История

Многоликое средневековье

Иванов К. А.

 Куда направляет свой путь этот рыцарь Тевтонского ордена? Его белые рыцарский плащ с черным крестом и пегая лошадь мелькают между ивами, окаймляющими берега Иснера. Он направляется в замок пфальцграфа. «Этого хочет Бог! Этого хочет Бог!..» Еще раз слова эти прозвучали от Рейна до Дуная, и во всех землях, здесь расположенных, провозглашена война именем Господа нашего Иисуса Христа и исполнителя Его воли, императора немецкого.

Во многих местах совершаются приготовления к новому крестовому походу за море. Повсюду установлен Божий мир, запрещены всякие тяжбы и денежные иски против тех, кто будет биться за Святой Гроб, чтобы никакие земные заботы не помешали им исполнить свое намерение. Черные монахи разъясняют в своих проповедях льготы, предоставляемые отправляющимся в поход буллою святейшего отца. В кружки, выставляемые у церковных входов, в изобилии стекаются динарии прощения и освобождения: если приносится пожертвование на крестовый поход, если свободно приносится оно за душу, испытывающую мучения, душа эта освобождается от них и возносится на небеса.

В некоторых феодальных владениях собирают подати, отчуждают имущества, продают грамоты городам, и все это делается для того, чтобы собрать деньги на покрытие вызываемых походом издержек. В то же самое время объезжают лошадей, готовят упряжь для волов, девушки вышивают для рыцарей шарфы, оруженосцы возятся с конской сбруей.

Между тем как всеми этими делами занимаются обитатели замков, поселянин является вечером в деревенскую кузницу, где, читая про себя псалом, медленно полирует свой заржавленный дротик, который, еще находясь в руках его деда, свел короткое знакомство с сарацинской грудью. На его левом плече видно изображение креста, и еврей, одетый в особый костюм с желтой полосой, завидев крестоносца при свете пламени, дрожит за свое существование, так как его братии всегда приходилось плохо в подобных случаях.

Никто из всех князей империи не взволнован так призывом к священной войне, как сам пфальцграф. Он хочет сдержать свое слово и пойти в Святую землю, чтобы биться там за Господа и за христианство. Он решил собрать всех подвластных ему сеньоров и повести их вместе с их вассалами в Палестину. Вот с какой целью он пригласил их к себе на пир, но, как человек благоразумный, никому не сказал заранее, ради чего устроил этот пир.

В назначенный день все приглашенные, а также и тевтонский рыцарь, собрались в замке пфальцграфа; дам принесли на носилках, кавалеры приехали на прекрасных голштинских конях. Всех прибывающих встречают на дворе слуги, одетые медведями и львами, и всех провожают в назначенные для них покои. В этих покоях для знатных гостей приготовлены вина, пряности и холодные кушанья, как, например, холодное из свиньи, пироги с капустой и тому подобное. А для дам, сверх того, зеркала из полированного серебра, кипрская пудра, туалетный уксус и духи.

Когда в назначенный час пажи протрубили, возвещая тем начало обеда, все приглашенные вошли через растворенные настежь двери в пиршественную залу.

Какое чудное зрелище представляла она! Без всякого преувеличения можно сказать, что пиршественная зала была так же велика, как средняя часть Кельнского собора. Дневной свет проникал в эту залу через окна прекрасной работы, с богато расписанными стеклами. Ее стены были покрыты коврами, на которых была изображена история св. Тесея, выводящего из ада собаку, и Ясона вместе с таинством завоевания золотого руна.

В этой зале было три накрытых стола, как выражались тогда, или три эстрады, как мы говорим теперь: одна средних размеров, другая большая, а третья довольно небольших размеров.

На эстраде средних размеров стояла церковь с расписными стеклами и колоколом.

На большой эстраде было устроено подобие укрепления, в котором находилось двадцать музыкантов; каждый из них играл на своем инструменте, когда наступала его очередь, На той лее эстраде был приготовлен для второй перемены замок, вроде Лузиньянского; на главной его башне была изображена в виде змеи Мелюзина, а две меньшие башни были предназначены для выбрасывания померанцевой воды в устроенные кругом замка рвы. Развлечением для третьей перемены должно было служить изображение пустыни, в которой бился тигр со змеем. Четвертое изображение представляло дикаря на верблюде, как бы отправляющегося в дальнее путешествие. Пятая картина должна была состоять в следующем: какой-то человек бил палкою по кусту, из куста вылетали птички, а последних поедали дама и рыцарь, расположившиеся у самого куста. Дама улыбалась и как бы говорила, что человек этот безумно тратит свое время, работая на других. Наконец, для последней перемены было предназначено изображение сумасшедшего, мчавшегося на медведе через горы, покрытые инеем и льдом.

На третьей эстраде — для почетных гостей (эстрады эти служили вместе с тем в столами) — стояла башня, возвышавшаяся до самого потолка.

