стройная, как козочка, она ускользнула от нас

и скрылась в неказистой хижине, куда мы и зашли вслед за

нею. Мы застали отца, мать и детей. Самый красивый ребе-

нок — та самая девочка — прижалась в углу с видом загнанно-

го кролика.

 

Зиновьев, который, между прочим, был впоследствии

двадцать лет посланником в Мадриде, долго говорил с отцом

семейства. Разговор шел по-русски, и я, конечно, понять ниче-

го не мог, но догадался, что говорили о юной красавице: отец

подозвал ее, она подошла с видом полнейшей покорности и,

потупив взор, остановилась перед нами.

 

Наконец, Зиновьев завершил переговоры и двинулся к вы-

ходу, я последовал за ним, одарив на прощанье хозяина руб-

лем. Выйдя наружу, Зиновьев дал мне полный отчет о своей

беседе. Он спрашивал отца девицы, не отпустит ли он свою

дочь ко мне в служанки, на что отец отвечал, что отпустит с ра-

достью, но просил за это сто рублей, потому что дочка его еще

нетронутая.

 

— Вы видите, — сказал мне Зиновьев, — что ничего не по-

делаешь.

 

— Почему же?

 

— Да ведь он просит сто рублей!

 

— А если я ему заплачу эту сумму?

 

— Тогда она станет вашей и вы вольны поступать с ней, как

вам будет угодно, только не можете лишить ее жизни.

 

— А если она не захочет мне повиноваться?

 

— Этого не должно быть, но если вдруг случится, вы може-

те ее беспощадно наказать.

 

— Предположим, что она будет согласна, но, скажите, смо-

гу ли я, если она придется мне по вкусу, держать ее у себя и

дальше?

 

—  Повторяю вам, вы стали ее хозяином и имеете право

приказать ее арестовать, если она сбежит от вас, не возвратив

вам ваших ста рублей.

 

— А сколько я должен платить ей в месяц?

 

—  Ничего, раз вы будете ее кормить и поить, отпускать в

баню по субботам и в церковь по воскресеньям.

 

— А когда я покину Петербург, могу ли я взять ее с собой?

 

— Нет, если вы не получите, уплатив пошлину, разреше-

ния на это. Она — ваша раба, но прежде всего она подданная

императрицы.

 

— Хорошо. Тогда не устроите ли вы мне это дело? Я запла-

чу сто рублей и возьму ее с собой. Ручаюсь вам, что буду обхо-

диться с нею совсем не так, как обходятся с рабами. Но я дове-

ряюсь вам и надеюсь, что я не буду обманут.

 

— За это я вам могу поручиться. Угодно ли вам тотчас по-

кончить с этим делом?

 

— Нет, подождем до завтра. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из

нашей компании знал об этом.

 

— Будь по-вашему. До завтра.

 

Мы возвратились в Петербург всем обществом в прекрас-

ном настроении, и назавтра в девять часов я уже встретился с

Зиновьевым, который был весьма рад оказать мне такую услу-

гу. Мы отправились в путь. Дорогой он сказал, что если я по-

желаю, он составит для меня целый гарем из любого количе-

ства девушек. «Когда я влюблен, — ответил я ему, — мне хвата-

ет одной». И вручил ему сто рублей.

 

На месте мы нашли отца, мать и дочь. Зиновьев напрямик

изложил им суть дела, отец, как водится у русских, возблагода-

рил Святого Николая за помощь, потом обратился к дочери;

та взглянула на меня и промолвила «да».

 

Зиновьев тут же сообщил мне, что я должен лично убе-

диться в нетронутости скорлупы, ибо условлено, что я приоб-

ретаю невинную девицу. Я отказался от всякой проверки, опа-

саясь оскорбить девушку, но Зиновьев настаивал на своем, го-

воря, что она будет просто убита, если я не проверю ее и, нао-

борот, обрадуется, если я смогу в присутствии ее родителей

убедиться, что она «честна». Мне пришлось подчиниться и,

стараясь быть как можно скромнее, я провел полное исследо-

вание, всякие сомнения исключившее, — действительно я

имел дело с невинным созданием. Но, по правде говоря, най-

ди я этот плод надкушенным, я бы все равно, не объявил об

этом.

 

Вслед за этим Зиновьев отсчитал отцу сто рублей, а тот

вручил их дочери; она же в свою очередь передала деньги мате-

ри. Мой камердинер и мой кучер засвидетельствовали своими

подписями эту сделку, суть которой была для них совершенно

непонятной.

 

Заирой* окрестил я эту юную девицу. Она села в наш эки-

паж, одетая в какую-то хламиду из сукна, под которой не было

даже сорочки. Отвезя Зиновьева, я поспешил с нею к себе, где

и затворился на четыре дня, пока не преобразил мою Заиру,

одев ее совершенно a la francaise, без роскоши, но вполне при-

лично. Мне пришлось смириться с моим незнанием русского

языка, но меньше чем за три месяца Заира выучилась доволь-

но сносно изъясняться со мной по-итальянски. Она не замед-

лила полюбить меня, а затем начала и ревновать. Об этом я

вскоре расскажу.

