Джованни Джакомо Казанова

мемуары

Он приехал из Падуи, где изучал право» — эта фор-

мула моего представления в обществе, едва произ-

несенная, сразу привлекала ко мне молчаливое

внимание равных мне по возрасту и по положе-

нию, одобрительные слова отцов семейств и лас-

ковую доброжелательность старых женщин, за которых

очень хотели бы сойти и более молодые, чтобы иметь закон-

ную возможность поцеловать меня, не нарушая приличий. На-

стоятель прихода Сан-Самуэле отец Тозелло представил меня

монсеньеру Корреру, патриарху Венеции; тот тонзуровал* ме-

ня, и по его особому благословению я через четыре месяца по-

лучил все четыре степени младшего клира. Радость моей ба-

бушки была неописуема. Надо было найти толковых учителей,

чтобы продолжить мое обучение, и синьор Баффо выбрал аб-

бата Шиаво, чтобы учить меня итальянской словесности и

особенно языку поэзии, к которой я имел решительную склон-

ность. Я зажил отлично вместе с братом Франческо, обучав-

шимся театральной архитектуре. Сестра и младшие братья ос-

тались с нашей доброй бабушкой, которая жила в своем доме и

намеревалась там и умереть, чтобы встретить смерть там же,

где встретил смерть ее муж. Моим обиталищем был дом, где

скончался мой отец; матушка продолжала нанимать этот боль-

шой и прекрасно обставленный дом.

Хотя моим главным покровителем считался аббат Грима-

ни, я довольно редко видел его. Но отец Тозелло представил

меня синьору Мальпиеро, к которому я привязался чрезвы-

чайно. Этот синьор Мальпиеро* был шестидесятидвухлетний

сенатор, удалившийся от государственных забот. Он счастливо

жил в своем палаццо, любил и умел хорошо поесть и собирал

по вечерам изысканное общество, которое составляли дамы,

сумевшие отлично попользоваться своими лучшими годами,

и тонкие умы, осведомленные обо всем, что происходило в го-

роде. К несчастью, этого богатого холостяка по нескольку раз в

году настигали жесточайшие приступы подагры — так что у

него отнимался то один член, то другой, превращая его в кале-

ку. Но голова, легкие и желудок оставались здоровыми. Краса-

вец, гурман и сластена, он обладал тонким умом, великолеп-

ным знанием жизни, венецианским остроумием. Я бывал на

его ассамблеях по его настойчивым приглашениям. Он гова-

ривал, что в этом обществе поживших дам и мудрых стариков

я почерпну гораздо больше, чем из всей философии Гассенди,

которой я в то время занимался тоже по его совету, забросив

Аристотеля, предмет его постоянных насмешек. Он изложил

мне правила, необходимые для того, чтобы, несмотря на мой

столь неподходящий возраст, быть принятым в этом обще-

стве. Я должен только отвечать на вопросы и особенно не вы-

сказывать своего мнения ни на какой предмет, потому что в

мои лета собственного мнения быть не может. Следуя его ука-

заниям, я неукоснительно соблюдал правила, и через малое

время мне удалось не только заслужить уважение сенатора, но

и стать любимчиком всех дам, посетительниц сенаторских ас-

самблей. Они охотно брали с собой юного аббата, когда от-

правлялись навестить своих дочерей или племянниц, воспи-

тывавшихся в монастырских пансионах, избегая, однако,

представлять меня барышням. Я покорно следовал за ними,

мне выговаривали, если я позволял себе пренебречь такими

визитами даже на одну неделю. Нередко, когда я входил в при-

емные, девушки порывались скрыться, но, приглядевшись,

убедившись, что это всего лишь я, они оставались; их расту-

щее ко мне доверие очень меня радовало.

Часто сенатор расспрашивал меня о моих отношениях с

теми почтенными дамами, с которыми я завел у него знаком-

ство. Он говорил, что они сама целомудренность и что обо мне

будут очень плохо судить, если я стану рассказывать о них что-

либо противное этому утверждению. Так он внушал мне муд-

рые заветы сдержанности.

У сенатора я познакомился с г-жой Манцони, женой нота-

риуса, о котором у меня еще будет случай поговорить. Эта до-

стойная дама вызвала у меня чувство самой глубокой привя-

занности, она давала мне весьма разумные советы, и если бы я

воспользовался ее уроками, моя жизнь не была бы столь бур-

вой и беспокойной, но зато вряд ли бы имело смысл сегодня

писать о ней.

Знакомство с дамами, которых принято называть comme il

faut, побудило меня еще больше обращать внимание на свою

внешность и заботиться об элегантности моего наряда, чем

настоятель и моя бабушка были очень недовольны. Однажды,

отозвав меня в сторону, настоятель со сладкой улыбкой сказал

мне, что в пути, который я себе выбрал, больше заботятся о

том, чтобы Богу нравилась душа, я не миру — внешность. Он

нашел мои волосы чересчур ухоженными, а помаду чересчур

пахучей. Он сказал, что демон ухватит меня когда-нибудь за

мои длинные волосы, о которых я так пекусь, и закончил ци-

татой из канонического устава: «Анафема клирику, который

отращивает волосы». В ответ я привел в пример сотни наду-

шенных аббатиков, которым никто не грозит лишением сана,

хотя на их туалет уходит пудры вчетверо больше, что они упот-

ребляют помаду из амбры, от которой женщины млеют и па-

дают в обморок, а моей жасминовой довольны все, с кем я

встречаюсь в обществе. Закончил я сожалением, что вызвал

его неудовольствие, но если бы я не следил за собой, не был бы

опрятным, я походил бы на нищенствующего капуцина, а не

на аббата.

...Пребывая в таком умонастроении, я получил в начале

осени письмо от графини Монреали. Она приглашала меня

провести несколько дней в ее* поместье Пасеан*. У нее должна

была собраться блестящая компания, в числе которой была и

ее дочь, только начавшая появляться в обществе. Она отлича-

лась красотой и умом, и таким прекрасным глазом, что его

красота вполне компенсировала отсутствие второго. Я принял

это приглашение и провел в Пасеане время, о котором вспо-

минаю и сейчас с большим удовольствием.

...Вернувшись в Венецию, я возобновил свои ухаживания за

Анжелой (племянницей моего настоятеля), которые я начал

несколькими неделями раньше.

Две сестры, обучавшиеся вместе с Анжелой ремеслу выши-

вания на пяльцах, были близкими ее подругами и поверенны-

ми всех секретов. Позднее, сойдясь с ними короче, я узнал, что

они осуждали подругу за суровость со мною. Встречая их по-

стоянно возле Анжелы, зная об их дружбе, я нередко жаловался

им на бесчувственность девушки. В ту пору я был равнодушен

ко всему, что не составляло предмет моих насущных желаний,

и самонадеянная мысль о том, что я могу влюбить в себя эти

юные создания, не приходила мне в голову. Но оплакивая

свою судьбу, я так увлекался порою в разговорах с ними и го-

ворил с тем жаром отчаявшегося влюбленного, какой никогда

не мог проявить в присутствии предмета моей страсти. Ис-

тинная любовь всегда обязывает к сдержанности, опасение вы-

глядеть чрезмерно экзальтированным зачастую приводит к

тому, что осторожный любовник, боясь сказать слишком мно-

го, говорит слишком мало.

