|
Легенда для взрослых Размышления о потаённом живом Майя Быкова
Глава 4: В краях неведомых, в лесах нехоженых
Когда выйдет приказ, мы двинем туда не ваши паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в... э-э... бетонированную площадку, сухую и ровную. А. Стругацкий, Б. Стругацкий
Какие мысли одолевают нынешнего, даже целеустремленного путешественника? Поток информации о наступлении человека на природу по всему земному шару так широк, что невольно опускаются руки. Люди, попавшие в плен глубокой апатии, смирившиеся с экологической ситуацией последней трети нашего столетия, скептически наблюдают за теми немногими, кто пытается что-то сделать, чтобы задержать хотя бы вчерашний день природы. Будучи горожанином, трудно представить себе, что где-то еще стоит нетронутая тайга и текут меж крутых берегов прозрачные, как хрусталь, реки, а в холодных глубинах этих рек затаиваются, будто литые, двухкилограммовые хариусы, и семга спешит сюда на нерест, и под водой проплывают неправдоподобные утки, а в небе кружат хищные птицы...
И тем не менее я побывала в таком краю совсем недавно, в 1988 году.
С верхнего плейстоцена эти места не были под морем, и не утюжил их ледник — вот потому-то здесь так много реликтов. Только на Белой Кедве, пройденной на катамаранах (самом экологически чистом виде транспорта), около шестидесяти видов растений, относятся к географическим реликтам. Здесь более ста видов мхов, незаменимых экологических помощников человека — индикаторов загрязнения атмосферы, чутко реагирующих на пагубное воздействие агрессивных агентов среды. Значит, не так уж плохи прогнозы жизни реки и ее окрестностей? К тому же в результате заповедных мер на всем пути нам не встретились люди. Нет здесь и хоженых троп по-над рекой. Казалось бы, живи себе, природа, и живи!
Но каждый раз, когда утка-крохаль, не выдержав страха за свой выводок, вдруг срывалась из-под низко нависшего берега и, нелепо растопырив крылья, устремлялась на стремнину, а затем долго шла перед носом катамарана, как бы увлекая его за собой, кто-нибудь из членов экспедиции не выдерживал, и каждый раз говорил: «Глупая, зачем стараешься, кому ты нужна со своими голенастыми недорослями?»
Но, увы, она была права. А мы не правы. И это мы поняли в той части реки, куда добирались те, кто призван был охранять заповедные места, но нередко сам многое губил, что в открытую жило и множилось на природе, недоступное большинству, но зато в обилии достающееся элитарному меньшинству. И утки, и рыбы, и люди в низовье задавали один и тот же вопрос: «У какого переката нынче «они» угнездились?» Это обидная правда, но пока правда. Одному из нас все же пришлось составить соответствующий акт на «охранителя» природы.
«Почему в человеке все так и трепещет, когда он видит вольную живность? — спросила я незадолго до поездки одного из главных охотоведов страны.— Естественно ли это?» «Да,— ответил он.— Это в человеке настолько издревле, настолько естественно, как сама жизнь». Что же, очевидно для местного жителя, коренного обитателя, охотничий синдром естествен и допустим. А для заезжего молодца? Для тех, кто раз в год, оснастившись до зубов чаще всего импортными поделками отнюдь не индивидуального лова, приезжают сюда, чтобы доказать одному себе, что он еще «ого-го», что он еще и ловок и добычлив? И ведь минует, минует, представьте себе, многие заслоны. И ставит-таки перемет у тихой заводи: на старице, а то и на протоке — колыбели речной молоди и в приюте для матерых «любителей уединения», которым ну никак нельзя проявить себя в основном, главном течении могучей хрустальной воды. А я так и живу с очевидно противоестественным неприятием любой охоты, любого отлова, преследования, да и просто запаха содранной чешуи или пущенной крови. Мне достаточно увидеть живое живым. «Ну, матушка, это уж слишком! Быть на реке и питаться сублиматами!» Понимаю — крайность. Понимаю. Но с детства, с войны, знаю, как страшно определять судьбу живого, когда бабушка решала, быть или не быть поросенку Ваське, который даже еще не набрал веса...
В низовье приветливые косцы (здесь их называют покосниками) манили к берегу обещанием горячего чая и простокваши. Мимоходом пожаловались, что юноша поранил сильно ногу, а медпункт в поселке недавно закрыли. Поделились средствами фармакопеи.
За нехитрым столом, на который вытряхнули конфеты, сам собой возник разговор о житье-бытье, о местном животноводстве, о качестве и себестоимости молока, а потом и вообще о здешнем растительном и животном мире. О возможностях и правилах охоты. А дальше — на самую мою любимую тему: о встречах с медведем и его повадках, его свойствах, может быть, кажущихся необычными. Один из собеседников провел пастушеское лето в угодьях этого зверя. Считает, что если его не задевать, то он человеку ни с того ни с сего никогда ничего плохого не делает. Ну а если, не приведи господь, ему что-то в тебе не понравится, то добра не жди: ни твоему скоту, ни тебе самому покоя не будет. Здесь и элементы вздорности и мстительности. Или это уж из привычки очеловечивать животных? Из бесед поняла: край этот можно назвать медвежьим.
На небольших песчаных отмелях (а это всегда самые лучшие подходы к воде), если давно не было дождя, можно легко считывать следы зверей — так же легко, как названия улиц на схеме города. Да уж поверьте— приходилось разбивать палатки на отпечатках устрашающих лап.
|