 

...К тому времени она похорошела настолько, что я надумал

взять ее с собой в Москву, не решаясь оставить в Петербурге.

Ее лепет на венецианском наречии доставлял мне несказанное

удовольствие. В одну из суббот я отправился в русскую баню.

Тридцать или сорок мужчин и женщин было там, совершенно

голых и не обращавших ни на кого ни малейшего внимания —

каждый был, казалось, занят лишь собой. Это не было бес-

стыдством, это была невинность простых душ. Конечно, я был

удивлен, что никто даже не взглянул на Заиру, которая пред-

ставлялась мне оригиналом статуи Психеи, виденной мною

некогда в Риме в вилле Боргезе. Ее грудь не была еще полно-

стью сформирована — ведь ей исполнилось совсем недавно че-

тырнадцать лет. Белоснежную кожу прикрывали длинные и

густые волосы цвета эбенового дерева, в которые она могла бы

закутаться вся целиком. Узкие черные брови были проведены

над великолепного разреза глазами, которые могли бы быть

немного побольше, но сколько в них было огня и в то же время

застенчивости! Я уж не говорю об ее губах, как будто создан-

ных для поцелуев. Если бы не ее. приводящая в отчаянье ре-

вность, не ее слепая вера в неопровержимость гаданья на кар-

тах, которым она занималась по десять раз на дню, Заира была

бы совершенством и мне никогда бы не пришла в голову

мысль расстаться с нею.

 

В ту пору в Петербург приехал некий молодой француз.

Звали его Кревкер, он был изящен, с располагающей к себе

внешностью и хорошо воспитан, чего никак нельзя было ска-

зать о юной парижанке, которую он привез с собой и которую,

он называл Ларивьер. Она была недурна собою, но манерами и

воспитанием ничем не отличалась от тех парижских девиц,

что промышляют своими прелестями. Молодой человек и

красотка пришли ко мне, когда я завтракал с Заирой. Он вру-

чил мне письмо принца Карла Курляндского. Принц просил

меня оказать покровительство этой паре.

 

— Скажите мне сами, — обратился я к молодому францу-

зу, — чем же я могу быть вам полезен?

 

— Приняв меня в ваше общество и устроив мне различные

знакомства.

 

— Что касается общества, то я иностранец и от меня мало

толку; я буду бывать у вас, всегда рад видеть вас у себя, правда,

я никогда не обедаю дома. Если же говорить о знакомствах, то

мне было бы затруднительно представлять вас вместе с мадам.

Жена ли она ваша? Что я должен отвечать, когда меня спросят,

кто вы и чем намерены заниматься в Петербурге? Странно,

что принц Карл не дал вам письма к кому-нибудь еще.

 

— Я лотарингский дворянин, приехал в Петербург, чтобы

развлечься, а мадемуазель Ларивьер моя любовница.

 

— Не думаю, что возможно кому-нибудь вас представить в

таком качестве. Но вы можете наблюдать нравы страны и раз-

влекаться, ни в ком не нуждаясь: театры, прогулки, даже при-

дворные увеселения здесь широко открыты для всех. Я пони-

маю, что в средствах вы не стеснены.

 

— Как раз денег-то у меня и нет, и я ниоткуда их не жду.

 

— Однако, как же вы решились на такую поездку без денег?

 

— Моя подруга утверждает, что мне в них нет нужды. Она

увезла1 меня из Парижа без единого су в кармане и пока что

оказалась права: мы повсюду прекрасно жили.

 

— Ах, так значит у нее был полный кошелек?

 

— Мой кошелек, — вмешалась эта особа, — всегда в карма-

нах моих друзей.

 

— О, тогда понятно, что вы не*пропадете нигде. Я бы тоже

открыл для вас подобный кошелек, но, увы, я не так богат.

 

Гамбуржец Бомбак*, которого я знавал в Англии, сбежал

оттуда от долгов в Петербург. Ему повезло, он был принят в

военную службу. Сын богатого негоцианта, он держал дом,

слуг, экипажи, любил женщин, пышный стол, карты и делал

долги с легкой душой. Он был дурен собой, но живой, умный и

обходительный. Он вошел ко мне в тот момент, когда я разго-

варивал с оригинальной путешественницей, предпочитающей

черпать из карманов своих друзей. Я представил ему достой-

ную пару, рассказал о них, умолчав, разумеется, о состоянии

их финансов. Бомбак, любитель приключений, сразу же стал

делать авансы Ларивьер, которая отвечала ему в соответствии

с правилами своего ремесла. Вскоре я мог убедиться в верно-

сти ее метода: Бомбак пригласил их обедать у него назавтра, а

пока отправиться в Красный Кабак*, чтобы там отобедать без

церемоний. Он пригласил и меня, я согласился. Заира, не по-

нимавшая по-французски, спросила меня, о чем идет речь, я

рассказал ей, она попросила взять ее с собой, и я не мог ей от-

казать. Я согласился, чтобы избежать неминуемых сцен ревно-

сти, слез, упреков, отчаянья, прекращать которые мне прихо-

дилось по обычаю этой страны, поколачивая свою строптивую

любовницу. Как ни удивительно, но это было лучшим спосо-

бом доказать ей мою любовь. Таков нрав русских женщин: по-

сле тумаков к ним мало-помалу возвращается нежность и все

кончается новыми приношениями на алтарь любви.