Хозяйка мастерской, старая святоша, сначала не обращала

внимания на интерес, который я явно проявлял к Анжеле. Но

потом ей надоели мои участившиеся визиты, и она пожалова-

лась настоятелю. Однажды тот, как всегда смиренно, сказал

мне, что надо бы пореже посещать этот дом во избежание кри-

вотолков, могущих повредить репутации его племянницы. Эти

слова поразили меня, как удар молнии, но у меня хватило са-

мообладания не показать ему ничего, что могло бы вызвать

подозрения, и так же смиренно пообещать последовать его со-

вету.

Через три или четыре дня я все-таки пришел в мастер-

скую, намеренно не обращая внимания на юных особ, но, улу-

чив минуту, сумел сунуть в руку старшей сестры записку, в ко-

торую была вложена другая, адресованная Анжеле. Я сообщал

о резонах, побудивших меня сократить число посещений, и

умолял ее подумать о том, как бы мне встретиться с нею, что-

бы объяснить всю силу моего чувства к ней. Нанетту же я про-

сил только передать мою записку подруге и извещал, что я

увижу их послезавтра и надеюсь, что они найдут средство пе-

редать мне ответ. Мое поручение она исполнила как нельзя

лучше, потому что, когда на третий день я снова зашел к ним,

она ухитрилась тайком вручить мне записку.

Анжела, небольшая любительница писать, просила меня

только исполнить все, о чем пишет ее подруга. Письмо же На-

нетты я храню, как и все письма, полученные мною когда-ли-

бо.

«Нет ничего на свете, господин аббат, чего бы я ни сделала

Для моей подружки. Она проведет у нас весь праздник, будет

ужинать и останется ночевать. Я подскажу вам, как познако-

миться с нашей теткой г-жой Орио. Но помните, что вы ни в

коем случае не должны показывать, что вам нравится Анжела,

тетке будет очень приятно, если она поймет, что вы пришли к

ней только для того, чтобы повидаться с другими. Вот путь, по

которому вам надо идти. Г-жа Орио хотя дама и с положени-

ем, но не очень состоятельна и поэтому хотела бы, чтобы ее

внесли в список вдов нобилей, получающих помощь от братст-

ва Санто-Сакраменто; а президент этого братства г-н сенатор

Мальпиеро. В прошлое воскресенье Анжела сказала ей, что вы

пользуетесь расположением этого синьора и что самым на-

дежным средством получить пенсию было бы просить вас по-

ходатайствовать перед сенатором. Сдуру Анжела еще сказала,

что вы влюблены в меня, что вы ходили к нашей хозяйке толь-

ко для того, чтобы иметь возможность поговорить со мной и

что мне поэтому будет очень легко уговорить вас. Тетушка от-

ветила, что поскольку вы аббат, бояться нечего и я могу смело,

послать вам приглашение нанести нам визит; я отказывалась.

Прокурор Роза, давний друг тетушки, согласился со мной; он

сказал, что приличнее было бы, если тетушка сама пошлет мне

приглашение посетить ее по очень важному делу, и если вы

действительно в меня влюблены, вы непременно воспользуе-

тесь этой счастливой оказией. Тетушка послала вам письмо,

которое, наверное, уже ждет вас дома. Если вы хотите выпол-

нить просьбу тетушки, вы тут же станете любимчиком семьи,

но только прошу меня простить, если я буду обходиться с ва-

ми не очень учтиво, я сказала, что вы мне совсем не по душе.

Вы поступите очень хорошо, если будете немножко любезни-

чать с тетушкой, ей шестьдесят лет, г-н Роза ревновать не ста-

нет, а вы сделаетесь совсем своим в доме. Я же обещаю вам ус-

троить так, что вы останетесь наедине с Анжелой и сможете

поговорить с нею. Я сделаю все, чтобы вы убедились в моей к

вам дружбе. Прощайте!»

Я признал этот проект блестяще продуманным и в воскре-

сенье, получив приглашение г-жи Орио, отправился в гости.

Эта дама приняла меня чрезвычайно любезно и, объяснив суть

дела, вручила мне все необходимые бумаги. Я заверил ее в

моей полнейшей готовности к услугам и только старался по-

меньше замечать Анжелу, возмещая это явным ухаживанием

за Нанеттой, которая обращалась со мной довольно небрежно.

Но прокурору Роза я понравился, а он нам должен был сослу-

жить в дальнейшем службу.

...Нанетта и сестра ее Мартов были сиротами, дочерьми се-

стры г-жи Орио. Все богатство этой достойной дамы составлял

ком, в котором она жила, сдавая внаем первый этаж, и неболь-

шой пенсион, выплачиваемый ей ее братом, секретарем Сове-

та Десяти. Ее семью составляли две очаровательные племян-

ницы, старшей было шестнадцать лет, младшей пятнадцать.

Единственным ее другом был прокурор Роза; ему было также

шестьдесят, и он ждал момента, когда овдовеет, чтобы соче-

таться браком со своей давней подругой.

Сестры спали на третьем этаже, и на все время праздника

Анжела должна была быть третьей в их широкой кровати.

Как только я стал обладателем акта о назначении вспомо-

ществования г-же Орио, я поспешил в вышивальную .мастер-

скую передать Нанетте весть о полном успехе моего предприя-

тия и о моем намерении посетить их послезавтра, чтобы лич-

но вручить декрет, подписанный сенатором; разумеется, я не

преминул напомнить ей об обещании сделать все возможное,

чтобы устроить мне тет-а-тет с моей красоткой.

В день моего визита к г-же Орио Нанетта исхитрилась пе-

редать мне записку, предупредив, чтобы я прочел ее до того,

как покину их дом. Торопясь прочитать ее, я отказался от

кресла, предложенного мне г-жой Орио, желавшей обстоятель-

но изложить мне всю свою благодарность, и лишь поцеловал

ей руку, объясняя свою поспешность неотложной необходимо-

стью выйти.

— Ох, мой милый аббат, — сказала почтенная дама. — По-

целуйте меня, в этом нет ничего предосудительного, я же на

тридцать лет старше вас.— Она могла сказать «на сорок лет», и

не ошиблась бы, но я поцеловал ее дважды к ее глубочайшему

удовлетворению. Она пожелала, чтобы я поцеловал и ее,двух

племянниц, но те пустились в бега, и только Анжела не испу-

галась моей решительности. Затем дама снова предложила

мне присесть.

— Я не могу, мадам.

— Почему же?

— Мне необходимо...

— А, понимаю. Нанетта, проводи г-на аббата.

— Ох, тетенька, прошу вас, увольте меня...

— Тогда ты, Мартон!

— Позвольте и мне, как сестре...

— Увы! — обратился я к хозяйке. — Барышни совершенно

правы. Разрешите мне выйти.

— Нет, нет, милый аббат, мои племянницы просто дуры.

Роза, будьте так любезны...

Добрый старик отважно взял меня под руку и повел на тре-

тий этаж. Там, оставшись, наконец, один, я развернул завет-

ную записку. Вот ее содержание:

«Тетушка будет просить вас отужинать — не соглашайтесь.

Откланяйтесь, как только пригласят к столу, и Мартов пойдет

вам посветить до наружной двери, но вы не выходите. Дверь

захлопнется, и все решат, что вы ушли. Тогда вы на цыпочках

поднимитесь на третий этаж и ждите нас там. Мы придем, как

только уйдет г-н Роза и тетушка уляжется спать. Полагаю, что

Анжела намерена провести с вами всю ночь тет-а-тет и от ду-

ши надеюсь, что вы будете счастливы».

Итак, именно здесь я должен ждать предмет моего обожа-

ния. Уверенный в том, что все произойдет, как задумано, я

спустился к г-же Орио, переполненный предвкушением близ-

кого счастья.

