ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ РУССКИХ УДЕЛЬНЫХ КНЯЖЕСТВ 12-13 ВЕКОВ

Татьба и разбой крестьян. Положение крестьянства и его борьба в публицистике

Положение крестьянства и его борьба нашли отражение и в публицистике, которая сама по себе была в руках феодалов сильным орудием идейного закабаления народа.

Так, в дворянской публицистике можно найти некоторые черты, характеризующие положение бедняка в феодальном мире, где, по словам Даниила Заточника, «богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак; а убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть». Даниил знает, что такое «работное ярмо», так как, по его словам, он сам побывал некогда «в велицей мнозе нужи и печали и под работным ермом пострадах, все то искусих» и понял «яко зло есть» и «многожды бо обретаются работные хлебы акы пелынь (полынь.— Ред.) во устех, и питие мое с плачем растворях». Труд крестьянина в то время — это холопское или работное иго, «страдание», «страда». Это ярмо феодальной эксплуатации, почти столь же жестокой, как и при рабстве.

Из взаимных обличений идеологов отдельных групп феодалов можно почерпнуть еще некоторый материал о положении трудящихся в княжеском хозяйстве. Игумен Феодосий, выставляя церковников в качестве благодетелей народа, говорил киевскому князю Изяславу: «Твои же рабы... работают сварящася и шегающа и кленуще друг друга, многажды же и биеми суть от приставник, и тако вся служба их с грехомь съвершается» .

Даниил Заточник тоже понимал, что на протест народ толкает прежде всего нужда, что «лепше смерть, нежели продолжен живот в нищете» . Но Даниил — дворянин и твердо уверен в незыблемости своего класса и его основы — крепостничества: как бы ни был «горделив» и «буяв» холоп, «но укору ему своего не избыти: холопья имени».

Социальная демагогия была равно присуща всем группам господствующего класса, поэтому и Даниил, как сторонник княжеской власти, превозносит смердолюбие «хороших» князей, противопоставляя их боярской знати, говоря, что именно князь «оживлял» «сирот и вдовиц от велмож погружаемых» во власть голодной смерти.

Подобным же образом и Владимир Мономах в «Поучении» старался показать свое мнимое смердолюбие: что он не давал смерда «сильным обидети», «на посадники не зря, ни на бирича, сам творил, что было надобе»,— а что именно было «надобе», видно из «Пространной Правды» (одним из составителей которой был Мономах), наполненной борьбой с крестьянскими побегами, «татьбой», «поджогами» и «разбоем».

Крестьянский «разбой» и «татьба» волновали и духовную знать. Не случайно авторам печерского Патерика пришлось среди поучительных историй о «подвигах» монахов не раз упомянуть о нападениях «татей» на монастырь, причем одно из таких нападений возглавлял «старейшина». Цель «татей» — «красти» богатое монастырское «имение» и села монастырские.

В глазах церковников действия «татей» стояли в ряду со стихийными бедствиями или войнами: «имение» гибнет «напрасно: ратыо или татьми или огнем» . Пропаганде против «татей» «духовные отцы» уделяли много внимания. В раннюю пору «сам» игумен Феодосий смирял их «кротостью» и отпускал на волю. Когда же монастырское землевладение окрепло, «татей», в случае их поимки, стали закабалять. Так, одни пойманные «тати» якобы «покаашеся», и им было приказано: «То още хощете делайте и от труда своего инех питати», и стали «тати» работать на монастырь, «оград предръжаше». В другой раз монастырь «осуди» «татей» «в работу» навеки, и «тако тии скончаша живот свои, и с чады своими работающе» .

«Татьба» крестьян как явление социальное отличалась законодательством от воровства — «татьбы» в «своей» феодальной среде, где действовал принцип: не пойманный — не вор . Например, епископ новгородский Нифонт (XII в.) на вопрос попа Кирика о том, можно ли ставить в дьяконы человека проворовавшегося, отвечал: «Аже будет,— рече,— татьба велика, а не уложат ее отай (не уладят дело без огласки.— Ред.), но силну прю составят перед князем и перед людьми (доведут дело до публичного разбирательства в княжем суде.— Ред.), то не достоит того ставити дьяконом; а ежели окрадется (проворуется.— Ред.), а то уложат отай, то достоит». Понятно, что народ, видя в церковниках своих угнетателей, боролся с ними. Не случайно церковники-летописцы жаловались, что народ предпочитает свои «игрища», на которые собирается «людии множество» с «трубами, гусльми, русальями», «а церкви стоят», и «егда же бываеть год молитвы (время молитвы.—Ред.) мало их (людей.—Ред.) обращается к церкви» .

«Разбой», как и побеги, ведет свое начало с древних времен существования государства. Еще Владимир I, когда умножились «разбои», решил было «казнити разбойников», но потом, ища новых источников дохода, заменил казнь денежным штрафом, пустив его на содержание дружины. Позднее, с развитием феодальных отношений, в XI в. кара и за фугие виды преступлений была заменена денежными штрафами, кроме того, были введены поборы со всех судебных дел в пользу княжеской власти и ее дружинного аппарата. Все это не только усиливало эксплуатацию крестьян, но задевало и крупную знать, которая теряла часть доходов.

Старая боярская и церковная знать, осуждая экономическую политику и законодательную деятельность новых князей и вспоминая князей старых, тоже выступала в роли «защитницы» народа. Из писаний ее идеологов можно также добыть косвенные сведения об ухудшении положения трудящихся: «теи бо князи не збираху много имения, ни творимых (подстраиваемых.— Ред.) вир, ни продаж воскладаху на люди, но оже будяше правая вира, а ту возма дааша дружине на оружье». Под «старыми» князьями тут разумелся прежде всего, конечно, Владимир I, «правая вира» в глазах знати — это «вира» с крестьян за «разбой», а от новых «вир» богатели дружинники-дворяне и теснили старую знать, поэтому в боярской летописи эти новые дружинники осуждались и им в пример ставились дружинники времен Владимира: они «бо не складаху на своя жены златых обручей, но хожаху жены их в сребряных».

Смотрите также:

Всемирная история