Обрадованный Бомбак поспешил подготовить поездку,

обещав вернуться за нами к одиннадцати часам. Пока Заира

принаряжалась, Ларивьер вела со мной разговор, склонивший

меня к мысли, что я перестал разбираться в людях. Меня по-

разило, что ее любовник не видел ничего предосудительного в

той роли, какую он играл. Он мог, конечно, в свое оправдание

сослаться на то, что влюблен в Мессалину, но разве это оправ-

дывало его?

 

Наша затея удалась как нельзя лучше, обед прошел весьма

весело: Бомбак разговаривал только с искательницей приклю-

чений, Заира провела все время у меня на коленях, Кревкер ел,

пил, смеялся к месту и не к месту. Хитроумная Ларивьер втя-

нула Бомбака в игру и выиграла у него двадцать пять рублей.

Он весело заплатил, попросив в благодарность лишь поцелуй.

Заира, довольная, что я взял ее с собой туда, где легко бы мог

ей изменить, наговорила мне тысячи смешных вещей по по-

воду француженки и ее друга, который был явно неревнив и

снисходителен. Это превосходило ее понимание, и она не мог-

ла объяснить себе, как та допускает, чтобы он показывал такую

уверенность в своей любовнице.

 

— Но ведь я же уверен в тебе и ты, однако, меня любишь.

 

— Потому что я никогда не даю тебе случая сомневаться во

мне.

 

На следующий день я отправился к Бомбаку без Заиры. Я

знал, что там должны быть молодые офицеры, которые досаж-

дали мне, ухаживая за Заирой и болтая с ней на своем языке. У

Бомбака я застал путешествующую пару, а также двух братьев

Луниных*. Оба они теперь генералы, а в ту пору были поручи-

ками. Младший был хорошенький блондин с совершенно де-

вичьей внешностью. Он состоял в возлюбленных у кабинет-

секретаря Теплова и, будучи малым решительным, не только

ставил себя выше всяких предрассудков, но не стеснялся гор-

диться тем, что своими ласками мог пленить всех мужчин, с

которыми водился.

 

Угадав, и совершенно справедливо, в богатом уроженце

Гамбурга те же склонности, что были у Теплова, и не предпо-

лагая таких вкусов у меня, он надумал меня смутить. С этой

мыслью он подсел ко мне за столом и так извел меня своими

приставаниями во время обеда, что я совершенно чистосер-

дечно принял его за переодетую девицу.

 

После обеда, расположившись у огня рядом с ним и отваж-

ной француженкой, я сообщил ему о своих подозрениях. Лу-

нин, дороживший своей принадлежностью к сильному полу,

тотчас же выставил напоказ убедительные доказательства

моей ошибки. Интересуясь проверить, могу ли я остаться рав-

нодушным при виде такого совершенства, он придвинулся ко

мне и, уверясь, что привел меня в восторг, занял позицию, не-

обходимую, как он сказал, для нашего обоюдного блаженства.

Признаюсь к стыду своему, что грех случился бы, если бы Ла-

ривьер, возмущенная тем,, что в ее присутствии какой-то

миньон осмелился покуситься на ее права, не заставила его от-

ступить.

 

Лунин-старший, Кревкер, Бомбак, отправившиеся прогу-

ляться, вернулись с наступлением темноты с тремя приятеля-

ми, которые могли легко утешить француженку в ее несчастье

оказаться в столь дурном обществе, каким оказались юный

Лунин и я.

 

Приступили к фараону, который кончился заполночь. Я и

мой новый друг Лунин оставались лишь внимательными зри-

телями происходящего, а Кревкер отправился спать. Расста-

лись мы только утром.

 

Войдя к себе, я сразу же удачливо увернулся от полетевшей

мне в голову бутылки. По счастью, Заира промахнулась, иначе

я был бы убит на месте. В ярости она кинулась наземь и стала

биться об пол головой. Злость овладела мною, я подбежал к

ней, оторвал от пола, поднял; не выпуская ее из рук, я спраши-

вал, что с ней; мне показалось, что она сошла с ума, и я решил

было звать на помощь. Но она несколько успокоилась, хотя

слезы не иссякали, и сквозь рыдания она называла меня убий-

цей, изменником и всеми другими бранными словами, какие

приходили ей на память. Как неоспоримое доказательство

моей преступности она предъявила мне каре из двадцати пяти

карт, где она прочитала все о моем страшном распутстве в ми-

нувшую ночь.