Итак, я возвратился в гостиную. Г-жа Орио, принеся мне

тысячу благодарностей, заверила меня, что я могу пользовать-

ся всеми правами друга дома, и мы провели после этого часа

четыре среди шуток и смеха.

Наступил час ужина; я привел такие убедительные извине-

ния, что г-жа Орио была вынуждена меня отпустить. Мартон,

взяв свечу, пошла проводить меня, но тетушка, помня, что моя

фаворитка Нанетта, довольно строго приказала ей заменить

сестру. Нанетта быстро спустилась по лестнице, открыла

дверь, затем громко захлопнула ее и, погасив свечу, оставила

меня в темноте. Ощупью я добрался до третьего этажа, нашел

комнату девушек и расположился на диване в ожидании счаст-

ливого мига пасторали.

Около часа провел я в самых сладких грезах, наконец дверь

внизу открылась и закрылась, и через несколько минут я уви-

дел входящих ко мне двух сестер и Анжелу. Я привлек ее к себе

и, никого не видя, кроме нее, проговорил с нею целых два часа.

Пробило полночь, меня удивило, что на меня смотрят с со-

страданием. Я был наверху блаженства, чего еще оставалось

желать? И тут мне сказали, что я в неволе, что ключ от входной

двери у тетушки под подушкой, а она откроет дверь только ут-

ром, когда отправится на мессу. Я удивился: неужели они ду-

мают, что для меня это дурная новость? Напротив, я счастлив,

что впереди еще по крайней мере пять часов и я проведу их с

моей обожаемой Анжелой. Еще через час Нанетта стала по-

смеиваться, Анжела захотела узнать причину смеха, и та про-

шептала ей объяснение на ухо; засмеялась и Мартон. Заинтри-

гованный, я тоже захотел узнать причину их веселости, и На-

нетта, приняв скорбный вид, сообщила мне, что у них осталась

последняя свеча и мы вот-вот окажемся в полной темноте. Эта

новость обрадовала меня еще больше, но я постарался скрыть

мою радость; я даже сказал, что сержусь за их непредусмотри-

тельность. Впрочем, они могут ложиться и спокойно спать,

вполне положившись на меня. Это предложение опять заста-

вило их рассмеяться.

— А что мы будем делать в темноте?

— Поболтаем.

Нас было четверо, уже три часа мы оживленно беседовали,

и я был героем пьесы. Любовь — великий поэт... Моя Анжела

больше слушала; несловоохотливая, она отвечала редкими ре-

пликами, а если я хотел помочь высказываниям своей любви

руками, она отталкивала мои бедные руки. Я, однако, продол-

жал говорить и жестикулировать, не теряя куражу, но с отчая-

нием убеждался, что мои самые тонкие доводы не убеждают, а

скорее ошеломляют Анжелу и вместо того, чтобы умягчить ее

сердце, лишь слегка колеблют его. С другой стороны, я был

весьма удивлен, видя по физиономиям двух сестричек, какое

впечатление производят на них стрелы, предназначенные Ан-

желе. Эта метафизическая кривая показалась мне противной

всем законам природы: должен был ведь образоваться угол. В

ту пору я, к несчастью, как раз занимался геометрией. Я был в

таком состоянии, что, несмотря на время года, пот катил ,по

мне большими каплями. Наконец свеча стала меркнуть, На-

нетта встала, чтобы вынести ее.

Как только наступила темнота, я сразу же протянул вперед

руки, чтобы прикоснуться к той, кого так жаждала моя душа,

но руки схватили пустоту, и я горько рассмеялся тому, с какой

ловкостью успела Анжела опередить меня на мгновенье, чтобы

не быть захваченной врасплох. Снова прошел целый час в раз-

говорах. Я говорил все, что может подсказать любовь самого

остроумного, самого нежного, чтобы убедить ее вернуться на

прежнее место. Мне казалось, что это всего лишь игра, и она

вот-вот уступит.

Наконец, в дело начало вмешиваться нетерпение. «Эти

шутки, — сказал я, — слишком затянулись, так нельзя, не могу

же я гоняться за вами. Кроме того, я слышу, что вы смеетесь, и

мне кажется это странным— неужели вы издеваетесь надо

мной? Вернитесь же и посидите снова рядом со мною, а так

как я разговариваю с вами не видя вас, пусть мои руки убедят

меня, что я говорю не с пустым местом. Если вы смеетесь надо

мной, то моя любовь не заслужила такого оскорбления».

— Успокойтесь, я вас прекрасно слышу, но вы должны по-

нять, что мне неприлично быть рядом с вами в полной темно-

те.

— Вы хотите сказать, что я так и просижу до самого утра?

— Ну, так ложитесь спать.

— Я удивляюсь, неужели вы думаете, что я могу заснуть?

Хорошо, сейчас мы будем играть в жмурки.

И вот я вскочил с места и принялся шарить вокруг себя, но

все напрасно. Если мне удавалось схватить кого-нибудь, это

обязательно оказывались Нанетта или Мартов, и они из пре-

досторожности сразу же произносили свое имя, и я, глупый

Дон-Кихот, в ту же минуту отпускал добычу. Любовь и пред-

рассудок не давали мне увидеть, каким смешным было это

благородство! Я не читал еще анекдотов о французском короле

Людовике XIII, но Боккаччо-то я прочел уже!

Поиски мои продолжались, ровно как и упреки в неуступ-

чивости и уговоры позволить наконец мне найти ее. Она же

отвечала, что сама никак не может отыскать меня в этой тем-

ноте. Комната была не так уж велика, и в конце концов я про-

сто взбесился от сознания собственного бессилия. И вот, мне

это надоело, я опустился на стул и принялся пересказывать

историю Руджеро, когда Анжелика*, воспользовавшись вол-

шебным кольцом, отданным ей простодушным рыцарем, ис-

чезла.

И говоря так, ловил он свою фортуну,

И уподобясь слепому, напрасно протягивал руки.

О сколько раз сжимал он в своих объятьях

Лишь пустоту вместо стана подруги!

Анжела не знала Ариосто, но Нанетта перечитывала его не

единожды. Она вступилась за Анжелику и обвиняла просто-

душного Руджеро; окажись тот несообразительней, он никогда

бы не отдал кольца кокетке. Рассуждения Нанетты меня восхи-

тили, но я был еще слишком новичок, чтобы догадаться отне-

сти их на собственный счет.

Мне оставался только час, и я провел его в бесплодных по-

пытках уговорить Анжелу сесть возле меня. Какие муки пере-

несла моя душа, читатель, не бывавший в подобных положе-

ниях, вряд ли сможет представить. Исчерпав все разумные до-

воды, я перешел к мольбам и наконец к слезам. Все было на-

прасно, и постепенно чувство, владевшее мной, — а его можно

назвать благородным негодованием — возвысилось до правед-

ного гнева. Я был готов отколотить это чудовище недоступно-

сти, мучившее меня так жестоко целых пять часов кряду, да

ведь вокруг меня был непроглядный мрак! Я обрушил на ее

голову все проклятия, которые отвергнутой любви внушает

разъяренный рассудок. Я говорил ей, что вместо любви я ис-

пытываю к ней теперь ненависть, и закончил предупреждени-

ем остерегаться меня, ибо я убью ее, как только она станет до-

ступной моему взгляду.

Мои инвективы прекратились при первых лучах рассвета.

Как только я услышал скрип тяжелого ключа, которым г-жа

Орио отмыкала дверь, чтобы нести свою душу на покаяние, я

надел плащ, взял шляпу и собрался уходить. Но как изобра-

зить мое горестное недоумение (может быть, растерянность),

когда, обернувшись для прощального взгляда, я увидел, что

все три юные особы плачут в три ручья. Пристыженный, отча-

явшийся, я чуть было не убил себя в эту мшгуту. Я вернулся в

комнату, опустился на стул и, молча размышляя о своей гру-

бости, упрекал себя за слезы, вызванные мною у этих прелест-

ных созданий. Слезы пришли мне на помощь, я разрыдался.

Нанетта подошла ко мне и сказала, что тетушка скоро возвра-

тится; я отер слезы и, пряча взгляд, поспешно покинул свой

ночлег и, придя домой, бросился на кровать, но заснуть не

мог...

Положив не бывать больше у г-жи Орио» я посвятил свои

дни разработке тезы по метафизике, а затем отправился в Па-

дую готовиться к испытаниям на получение звания доктора.

Вернувшись в Венецию, я получил послание от г-на Роза, в

котором он от имени г-жи Орио приглашал меня прийти к

ней. Уверенный, что на этот раз там не окажется Анжелы, я от-

правился в тот же вечер. Воспоминания об ужасной ночи не-

сколько смущали меня даже через два месяца, но встретившие

меня прелестные сестры сразу же развеяли мое смущение

своей веселостью. Для г-жи Орио моя теза и мой докторат слу-

жили веским оправданием долгого отсутствия, а в остальном

ей нечего было на меня жаловаться.

Уходя, я получил от Нанетты конверт, в котором было

письмо от Анжелы. Вот оно: «Если вы решитесь провести со

мной еще одну ночь, вы не пожалеете, потому что я вас люб-

лю...»

А вот письмо умницы Нанетты:

«Когда мы надоумили г-на Роза послать вам приглашение,

я приготовила это письмо, чтоб вы знали: Анжела в отчаяньи,

что потеряла вас. Та ночь, ничего не скажешь, была ужасной,

но, по-моему, это не причина прекратить знакомство хотя бы

с нашей тетушкой. Если вы по-прежнему любите Анжелу, со-

ветую вам рискнуть еще на одну ночь. Она сумеет оправдаться,

и вы останетесь довольны. Соглашайтесь же. Прощайте».

Эти письма обрадовали меня чрезвычайно: как приятно

было бы отплатить Анжеле полнейшим равнодушием! В пер-

вый же праздничный день я помчался к моим дамам, запас-

шись двумя бутылками кипрского и копченым языком. К мо-

ему удивлению, я не застал там своей обидчицы. Нанетта,

умело переведя разговор на нее, сообщила, что она сможет

прийти только к ужину. Помня о верхнем этаже, я поблагода-

рил г-жу Орио и откланялся в ту минуту, когда они собрались

садиться за стол, и, разумеется, очутился в условленном месте.

Страстная жажда мести владела мной полностью.

Прошло три четверти часа, я услышал, как запирается

дверь на улицу, и вскоре передо мной предстали Нанетта и

Мартон.

— А где же Анжела? — спросил я Нанетту.

— Так случилось, что она не смогла ни прийти, ни предуп-

редить нас. Но ей должно быть известно, что вы здесь.

— Она думает, что поймала меня, а на самом деле я ее и не

ждал вовсе. Ну вот, теперь вы ее узнали: она смеется надо

мной, она радуется. Она использовала вас, чтобы заманить ме-

ня в ловушку, но ей повезло: если бы она явилась, то это я по-

смеялся бы над нею.

— О, вот в это позвольте не поверить.

— Придется поверить, прекрасная Нанетта, и доказатель-

ством будет та славная ночка, которую мы проведем без

нее.

— Это значит, что вы как умный человек умеете приспосо-

биться и в худшем случае; ну что ж, вы ложитесь здесь, а мы

ляжем на диване в другой комнате.

— Помешать вам я, конечно, не могу, но вы со мной играе-

те скверную шутку. Впрочем, я все равно спать не буду.

— Как! У вас хватит сил провести с нами бессонные семь

часов? Хотя я знаю, что когда вы утомитесь болтать, вы все

равно уснете.

—  Посмотрим. А пока вот провизия. Неужели вы будете

так жестоки, что мне придется ужинать в одиночестве? Есть ли

у вас хлеб?

— О нет, мы не будем жестокими, мы поужинаем во вто-

рой раз.

— Вот в кого я должен был влюбиться, в вас! А правда, ми-

лая Нанетта, если бы я был в вас влюблен, как был влюблен в

Анжелу, вы так ж  плохо обошлись бы со мной?

—  Вы думаете, что можно задавать такие вопросы? Это

вопрос фата. Все, что я могу вам сказать, так это то, что я ниче-

го не могу сказать.

Они быстрехонько накрыли стол на три куверта, принесли

хлеба, пармезану, воды, все это с шутками, со смешками, и мы

приступили к трапезе. Непривычное для них кипрское быстро

ударило им в голову, и легкое опьянение украсило их еще

больше. Я был поражен: как же я не разглядел раньше все их

достоинства.

После нашего импровизированного ужина я, сидя между

двумя сестрами и поцеловав у каждой из них руку, спросил,

считают ли они меня своим истинным другом и как они отно-

сятся к поведению Анжелы со мной в ту ночь? Обе они в один

голос воскликнули, что им было жалко меня до слез.

— Тогда, — подхватил я, — пусть я буду для вас нежным

братом, а вы моими милыми сестрами. Обменяемся залогами

чистоты наших сердец и поклянемся в вечной верности.

В первом моем поцелуе не было ничего ни от поцелуя

влюбленного, ни от поцелуя ловкого соблазнителя. Да и они,

как мне было поведано несколько дней спустя, отнеслись к не-

му только как к проявлению братниной нежности. Но, невин-

ные вначале, поцелуи становились жарче и жарче, кровь быст-

рее побежала по нашим жилам, хотя никто из нас не ожидал,

что все примет серьезный оборот. Сестры выбежали в сосед-

нюю комнату. Бездумно, без всяких романтических затей втя-

нувшись в это дело, я, единственный из нас троих, должен был

теперь задуматься. Не приходилось удивляться, что пламя

этих поцелуев обожгло мою душу и я вдруг почувствовал себя

без ума от этих очаровательных особ: обе они были куда кра-

сивее Анжелы, Нанетта к тому же превосходила ее умом, а

Мартов характером, бесхитростным и наивным. Но это были

порядочные барышни из благородного семейства и случай-

ность, бросившая их в мои объятья, не должна была обернуть-

ся для них роковой случайностью. Я не был настолько самона-

деян, чтобы решить, что они вдруг полюбили меня, но вполне

допускал, что наши поцелуи подействовали на них так же, как

и на меня, и в этих обстоятельствах при помощи разных хит-

ростей и незнакомых им уловок мне не составит труда добить-

ся от них некоторой снисходительности, а потом и более ре-

шительных уступок. Эта мысль привела меня в ужас, и я стро-

го-настрого положил себе не преступать границ приличия, не

сомневаясь, что у меня станет сил блюсти этот запрет.

Они возвратились. Безмятежное спокойствие и удовлетво-

ренность, написанные на их лицах, окрасили и мои чувства в

те же цвета, и я решил не подставлять себя больше под огонь

их поцелуев.

Снова заговорили об Анжеле. Я сказал, что-мне незачем ее

видеть, ибо я убежден, что она не любит меня.