 

Не прерывая ее, я позволил ей сказать все, что подсказыва-

ли ей ее ревность и бешенство; затем, собрав всю ее чертовщи-

ну, я бросил карты в печь, устремив на нее взгляд, в котором

были отражены и мой праведный гнев и сострадание, я сказал

ей, что она меня чуть было не убила и что, не желая больше

подвергаться припадкам ее бешенства, я решил, что с за-

втрашнего дня мы расстаемся. Я сказал ей, что в самом деле

провел всю ночь у Бомбака и там была женщина, но все ее об-

винения я решительно отверг. Затем, нуждаясь в отдыхе, я лег

в постель и заснул, не оказав ей при этом ни.малейших знаков

внимания, обычных между нами, хотя она и расположилась

рядом, чтобы выразить свое раскаяние и выпросить у меня

прощенье.

 

Через пять или шесть часов я проснулся, она спала глубо-

ким сном. Стараясь не разбудить ее, я стал одеваться, раз-

мышляя о том, как лучше развязаться с этой юной фурией,

которая рано или поздно неминуемо убьет меня. Пока я обду-

мывал это, она, почувствовав, что меня нет рядом, проснулась,

вскочила с постели и кинулась к моим ногам, умоляя про-

стить ее, взывая к моему милосердию и клянясь, что никогда

больше не притронется к картам, если я буду настолько мило-

стив, что не прогоню ее.

 

Как могущественна прекрасная и любимая женщина в та-

ком состоянии! Все завершилось тем, что я заключил ее в свои

объятья и выпустил не прежде, чем она получила несомнен-

ные знаки моей вернувшейся нежности. И я окончательно ус-

покоил ее, сообщив, что через три дня мы вместе отправляем-

ся в Москву.

 

За несколько времени до моего отъезда в Москву императ-

рица поручила своему архитектору Ринальди построить на

дворцовой площади большой деревянный амфитеатр, которо-

го план я видел. Ее Величество намеревалась дать большую ка-

русель, где бы блистал двет воинов ее империи. Все подданные

монархини были собраны на этот праздник, который, однако

же, не имел места: дурная погода помешала этому. Было реше-

но, что карусель состоится в первый хороший день, но этот

день так и не наступил; и действительно, утро без дождя, ветра

или снега — чрезвычайно редко в Петербурге. В Италии мы

рассчитываем на хорошую погоду, в России нужно, наоборот,

рассчитывать на скверную. Поэтому я всегда смеюсь, когда

встречаю русских путешественников, рассказывающих о чу-

десном небе их родины. Странное небо, которого я по крайней

мере не мог увидеть, иначе как некий серый туман, извергаю-

щий из себя хлопья снега. Но пора поговорить о моем путеше-

ствии в Москву.

 

Мы выехали из Петербурга вечером; по крайней мере так

следовало думать по выстрелу из пушки; без этого мы бы ни-

как этого не полагали, потому что был тогда конец мая, а в это

время года в Петербурге не бывает ночи. В полночь отлично

можно читать письмо без помощи свечки. Великолепно, не

правда ли? Я согласен, но в конце концов это надоедает. Шутка

становится нелепой, потому что продолжается слишком долго.

Кто может вынести день, продолжающийся без перерыва в те-

чение семи недель?

 

Я нанял извозчика и шесть лошадей за восемьдесят руб-

лей. Это дешево, если вспомнить, что переезд равняется шес-

тистам двум верстам или около пятисот итальянских миль. В

Новгороде, где мы остановились, я заметил, что мой извозчик

очень печален. Я его расспрашиваю, и он отвечает мне, что од-

на из его лошадей не хочет есть и что вследствие этого, вероят-

но, я принужден буду отказаться от путешествия. Я отправля-

юсь с ним на конюшню и, действительно, вижу бедное живо-

тное, с опущенной вниз головой, без признаков жизни. Мой

извозчик обращается к лошади со словами и просит ее в са-

мых ласковых выражениях снизойти до еды; потом начинает

ласкать ее, берет ее за голову, целует ей ноздри, но лошадь по-

прежнему остается неподвижной. Тогда извозчик начинает

рыдать, а я хохочу как сумасшедший, потому что вижу, что на-

мерение чувствительного извозчика было тронуть лошадь зре-

лищем его печали. Через четверть часа — все то же; извозчик

излил все свои слезы. Тогда он прибегает к другим средствам:

прежде слезы его душили, теперь он приходит в бешенство: он

наделяет несчастное животное самыми страшными ругатель-

ствами и, вытащив ее из конюшни, привязывает к столбу и

начинает ее бить. После этого он ведет ее снова в конюшню и

предлагает ей сена: лошадь принимается есть. Таким образом,

мир заключен-г- мое путешествие становится возможным.

Только в России палка имеет такие результаты. Теперь, как

меня уверяют, палка уже не стала сильно влиять: русские пере-

стали в нее верить; к их несчастию, они привыкают к француз-

ским нравам, деморализуются. Да остерегаются они этого!

Как далеки они теперь от того доброго старого времени Петра

Великого, когда папочными ударами наделялись методично.

Полковник подвергался кнуту генерала и сам колотил капита-

на, возвращавшего удары поручику, который в свою очередь

передавал их капралу, один лишь солдат не мог их никому пе-

редавать, но взамен этого имел возможность получать их от

всякого.