— Она вас любит, — возразила простушка Мартон. — И я

это точно знаю; но если вы не намерены на ней жениться, вам

придется порвать с ней окончательно: она решила не позво-

лять вам даже одного поцелуя, а не то чтобы стать вашей лю-

бовницей. Так что вы или расставайтесь с нею, или приготовь-

тесь к тому, что не получите от нее и самой малой малости.

— Рассуждение ангельское. Но почему вы все-таки увере-

ны, что она любит меня?

— Раз мы теперь брат и сестра, я могу вам сказать почему.

Потому что когда мы спим с Анжелой, она нежно прижимает-

ся ко мне, целует и называет своим миленьким аббатом.

При этих словах Нанетта со смехом прижала ладонь к гу-

бам сестры. Я, взволнованный этой откровенностью, еле на-

шел в себе силы сдержаться. Мартон возразила Нанетте, что я,

человек сведущий, не могу не знать о том, чем занимаются де-

вушки, когда спят вместе.

— Разумеется, — поспешил я вмешаться. — Всем известно

об этих пустяках, и вы напрасно, дорогая Нанетта, считаете

дружескую откровенность вашей сестры неприличной.

— Это делают, но об этом же не говорят! Если бы Анжела

узнала!

— Она была бы в отчаяньи. Но Мартон подарила меня та-

ким знаком дружбы, что я буду ей благодарен до самой смер-

ти. Ну, ладно, дело кончено: Анжела мне отвратительна и не

будем больше о ней говорить. Она испорченная особа, она де-

лает все, чтобы погубить меня.

— Но в чем же ее испорченность? Она вас любит и хочет,

чтобы вы стали ее мужем!

— Конечно, но она думает только о себе: разве она не .виде-

ла, как я страдаю? Если бы она любила меня для меня, могла

ли она так поступать? А пока что она старается удовлетворить

свои желания с этой милой Мартон, согласившейся послу-

жить ей взамен мужа.

В ответ на эти слова Нанетта рассмеялась еще пуще, но я

выдерживал серьезный тон и продолжал расхваливать Мартон

за ее искренность. Потом я сказал, что наверняка по праву вза-

имности Анжела в свою очередь была и ей мужем, но Мартон

засмеялась и ответила, что она была мужем только для Нанет-

ты} и Нанетта подтвердила слова сестры.

— Но кого же, — поинтересовался я,— Нанетта в этих* лас-

ках называла своим мужем? Чье имя она произносила?

— А вот этого никто не знает.

— Вы любите кого-нибудь, Нанетта?

— Люблю, но никто не узнает моего секрета.

Такая сдержанность подсказала мне, что этим секретом

вполне могу быть я, что Нанетта и Анжела соперницы. Столь

занимательная беседа понемногу поколебала мою решимость

провести с этими, словно созданными для любви, созданиями

бездеятельную ночь.

— Я счастлив, — сказал я, — что питаю к вам только друже-

ские чувства. Иначе мне было бы трудно быть с вами ночью,

не пытаясь дать вам доказательств моей нежности и получить

от вас такие же. Ведь вы обе на редкость красивы и созданы для

того, чтобы кружить головы мужчинам. Да вы и сами это знае-

те.

И разговаривая таким образом, я постарался показать им,

что меня начинает клонить ко сну. Нанетта это заметила пер-

вая.

— Не- церемоньтесь, ложитесь-ка в постель, а мы пойдем в

другую комнату и ляжем на диване.

— Я был бы последним человеком, если бы допустил такое.

Поговорим еще, мне совсем расхотелось спать. Я беспокоюсь

только из-за вас. Вам надо отдохнуть. Идите в другую комнату,

а я останусь, мои милые подруги, здесь. Если вы меня опасае-

тесь, запритесь, но только вам нечего бояться — я люблю вас

настоящей братской любовью.

— Мы никогда этого не сделаем, — ответила Нанетта. — Но

позвольте вас уговорить: ложитесь.

— Я не могу спать одетым.

— Ну так разденьтесь, мы не будем на вас смотреть.

— Этого я не боюсь, но я не смогу заснуть, зная, что вы бу-

дете бодрствовать из-за меня.

— А мы тоже-ляжем, — проговорила Мартон. — Только мы

не будем раздеваться.

— Это недоверие обижает меня. Скажите, Нанетта, вы счи-

таете меня благородным человеком?

— Да, конечно.

— Прекрасно, но я не смогу этому поверить, если вы не до-

кажете это. И потому вы должны лечь рядом со мной совер-

шенно раздетыми и поверить слову благородного человека,

что он не притронется к вам. А в конце концов, вас двое против

одного, чего вам бояться? Если благоразумие изменит мне,

кто помешает вам тут же покинуть постель? Словом, если даже

увидев, что я заснул, не захотите оказать мне такой знак дове-

рия, я не буду спать вовсе.

И закончив эту речь, я сделал вид, что подавляю зевоту.

Они пошептались, потом Мартон сказала, чтобы я ложился, и

они последуют моему примеру, как только увидят, что я сплю.

Нанетта конфирмовала это решение, я повернулся к ней спи-

ной, пожелал им доброй ночи и вытянулся на кровати. Я ду-

мал притвориться спящим, но сон и вправду одолел меня и

проснулся я только когда почувствовал, что они улеглись по

обе стороны. Тогда, слегка поворочавшись как бы во сне, я

снова затих, пока не убедился, что они заснули или, во всяком

случае, делают вид, что засну ти. О е они лежали ко мне спи-

ной, свет был погашен, и я оказал первые знаки внимания той,

что была справа, не зная, подступаюсь ли к Нанетте или к

Мартон. Я обнаружил лишь, что она лежит, подобрав под себя

ноги, и что охраняет ее тонкое одеяние. Не торопясь, оберегая

ее стыдливость, я постепенно занял такое положение, при ко-

тором она убедилась, что побеждена и что не остается ничего

лучшего, как продолжать притворяться спящей, предоставив

мне действовать. Вскоре голос природы заговорил в ней в уни-

сон с моим, я достиг цели, и мои усилия были увенчаны пол-

ным успехом, не оставившим во мне никакого сомнения, что

мне достались первые плоды, которые предрассудок, возмож-

но, заставляет нас так высоко ценить. В восторге от того, что я

впервые в жизни вкусил наслаждение в полной мере, я тихонь-

ко покинул свою красавицу, чтобы понести другой дань своего

пыла. Она лежала на спине, без движения, погруженная, каза-

лось, в глубокий спокойный сон. Осторожно, словно боясь ее

разбудить, я подводил свои апроши, думая, что и она такой же

новичок, как и ее сестра. Как только мое естество дало мне по-

нять, что Амур готов к жертвоприношению, я счел своим дол-

гом немедленно приступить к совершению обряда. И здесь,

уступив силе чувств, которые ее обуревали, и устав играть на-

доевшую роль, спящая перестала быть спящей и, крепко при-

жав меня к себе, покрывая меня поцелуями, бросая меня от

восторга к восторгу, сплелась со мной, пока наши души не по-

терялись в обоюдном наслаждении. По этим признакам я ре-

шил, что это Нанетта. Я окликнул ее.

— Да, это я, — ответила она. — И я буду считать себя счаст-

ливой, так же как и моя сестра, если вы окажетесь верным и

постоянным.

— До самой смерти, ангелы мои. И так как все, что с нами

свершилось, свершилось по зову любви, забудем наконец об

Анжеле.

Я попросил ее подняться и зажечь свечи, но Мартон, ми-

лая Мартон, вскочила в ту же минуту и сама выполнила мою

просьбу. И вот я увидел их: Нанетту в моих трепещущих от

любви объятиях и Мартон, стоящую подле со свечой в руках.

Ее взгляд, казалось, упрекал нас, что мы забыли о ней, тогда

как это она, первой предавшись моим ласкам, подала сестре

воодушевляющий пример. Я смотрел на них, переполненный

блаженством.

— Встанем же, любимые мои, и поклянемся друг другу в

вечной любви!

Мы встали и тут же все вместе совершили омовение, каж-

дый помогая один другому среди шуток и смеха. Это и осве-

жило нас и снова оживило наш пыл. Затем в одеждах золотого

века мы сели за стол и покончили с остатками нашего ужина.

Наговорив друг другу тысячи вещей, которые понять может

только любовь, мы снова улеглись в постель, и самая сладкая

из ночей прошла во взаимных доказательствах нашей страсти

и нежности. Последний свой жар мне выпало отдать Нанетте.

...Через день я снова был у г-жи Орио. Анжелы не было, я

остался ужинать и удалился вместе с г-ном Роза. Нанетта на

этот раз передала мне не только записку, но и маленький свер-

ток. В свертке лежал кусок воска с отпечатком ключа, а записка

сообщала, что, сделав по этому слепку ключи, я смогу их наве-

щать в любую ночь, когда только мне захочется. Кроме того,

Нанетта писала, что Анжела ночевала у них прошлой ночью и

по изменению в их повадках догадалась о том, что произошло.

Они признались ей во всем, упрекнув, что она послужила при-

чиной случившегося. Она всячески разбранила их, пообещав,

что ноги ее больше не будет в их доме, но им это все равно.

Через несколько дней судьба избавила нас от Анжелы. Ее

отец, приглашенный на два года в Виченцу для росписей, взял

ее с собой. И в ее отсутствие я мог безмятежно пользоваться

всеми правами счастливого обладателя двух прелестных деву-

шек, с которыми я проводил не меньше двух ночей в неделю,

пустив в ход подделанный мною с их помощью ключ.

Я провел пост то блаженствуя с моими двумя ангелочками,

то занимаясь экспериментальной физикой в монастыре де ла

Салюте, то бывая на ассамблеях у сенатора Мальпиеро, но на

Пасху, держа слово, данное графине Монреали, я отправился в

Пасеан. Общество, которое я там нашел, сильно отличалось от

собрания прошлой осени. Граф Даниело, старший в роде, же-

натый на графине Гоцци, и один молодой и богатый откуп-

щик со своей женой, крестницей старой графини, и со свояче-

ницей. Молодая жена откупщика, было ей лет девятнадцать

или двадцать, привлекала всеобщее внимание своими манера-

ми. Говорунья, нашпигованная максимами, которые она без

конца демонстрировала перед всеми, да к тому же еще набож-

ная, да еще обожавшая своего супруга до такой степени, что не

могла скрыть страдания, видя его сидящим напротив за сто-

лом с ее собственной сестрой, она производила комическое

впечатление. Муж ее был вертопрах. Наверняка, он и любил

жену, но, следуя правилам хорошего тона, выказывал полное

равнодушие к ней, а из тщеславия находил даже удовольствие,

чтобы давать ей поводы для ревности. Она же, в свою очередь,

боясь прослыть дурой, делала вид, что стоит выше этого. В све-

те ей было неловко, но именно потому она стремилась там бы-

вать. Когда я начинал нести какой-нибудь вздор, она внима-

тельно прислушивалась ко мне и, желая остаться на высоте

положения, принималась хохотать совсем не к месту. Ее

странности, ее неловкость, ее претензии пробудили, однако, во

мне желание узнать ее поближе. И я стал волочиться за нею.

Крупные и мелкие знаки внимания, моя подчеркнутая забот-

ливость о ней, доходившая порой до кривлянья, скоро показа-

ли всем, на ком остановил я свой выбор. Мужа поспешили

предупредить, но он находил это забавным и лишь посмеивал-

ся, когда ему говорили, как я опасен. Я изображал простовато-

го, беспечного человека. Он же, верный своей роли, поощрял

мои ухаживания, а она в свою очередь играла, впрочем доволь-

но плохо, роль полной раскованности.

Как-то, на пятый или шестой день моего усердного ухажи-

вания, во время прогулки по саду она имела неосторожность

объяснить мне причины своего беспокойства, упрекнув мужа

за то, что он дает ей к этому поводы. Самым дружеским тоном

я сказал ей, что лучшим способом исправить мужа было бы

полное равнодушие к тому, что он оказывает предпочтение ее

сестре, и явная снисходительность ко мне. Можно даже пока-

заться влюбленной в меня. Чтобы легче склонить ее к моему

предложению, я предупредил ее, что сыграть влюбленную,

чтобы фальшь не бросалась в глаза, очень трудно. Я знал, по

какой точке бить: она уверила меня, что сыграет превосходно.

Но несмотря на свою уверенность, играла она так плохо, что

все заметили, что пьеса была моего изготовления.

Однажды, когда, отбившись от компании, мы остались од-

ни в аллее, она, решив, что раз нас теперь никто не видит, я

предложу ей сыграть свою роль взаправду, кинулась от меня

бежать, да так, что когда следом за нею я присоединился к об-

ществу, меня тут же принялись поддразнивать, называя пло-

хим охотником. Как только представился случай, я не упустил

попенять ей за ее бегство, представив, какой триумф она уст-

роила для своего мужа. Я восхвалял ее разум, но оплакивал ее

воспитание. Я говорил ей, что я обращаюсь с нею именно так,

как принято в высшем обществе, что мой тон и манеры пока-

зывают всем, как ценю я ее ум. В результате всех этих рассуж-

дений еще через неделю она огорошила меня сообщением, что

я» будучи священником, должен знать, что всякая любовная

связь есть смертный грех, что Бог все видит, что она не хочет

ни погубить себя, ни каяться исповеднику в забвении всех

правил и грехе со священником. Я стал было объяснять ей,

что я пока еще не священник, но был сражен наповал ее вопро-

сом: относится ли то, к чему я ее склоняю, к числу грехов? Не

имея смелости отрицать это, я понял, что пришла пора кон-

чать наш диспут.

После этого я как-то присмирел, и эта перемена была тот-

час же замечена, и однажды за столом старый граф, хитро

улыбнувшись, громко объявил, что, судя по всему, дело сдела-

но. Я решил этим воспользоваться и сказал моей упрямой

святоше, что все равно все уже считают нас согрешившими.

Но я зря тратил свою латынь: случай послужил мне лучше, и

вот как произошла счастливая развязка всей этой интриги.

В день Вознесения мы направились всем обществом нане-

сти визит г-же Бергали*, знаменитости итальянского Парна-

са. В тот же вечер мы возвращались в Пасеан. И вот моя пре-

красная откупщица вознамерилась ехать в четырехместной

коляске, где уже разместились ее муж и ее сестра, в то время

как мне пришлось бы возвращаться одному в изящной кры-

той двуколке. Я возмутился, вся компания поддержала меня,

сказав ей, что безбожно так пренебрежительно обходиться со

мной. Пристыженная, она заняла место рядом, и я сказал ку-

черу, что предпочел бы ехать кратчайшим путем. Тогда он

свернул в лес Чекини, а другие экипажи поехали по дороге.

Погода была прекрасной, небо было чистым, но не прошло и

получаса, как его стала заволакивать туча — из тех туч, что час-

то проходят по небу юга, обрушивая на землю бурные потоки,

а потом уходят, оставляя посвежевший воздух и снова чистое

небо; тучи, которые несут больше блага, чем зла.