 

В Москве я остановился на хорошем постоялом дворе. По-

сле обеда, — что было весьма необходимо после путешест-

вия, — я взял наемную карету и отправился развозить реко-

мендательные письма, имевшиеся у меня от разных лиц. В

промежутках между визитами я осматривал город; но я по-

мню только то, что постоянный звон колоколов чуть не оглу-

шил меня. На другой день мне отданы были все визиты, сде-

ланные мною. Всякий желал угостить меня обедом. В особен-

ности Демидов был любезен.

 

Всюду меня приглашали с Заирой.

 

Заира, хорошо обученная предназначенной ей роли, была в

восторге и старалась показать мне, что вполне заслуживает по-

лученного ею отличия. Как маленькая богиня Любви она всю-

ду привлекала внимание общества, становилась центром при-

тяжения, и никого не интересовало выяснить, дочь ли она мне,

любовница или служанка: здесь, как и в сотне других случаев,

русские удивительно снисходительны.

 

Тот, кто не видал Москвы — не видал России, а кто знает

русских только по Петербургу, не знает действительных рус-

ских. Здесь считают иностранцами жителей новой столицы.

Действительной столицей России долгое время будет еще Мо-

сква; старый московит ненавидит Петербург и при случае го-

тов произнести против него приговор Катона против Карфаге-

на. Оба города соперничают не только своим положением и

назначением, но много и других причин делают их врагами —

причин религиозных и политических. Москва держится про-

шлого: это— город преданий и воспоминаний, город царей,

дочь Азии, весьма удивленная, что находится в Европе. Это я

везде здесь заметил и это придает городу особенную физионо-

мию. В неделю я все осмотрел: церкви, памятники, фабрики,

скверные библиотеки, ибо народонаселение, стремящееся к за-

стою, не может любить книги. Что же касается общества, то

оно мне показалось более приличным и более действительно

цивилизованным, чем петербургское общество. В особенности

московские дамы очень любезны: они ввели обычай, который

следовало бы ввести и в других странах: достаточно поцело-

вать им руку, чтобы они поцеловали сейчас же вас в щеку.

Трудно представить себе число хорошеньких ручек, которые я

перецеловал во время первого моего пребывания там. За сто-

лом прислуживают плохо и беспорядочно, но зато блюда мно-

гочисленны. Это единственный в мире город, где богатые лю-

ди, действительно, держат открытый стол. Для этого не нужно

быть приглашенным, достаточно быть известным хозяину.

Бывает также, что друг дома приводит многих из своих знако-

мых: их принимают так же хорошо, как и других. Нет приме-

ра, чтобы русский сказал: «Вы являетесь слишком поздно».

Они неспособны на такую невежливость. В Москве целый день

готовят пищу. Три повара частных домов так же заняты, как

рестораторы Парижа, а хозяева дома подвигают так далеко

чувство приличий, что считают себя обязанными есть на всех

этих трапезах, которые зачастую без перерыва продолжаются

до самой ночи. Я никогда не обзавелся бы домом в Москве:

мой кошелек и мое здоровье одинаково были бы разорены.

 

Русский народ самый обжорливый и самый суеверный в

мире. Св. Николай здесь почитается больше, чем все святые

вместе взятые. Русский не молится Богу, он поклоняется Св.

Николаю, его изображения встречаются здесь повсюду: я ви-

дел его в столовых, в кухнях и в других местах. Посторонний,

являясь в дом, прежде всего должен поклониться изображе-

нию святого, а потом уже хозяину.

Я видел московитов, которые, войдя в комнату, где случай-

но не было изображения святого, переходили из комнаты в

комнату, ища его. В основе всего этого лежит язычество.

Страннее всего то, что русский язык есть татарское наречие,

между тем как богослужение происходит на греческом языке,

так что верующий в продолжение всей своей жизни повторяет

молитвы, в которых не понимает ни одного слова. Перевод

считался бы делом нечестивым.

 

По приезде в Петербург первый мой визит был к графу

Панину, он был в то время наставником великого князя Пав-

ла, наследника престола. Он меня спросил, имею ли я намере-

ние уехать из Петербурга, не будучи представленным импе-

ратрице. Я ему отвечал, что чрезвычайно сожалею, что это

счастие для меня недоступно, за неимением лица, которое

бы меня представило ей. Тогда граф показал мне рукой на

сад, где Ее Величество имеет привычку прогуливаться по ут-

рам.

 

— Но каким образом и в каком качестве мне представить-

ся?

— Да просто так.

— Я — неизвестный для императрицы...

— Вы ошибаетесь; она видела вас и обратила на вас внима-

ние.

— Во всяком случае, я не посмею подойти к Ее Величеству

без помощи кого-либо.

— Я буду тут.

 

Мы условились относительно дня и часа. Я прогуливался

один, рассматривая расположение сада. Аллеи были наполне-

ны множеством статуй самой жалкой работы. Это были горба-

тые Аполлоны, худощавые Венеры, Амуры, похожие на гвар-

дейцев. Нет ничего смешнее того, как были перемешаны ми-

фологические и исторические имена. Я вспоминал улыбаю-

щуюся безобразную фигуру, которая носила имя Гераклита, и

другую плачущую физиономию, обозванную Демокритом.