— Ой, взгляните на небо! — закричала моя откупщица. —

Мы сейчас попадем в грозу!

— Да, — сказал я. — И хотя коляска крытая, ваше прекрас-

ное платье может пострадать.

— Что мое платье! Я боюсь грозы!

— Ну так заткните уши.

— А молния?

— Кучер, где-нибудь мы можем укрыться?

— Здесь нет ничего поблизости, сударь, только в миле от-

сюда есть домик. Но пока мы доберемся, и гроза пройдет.

И вот он продолжает свой путь в полном спокойствии, а

молнии сверкают, гром грохочет, моя откупщица дрожит.

Дождь начинает лить как из ведра, я снимаю плащ, чтобы за-

щитить нас от потоков воды, бьющей в лицо, и в ту минуту,

озаренные яркой вспышкой, мы видим, как всего в сотне ша-

гов от нас бьет оземь молния. Лошади встают на дыбы, мою

бедную спутницу пронзает конвульсия, ее бросает на меня и

прижимает ко мне. Я наклоняюсь, чтобы поднять упавший

плащ, и, пользуясь-случаем, обнажаю доверху ее ноги. Она пы-

тается опустить платье, но новая вспышка молнии лишает ее

сил окончательно. Пытаясь снова прикрыть нас плащом, я

привлекаю ее к себе и — тряска экипажа мне способствует, —

она падает на меня и оказывается в самой удачной позиции. Я

не теряю времени и, будто бы поправляя часы в кармане, при-

готовляюсь к приступу. Она же, чувствуя, что вот-вот наступит

решительный момент, делает резкое движение. Крепко обхва-

тив ее, я шепчу ей, что если она не притворится упавшей в об-

морок, то кучер, обернувшись, все увидит, и, предоставив ей

удовольствие обзывать меня безбожником, негодяем и всем,

что угодно, я одержал самую полную победу, какую когда-либо

одерживают атлеты.

Итак, дождь продолжает лить, ледяной ветер бьет в лицо, а

ей приходится оставаться все в том же положении. Она гово-

рит мне, что я гублю ее честь, потому что кучер может все ви-

деть.

— Я слежу за ним, — ответил я. — У него и в мыслях нет

обернуться; а если он даже и обернется, он ничего не увидит,

нас закрывает плащ. Но только будьте благоразумны и помни-

те: вы в обмороке, я ведь не отпускаю вас.

Она как будто смирилась, но тут же спросила, почему меня

не пугают молнии.

- Они со мной в сговоре, — ответил я.

Почти поверив, что я говорю правду, она несколько успо-

коилась и, ощутив мой экстаз, спросила, конец ли это? Я ус-

мехнулся и сказал, что нет, что надо, чтобы и она испытала та-

кое же счастье, что и я.

— Соглашайтесь, или я сбрасываю плащ.

— Чудовище, я несчастна навеки!.. Ну, теперь вы доволь-

ны?

-Нет.

— Чего же вы хотите еще?

— Моря поцелуев.

— Боже, я погибла! Ну вот, получайте.

— Теперь скажите, что вы меня прощаете, и признайтесь,

что вы разделили со мной удовольствие.

— Вы отлично знаете, что да, и... я прощаю вас.

Тогда я отпустил ее, но, выказав ей известные утонченные

любезности, попросил и ее отплатить мне тем же; и она испол-

нила все, на этот раз с улыбкой на устах.

Гроза окончилась, порядок восстановился, целуя ее руки, я

сказал, что она может быть спокойна, кучер ничего не видел, а

я совершенно уверен в ее полном выздоровлении от страха пе-

ред грозой, а также в том, что она никому не расскажет о ре-

цепте лечения. Она ответила, что она уверена по меньшей мере

в том, что никогда ни одна женщина не выздоравливала таким

образом.

— Это, — возразил я, — должно было происходить за тыся-

чу лет миллион раз. Я признаюсь вам, что я рассчитывал на

это, садясь в коляску, я не видел другого способа добиться вас.

В утешение вам скажу, поверьте, что ни одна столь испугавша-

яся женщина не сумела бы защитить себя.

— Я тоже так думаю, но впредь я буду ездить только с му-

жем.

—  И очень плохо, потому что, мне кажется, ваш муж не

сможет вам помочь, как это сделал я.

— И это правда. С вами узнаешь удивительные вещи, но

больше мы с вами тет-а-тет не путешествуем.

В разговорах такого рода мы доехали до Пасеана, опередив

на час всех остальных. Моя красавица отправилась к себе, а я

задержался, отыскивая в кошельке экю для кучера. Я увидел,

что он улыбается.

— Чему ты смеешься? — спросил я его.

— Будто вы не знаете, сударь.

— Вот еще тебе дукат и держи язык за зубами.

За ужином только и было разговору, что о грозе, и откуп-

щик, знавший о слабости своей супруги, с уверенностью ска-

зал, что теперь я больше не буду ездить с ней вместе.

— И я не буду, — быстро добавила откупщица. — Это без-

божник, который шутя заклинает молнии.

И эта женщина так ловко избегала меня, что мне больше

ни разу не удалось остаться с ней тет-а-тет.

Мое возвращение в Венецию было печальным: тяжело

больна оказалась моя бабушка, и мне пришлось отказаться от

всех своих привычек, так как я слишком любил ее, чтобы за-

ниматься своими хлопотами. Я почти неотлучно был возле нее

до самой ее смерти*. Она не смогла мне ничего оставить, ибо

все, что было в ее возможностях, она отдала мне при жизни.

Но ее смерть имела последствием то, что мне пришлось на-

чать совсем иную жизнь.

Месяц спустя после ее смерти я получил письмо от матери.

Она писала, что, не имея никаких видов на возвращение в Ве-

нецию, решила отказаться от найма дома, о своем решении

она известила аббата Гримани, и я должен сообразовывать

свое поведение с его указаниями. Ему поручено продать всю

движимость и поместить меня, а ровно братьев моих и сестру,

в хороший пансион.

Дом был оплачен до конца года. Зная, что к тому времени я

останусь без жилья, а вся обстановка будет распродана, я пус-

тился во все тяжкие: продав постельное белье, ковры, фарфор,

я приступил к зеркалам, мебели и т. д. Понимая, что это не

вызовет одобрения, я считал, что все это наследство отца, на

которое моя мать не имела никакого права, а с братьями я со

временем смогу все уладить.

Через четыре месяца пришло новое письмо от матери. Оно

было из Варшавы и в конверте находилось еще одно. Вот что

писала моя мать: «Дорогой сын, я познакомилась здесь с од-

ним монахом-францисканцем, калабрийцем по происхожде-

нию, человеком отменных качеств. Это-то и побуждало меня

всякий раз, когда я его видела, вспоминать о тебе. Некоторое

время назад я рассказала ему, что у меня есть сын, посвятив-

ший себя свещеннической карьере, но у меня совершенно нет

средств, чтобы его содержать. Этот достойный человек ответил

мне, что он отнесется к моему сыну как к своему собственно-

му, если б я смогла помочь ему получить место епископа на

его родине. Это легко сделать, пояснил он: я могла бы просить

королеву*, чтобы она написала о нем своей дочери, королеве

неаполитанской.

Уповая на Божью помощь, я припала к стопам Ее Величе-

ства, и мне была оказана милость. Королева написала дочери,

и мой почтенный прелат был избран папой в епископы Мар-

турано. И во исполнение своего слова, сын мой, он в середине

будущего года возьмет тебя с собою. В Калабрию он направля-

ется через Венецию. Он сам пишет тебе в прилагаемом пись-

ме: ответить ему немедленно и адресуй письмо мне, я ему его

передам. Он поможет тебе пройти достойный путь в служении

Церкви; и как же я буду утешена, когда через двадцать или

тридцать лет увижу тебя самого в епископском сане. В ожида-

нии приезда епископа аббат Гримани позаботится о тебе.

Шлю тебе свои благословения» и т. д. и т. п.

Письмо епископа, написанное на латыни, повторяло все,

что сообщила мне мать. Впрочем же оно было любезно до

приторности и содержало известие, что достойный прелат ос-

тановился в Венеции на три дня.

Я, конечно, немедленно послал ответ.

Эти два письма вскружили мне голову. Прощай, Венеция!

Ожидание самой блестящей карьеры, желание поскорее начать

ее совершенно затмили в моей душе сожаление о том, что мне

придется бросить, покидая отечество. Все это суета сует, гово-

рил я себе, а меня ждет великое будущее. Синьор Гримани был

также полон самых светлых надежд и обещал найти мне с на-

чала года хороший пансион, где я мог бы прилично жить в

ожидании приезда епископа.

Сенатор Мальпиеро, который был, что называется, фило-

софом и который наблюдал мою полную развлечений и рассе-

яний жизнь в Венеции,, был очень обрадован как тем, что мне

предстоит изменить свою судьбу, так и той легкостью, с какой

я принял то, что предложили мне обстоятельства. Вот его сло-

ва, которые я никогда не забуду: «Известный завет стоиков, —

говорил он,— seguere deum, можно перевести такими словами:

«Доверься тому, что предлагает тебе судьба, если ты не испы-

тываешь непреодолимого отвращения к этому». Это, добавил

он, демон Сократа, что «часто останавливается и редко дейст-

вует» или, что то же самое, — «судьба знает, куда нас вести»

стоиков.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

В ожидании приезда епископа Казанова успел затеять тяжбу по поводу

распродажи своего имущества. Направленный аббатом Гримани и настояте-

лем Тозелло в духовную семинарию, он был изгнан оттуда за проступок, ко-

торого, правда, не совершал; были у него и романтические приключения. В

конце концов его посадили в крепость Святого Андрея, где он смог жить до-

статочно весело. Все это описано им в нескольких главах его мемуаров, кото-

рые мы опускаем и возвращаемся к их тексту с момента приезда в Венецию

епископа Мартуранского.

...На третий или четвертый день аббат Гримани возвестил

мне приезд епископа, который остановился в монастыре свое-

го ордена в Сан-Франческо де Пауло. Он говорил мне об этом

прелате так, словно это была драгоценность, которую он сам

выискал, и только он имеет право представить ее на обозре-

ние.

Я увидел красивого монаха с епископским крестом. Ему

было тридцать четыре года, и епископом он стал по воле Бога,

Святого Престола и моей матери. Коленопреклоненно, с цело-

ванием руки я принял его благословение, и он поспешил при-

жать меня к груди, назвал своим возлюбленным сыном и в

дальнейшем говорил только на латыни. Я решил, что он, как

калабриец, стесняется говорить на своем языке, но он тут же

опроверг меня, обратившись к аббату Гримани по-итальян-

ски.

Он сказал мне, что я должен ехать в Рим, куда меня отпра-

вит аббат Гримани, и что в Анконе я получу адрес епископа у

одного из его друзей, францисканца Лазари. Он же снабдит

меня всем необходимым для путешествия. «А в Риме мы

встретимся, — добавил он, — и уж больше не разлучимся, вме-

сте поедем в Мартурано через Неаполь. Приходите ко мне за-

втра утром пораньше; как только я отслужу мессу, мы позавт-

ракаем. Я отбываю послезавтра»

Г-н Гримани, когда мы вернулись к нему, повел со мной

долгую поучительную беседу, во время которой мне не один

раз приходилось удерживаться от смеха. Между прочим он

сказал, что я не должен слишком увлекаться занятиями, так

как тяжкий воздух Калабрии не способствует трудам и может

вызвать легочную лихорадку.

Назавтра с утра я появился у епископа. После мессы и шо-

колада он часа три кряду наставлял меня в вере. Я не очень ему

понравился, это было мне очевидно, но я остался им доволен.

Он казался мне человеком доброжелательным, впрочем, я

был предрасположен к нему: как-никак этому человеку пред-

стояло руководительствовать мною на пути к высоким ступе-

ням церкви, а я в те времена, несмотря на хорошее мнение

о своей персоне, в глубине души не очень-то был в себе уве-

рен.

После отъезда епископа г-н Гримани передал мне его

письмо, которое мне предстояло вручить отцу Лазари во фран-

цисканском монастыре в Айконе. Г-н Гримани сказал, что он

намерен отправить меня в Анкону в свите посла Республики,

собиравшегося в путь. Мне, стало быть, нужно пребывать в по-

стоянной готовности к отъезду, и так как это означало мое ос-

вобождение от опеки Гримани, все эти приготовления радова-

ли меня чрезвычайно.

Сразу же, как мне стал известен час отъезда Венецианского

посла, я отправился делать прощальные визиты. Брата Фран-

ческо я оставлял в школе г-на Джолли, знаменитого художни-

ка-декоратора.

Пеотта, которая должна была доставить меня в порт, отча-

ливала на рассвете, и я поспешил провести эту короткую ночь

с двумя моими ангелами, которые уж и не чаяли увидеть меня

больше. Я же ни о чем не загадывал, отдавшись в руки судьбы;

зачем размышлять о будущем? Так прошла эта ночь между

печалью и радостью, между восторгами и слезами. И на про-

щанье я возвратил им заветный ключ, подаривший мне столь-

ко сладчайших минут.

Эта любовь, первая в моей жизни, почти ничего не дала

мне в смысле познания рода людского: она была безоблачно

счастливой, никакие ссоры не нарушали ее, никакая корысть

ее не омрачала. Как часто мы, все трое, поднимали наши мыс-

ленные взоры к небесному Провидению, чтобы возблагода-

рить его за заботу, с которой оно отвращало от нас все помехи

на пути к полной гармонии и покою.

У г-жи Манцони я оставил на хранение все свои бумаги и

запрещенные книги. Эта добрая женщина, бывшая двадцатью

годами старше меня, верила в предопределение и, перелисты-

вая свой гроссбух, сказала, что она уверена, что уже в следую-

щем году все оставленное у нее я получу обратно. Это предска-

зание и удивило и обрадовало меня; я подумал, что хотя бы из

уважения к ней я должен постараться, чтобы ее пророчество

сбылось. Впрочем, ее стремление угадывать будущее не было

ни суеверием, ни пустым предчувствием, над которым разум

выносит свой приговор, она просто знала жизнь и знала харак-

тер того, кому предсказывала будущее. Она уверяла меня с

улыбкой, что никогда не ошибается.

Я отправлялся от Пьяцетты Сан-Марко. Накануне г-н Гри-

мани вручил мне шесть цехинов: этого по его расчетам вполне

хватало на время моего карантина в Анконском лазарете, а по-

сле моего выхода оттуда деньги мне не понадобятся. Посколь-

ку мои опекуны не сомневались в этом, то и мне следовало

разделить их уверенность: моя беспечность избавляла меня от

труда задумываться об этом. В действительности же то, что я

имел в кошельке тайком от всего света, давало мне некоторую

уверенность: сорок два цехина очень способствовали моему

юному задору. Итак, я отправился в путь со счастливой душой

и ни о чем не сожалея.