Старец с длинной бородой назывался Сафо; старуха получила

имя Авиценны; двое молодых обнимающихся людей были

Филемон и Бавкида. Я сдержал свою улыбку, подходя к импе-

ратрице. Ей предшествовал Орлов в сопровождении многих

дам. После первых приветствий она меня спросила, как я на-

хожу сад. Я ей повторил то, что сказал королю прусскому на

подобный же вопрос.

 

— Что же касается до подписей, то их поместили, чтобы

обманывать невеж и для развлечения тех, которые имеют кое-

какое понятие об истории.

 

— Ни подписи, ни статуи ничего не стоят. Мою бедную те-

тушку обманули. Надеюсь, что в России вы видели менее

смешные вещи.

 

— Ваше Величество, то, что может возбудить смех в вашем

государстве, не может быть даже и сравниваемо с тем, что при-

водит в восторг иностранцев.

 

В разговоре я имел случай упомянуть о короле прусском и

выразил мое уважение к нему. Она пригласила меня переска-

зать ей разговор, который я имел с ним. Я все пересказал. Тог-

да все говорили о празднике, который желала дать императри-

ца, празднике, о котором я уже упомянул. Дело касалось тур-

нира, на котором должны были появиться лучшие воины ее

государства. Императрица спросила, бывают ли такие празд-

ники в Италии.

 

— Конечно, тем более, что климат Венеции благоприятст-

вует подобным увеселениям; прекрасные дни там так же час-

ты, как они редки здесь, хотя иностранцы находят, что здесь

год моложе, чем в других местах.

 

— Да, это правда; ваш год на одиннадцать дней длиннее.

 

— Не было ли бы, — возразил я, — реформой, достойной

Вашего Величества, ввести в вашем государстве грегориан-

ский календарь? Ваше Величество знает, что он везде принят.

Даже Англия в последние четырнадцать лет сократила год на

одиннадцать дней февраля, что составило ей экономию мно-

гих миллионов. Другие европейские страны с удивлением ви-

дят, что старый стиль существует еще в империи, монархиня

которой в то же время является представительницей Церкви и

где существует академия наук. Думают, что Петр Великий, ко-

торый приказал считать год с первого января, уничтожил бы и

старый стиль, если бы не считал себя обязанным придержи-

ваться примера Англии, которая вела оживленную торговлю с

вашей обширной империей.

 

— И к тому же, — возразила императрица, — Петр не был

ученым.

 

— Государыня, он был больше, чем ученый; это был вели-

кий ум, необыкновенный гений. Какое понимание обстоя-

тельств! Какое умение управлять ими! Какая решительность!

Какая смелость! Он успел во всех своих предприятиях, потому

что умел избегать ошибок и искоренял злоупотребления.

 

Я продолжал еще хвалить Петра Великого, в то время как

императрица уже отвернулась от меня. Я полагал, что она не

без удовольствия слушала похвалы, расточаемые мною ее

предшественнику. Обеспокоенный странностью, которая окон-

чила этот разговор, я обратился к графу Панину, который уве-

рил меня, что я очень понравился императрице и что она еже-

дневно осведомляется обо мне. Он советовал мне пользоваться

случаями видеть ее. «К тому же, — прибавил он, — так как вы

ей понравились, то она вызовет вас, и если вы желаете посе-

литься здесь, то получите место».— Не зная, какое занятие

могло бы мне быть приятно в стране, которая не нравилась

мне, я тем не менее был приятно польщен хорошим мнением

обо мне императрицы, не говоря уже о том, что благодаря это-

му обстоятельству я имел доступ ко двору. Поэтому я широко

воспользовался предоставленной мне привилегией: я каждое

утро отправлялся в сад Ее Величества. Однажды мы встрети-

лись. Она поздоровалась со мной очень любезно.

 

— То, что вы желали для чести России, уже сделано, — ска-

зала она, — с сегодняшнего числа все письма, адресованные за

границу, и все официальные акты, имеющие историческое

значение, будут носить надпись как нового, так и старого сти-

ля, одновременно.

 

— Осмелюсь заметить Вашему Величеству, что теперь ста-

рый стиль опаздывает только на одиннадцать дней, но в конце

столетия разница будет больше.

 

— Я и это предвидела. Последний год нынешнего столетия,

который, вследствие грегорианской реформы, не високосный

в других странах, точно так же не високосный и у нас. Кроме

того, ошибка составляет одиннадцать дней, что вполне соот-

ветствует числу, которым ежегодно увеличиваются эпакты (Число дней, на которые солнечный год длиннее лунного);

это позволяет нам сказать, что ваши элакты равняются на-

шим, с разницей лишь одного года. Вы установили равноден-

ствие на второе марта, мы — на десятое, но в этом отношении

астрономы не высказываются. Вы правы и неправы, ибо дата

равноденствия подвижна, она бывает одним, двумя или тремя

днями позже или раньше. Таким образом вы не согласны даже

с евреями, сохранившими эмболизм*.

 

Я был поражен; я говорил себе внутренне: «Вот настоящая

лекция по астрономии». Я искал возражений и, наконец, ска-

зал:

 

— Могу только восторгаться словами Вашего Величества,

но праздники Рождества Христова?

 

— Я ожидала этого возражения; Рим прав, и вы хотите ска-

зать, что у нас Рождество празднуется не во время солнцестоя-

ния, как это должно было бы быть. По моему млению, возра-

жение это не имеет значения; к тому же справедливость и по-

литика заставляют меня мириться с этой незначительной не-

правильностью. Я не хочу вычеркивать одиннадцать дней из

календаря, лишить три миллиона жителей и себя дня рожде-

ния и именин. К тому же против меня можно было бы сказать,

что я уничтожаю решения Никейского собора.

 

Аргумент был бесспорный. Понятно, что нельзя идти про-

тив решений Никейского собора. По мере того как императри-

ца говорила, мое удивление росло, но вскоре я заметил, что

все, что она говорила, было до известной степени приготовле-

но и заучено, так что можно было удивляться одной лишь ее

памяти. И действительно, я узнал на другой день, что импе-

ратрица имела в кармане небольшое руководство к астроно-

мии, с помощью которого могла блистать эрудицией сколько

угодно... В ту эпоху, о которой я говорю, императрица Екате-

рина была еще молода, большого роста, довольно полна, с бе-

лым цветом лица, с открытым выражением... Я был очень тро-

нут ее добротой, которая привлекала к ней сердца всех и кото-

рой так недоставало королю прусскому.

 

Когда рассматриваешь жизнь Фридриха, невольно удивля-

ешься чрезвычайной смелости, с которою он вел все свои вой-

ны, но вскоре приходишь к заключению, что он был бы побеж-

ден без счастливых случайностей. Фридрих всегда много рас-

считывал на случай; это был, если можно так сказать, настоль-

ко же смелый, насколько и ловкий игрок. Откройте, наоборот,

историю Екатерины, и вы увидите, что она мало рассчитывала

на блестящие удары, что она с успехом осуществила предпри-

ятия, которые прежде считались невыполнимыми, и, кажется,

что вся ее гордость заключалась в том, чтобы уверить всех, как

это легко делается.

 

Императрица постоянно говорила со мной о календаре. Все

это нисколько не подвигало моих дел. Я решил еще раз пред-

стать перед нею, рассчитывая на другой сюжет разговора. Как

только она меня заметила, она сделала знак, чтобы я подошел.

 

— Кстати, — сказала она, — я забыла спросить вас, есть у

вас какое-либо возражение против моей реформы?

 

— По отношению к календарю?

 

-Да.

 

— Осмелюсь заметить Вашему Величеству, что сам рефор-

матор заметил небольшую ошибку, но эта ошибка так ничтож-

на, что ее придется исправить только через восемь или девять

тысяч лет.

 

—  Мои соображения совпадают с вашими; но если это

справедливо, то Григорий VII   напрасно признал ошибку, —

ибо законодатель не должен знать ни слабости, ни бессилья.

Не смешно ли думать, что если б реформатор не уничтожил

високосный год в конце столетия, то через пятьдесят тысяч лет

у нас оказался бы лишний год! Наследник апостола Петра, как

у вас называют папу, встретил среди верующих своей церкви

такую покорность, которую напрасно искал бы здесь, где все

преданы старым обычаям.

 

— Я не сомневаюсь, что воля Вашего Величества восторже-

ствовала бы над всеми затруднениями.

 

— Я и сама это думаю, но как было бы опечалено мое духо-

венство, если бы я заставила их вычеркнуть из календаря мно-

го праздников, назначенных на эти одиннадцать дней? У като-

ликов есть только один святой на каждый день; у нас не так.

Вы, кроме того, заметите, что самые старые государства на-

стойчиво придерживаются своих первобытных учреждений;

народ прав, считая их хорошими, если их не изменяют. В этом

отношении я вполне одобряю обычай на вашей родине, по ко-

торому год начинается с первого марта, — это признак древно-

сти Италии. Но удобно ли это?

 

— Вполне удобно: благодаря двум буквам, прибавляемым

нами к дате в январе и феврале, — недоразумение невозможно.

 

—  Говорят также, что вы не делите на две части день, по

двенадцать часов в каждой части?

 

— Действительно, наш день начинается с началом ночи.

 

— Странно! Но если вы это считаете удобным, то мы не со-

гласны с вами.

 

— Ваше Величество позволит мне думать, что наш обычай

предпочтительнее вашего: нам не нужно стрелять из пушки,

чтобы возвещать, что солнце садится.

 

—  Прекрасно, но у нас есть большое преимущество: а

именно, знать несомненно, что наступил полдень или пол-

ночь, когда стрелка наших часов показывает двенадцать.

 

После этого разговора она коснулась других венецианских

обычаев и заговорила между прочим об азартных играх и ло-

терее.

 

— И мне предлагали, — сказала она, — устроить в моей им-

перии лотерею, — я согласилась, но с условием, что ставка бу-

дет не меньше одного рубля, с тем, чтобы оградить кошелек

бедного, который, не зная тонкостей игры и обманчивого со-

блазна, представляемого ею, мог бы думать, что по терне легко

выиграть.

 

Таков последний разговор, бывший у меня с Великой Ека-

териной, бесподобной монархиней, которую я никогда не за-

буду.

 

...За несколько дней до моего отъезда я устроил большой

праздник в Екатерингофе с великолепным фейерверком, кото-

рый мне, правда, ничего не стоил: это был подарок моего друга

Мелиссино. Ужин, поданный на тридцать персон, был изы-

скан, бал прошел блестяще. Несмотря на худобу моего ко-

шелька, я считал себя обязанным выказать моим друзьям этот

знак признательности за все услуги, сделанные мне ими...

 

Возвратившись к себе, я нашел Заиру грустной, но спокой-

ной, и это огорчило меня еще больше, чем ее обычный гнев: я

любил эту девочку, но надо было готовиться к разлуке и ко

всем тяготам, с нею связанным.

 

Архитектору Ринальди, шестидесятилетнему, но еще очень

бодрому и чувствительному к женскому полу старику, давно

приглянулась Заира. Много раз говорил он, что я окажу ему

величайшее благодеяние, если, отъезжая из России, оставлю

девушку на его попечение. Мои издержки он был готов опла-

тить вдвойне. Всякий раз я ему отвечал, что оставлю Заиру

лишь тому, с кем она пойдет по доброй воле, а сумма, потра-

ченная мною на нее, останется ей в подарок. Этот ответ не ра-

довал Ринальди, так как, он не думал, что Заира его полюбит,

но все же надежды на успех он окончательно не терял.

Случай привел его ко мне как раз в то утро, когда я намере-

вался приступить к завершению этого дела. Он хорошо гово-

рил по-русски и потому сам изъяснил Заире все о тех чувст-

вах, которые к ней испытывал. Она отвечала ему по-итальян-

ски, что может принадлежать лишь тому, кому я вручу ее пас-

порт, и все, следовательно, зависит от меня: у нее нет своей

собственной воли и ни к кому она не чувствует ни склонности,

ни отвращения. Не получив более положительного ответа, поч-

тенный старик, отобедав с нами, откланялся, весьма мало об-

надеженный, но продолжая, однако, уповать на меня.

Распростившись с ним, я попросил Заиру ответить без

всякой утайки, согласится ли она перейти к этому достойному

человеку, который будет обходиться с нею, как с родной до-

черью... Заира, будучи после обеда в хорошем настроении,

спросила меня, вернет ли господин Ринальди мне те сто руб-

лей, которые я за нее заплатил. Получив утвердительный от-

вет, она сказала:

 

— Но теперь, мне сдается, я стою гораздо больше, ведь ты

оставишь мне все, что я от тебя получила, да еще я и по-италь-

янски выучилась говорить.

 

— Дитя мое, ты совершенно права, но я не хочу, чтобы обо

мне говорили, что я нажился на тебе, да и те сто рублей, кото-

рые он мне заплатит, я хочу тебе подарить.

 

— Коли ты хочешь сделать мне такой подарок, почему бы

тебе не дать эти сто рублей моему батюшке? Раз господин Ри-

нальди меня любит, скажи ему прийти и обо всем договорить-

ся с моим отцом, он говорит по-русски не хуже батюшки, они

условятся о цене, а я противиться не стану. Ты не рассердишь-

ся, если за меня заплатят настоящую цену?

 

— Конечно нет, напротив, я буду рад как-то помочь твоему

семейству, тем более, что господин Ринальди богат.

 

— Вот и славно, а я тебя буду всегда поминать добром. От-

вези меня завтра в Екатерингоф, а теперь пошли спать.

 

Такова была история моего расставания с этой девушкой,

благодаря которой мое пребывание в Петербурге было весьма

благоразумным. Зиновьев говорил мне, что, заплатив доволь-

но умеренную пошлину, я мог увезти Заиру с собой, а разре-

шение он брался мне легко доставить. Я, однако, глядел далее,

и у меня хватило ума отказаться от этого предложения: я лю-

бил Заиру, а она с ее красотой и умом должна была распу-

ститься в такой цветок, что я сделался бы ее рабом.

 

Все утро, то плача, то смеясь, Заира укладывала свои по-

житки. Сколько раз, завидев у меня на глазах слезы, она кида-

лась ко мне, чтобы меня утешить! Когда я ввел ее к ее отцу и

передал ему паспорт, все семейство окружило меня, встав на

колени.

 

Я еще раз был смущен тем, до какой степени рабство иска-

жает человеческую природу. Бедная Заира, она выглядела так

плохо в отчей лачуге, где широкое соломенное ложе составля-

ло общую постель для всех!

 

Но Ринальди мог быть доволен. Он рассказал мне: что уже

на следующий день отправился к отцу Заиры и все было ула-

жено, кроме того, что она согласилась перейти к нему только

после моего отъезда из Петербурга. Она оставалась с Ринальди

до его смерти, и он обошелся с нею как нельзя лучше.

 

<<< Оглавление книги   Следующая глава >>>