Как только была прочитана молитва и все заняли свои места, человек, стоявший на самой вершине огромной башни, протрубил в немецкий рог и стал караулить, как это принято. Но, не ЕНДЯ никакой опасности, он начал забавляться, наигрывая на своем роге. Вдруг открылись четыре окна в башне и из каждого окна выпрыгнуло по кабану, трубящему в трубу, и много других странных фигур. Когда они вернулись в окна, последние опять затворились, но сейчас же раскрылись снова, чтобы дать дорогу трем овечкам и козлу, отлично сделанным; козел играл н?. волынке, а овцы на дудочках. Потом вооруженный человек, находящийся на верху башни, потребовал менестрелей, которые очень хорошо сыграли песню и вернулись в башню подобно всем прочим. Наконец все то же лицо вызвало своих певцов: из окон башни появились четыре серых осла и вполне прилично пропели песенку следующего содержания:

Когда бы ослицею вы стали,

Моя владычица, я вас

Не бросил бы в тот час печали,

В тот злополучный, страшный час.

Я сам готов бы был кусаться,

Я сам готов бы был лягаться,

Носил бы тяжести, как мог,

И поедал чертополох, —

И все бы, все переносил,

Но вас по-прежнему любил.

Тут вдруг заиграл орган в церкви, стоявшей на первом столе, а менестрели, сидевшие в укреплении, произвели такой шум, что казалось, будто слышатся и звуки рогов, и крики охотников в лесной чаще.

Эти сцены особенно удивляли господ немцев, которые, однако, не позабывали потягивать рейнвейн из прекрасных стаканов зеленого стекла или из рогов, украшенных золотыми и серебряными кольцами. С такой же охотой они и кушали, так как в их распоряжении было много прекрасных блюд: более пятнадцати сортов супа, колбасы, начиненные мясом каплуна, рагу из оленьего мяса, бараньи ноги, приправленные шафраном, кабанье мясо с изюмом и сливами, брисговские ржанки, арденнские курицы, соус из вареной моркови, прекрасные хлебы; кроме того, здесь были пирожные в виде растений, животных, а также изображающие другие фигуры. Но особенное внимание обращал на себя новый овощ, прибывший от мавров из Испании и называвшийся испанской зеленью, или шпинатом: так, по крайней мере, называл его распорядитель обеда, сидевший на высоком кресле у поставца, обремененного серебряной посудой, и державший в руках особую лопаточку, которой он пробовал бульоны. Он раздавал приказания всем служащим при кухне: прислужникам, разносящим кушанья, кухонным мальчикам, вертелыцикам и многим другим.

Кравчий, правая рука которого была обернута брюгским полотном, белым, как снег на деревьях, резал хлеб и давал его пробовать особому прислужнику; то же самое он делал и с соусами, обмакивая в них ломтики молочного хлеба; вообще он пробовал по кусочку от каждого кушанья.

Вот подали, наконец, седьмую перемену — «золотое блюдо»; называлось оно так потому, что у птиц, составлявших его, были позолоченные лапки и клювы. Тогда-то и разыгралась специально предназначенная для этого званого обеда интермедия.

В дверях залы показался великан-сарацин в мавританском тюрбане на голове. Он вел прекрасного большого слона, покрытого алым бархатом. На нем стояла палатка, в которой находилась дама, одетая в глубокий траур. Взглянув на общество, она обратилась к сарацину с такими словами:

Останови ты здесь слона, Пред этим обществом отборным Я кое-что сказать должна; И с интересом непритворным Меня послушают они... Слона скорей останови!

Сарацин остановил слона перед самим хозяином. Тогда дама подняла свою вуаль и сказала:

О, плачьте, плачьте все, кого я вижу в зале!

Святая церковь я: меня вы не узнали?

О, вспомните теперь о всех моих бедах,

О всех разрушенных святых монастырях,

О всех погибнувших поборниках Креста!

Сокрыли волны их; сомкнула им уста

Навеки смерть в бою... Они иль тлеют в поле,

Иль жизнь еще влачат у сарацин в неволе.

Чем больше сожаленья я встречаю,

Тем меньше помощи, мне нужной, получаю.

И вот брожу теперь

От Замка к замку, в дверь

Стучусь и жду, кто первый отзовется,

В ком жаркое желание проснется

Помочь скорее мне, меня не забывать...

Тому да ниспошлет Всевышний благодать!

О, плачьте, плачьте все, кого я вижу в зале!

Святая церковь я: меня вы не узнали?

Всякий понял, что дама читала свою роль и изображала собою Восточную церковь; она просила помощи против сарацин, которые поступали дурно с ее последователями и пилигримами и разоряли святые места.

Между тем как по поводу этого беседовало все общество, паж, стоявший у почетных дверей, протрубил три раза в свой рог. Тогда в дверях показался герольд. Он держал в руках серебряное блюдо, на котором находился живой фазан, украшенный золотым ожерельем с жемчужинами, сапфирными камнями и рубинами.

Вместе с герольдом вошли две девушки, а также рыцарь в полном вооружении, с копьем, обращенным острием вверх, как будто готовый сейчас же сражаться за веру.

Все они подошли к хозяину, сделали ему глубокий поклон, после чего герольд сказал: «Глубокоуважаемый господин! Вот эти дамы почтительнейше обращаются к вам. Исстари заведено, чтобы на празднествах преподносилась князьям и сеньорам благородная птица, над которой они произносят обеты, имеющие особое значение. Дамы и направляют меня сюда с фазаном для указанной цели».

При этих словах хозяин поднялся со своего места и протянул руку к фазану. «Слушайте, слушайте!» — прокричал герольд. Тогда хозяин произнес следующую речь звучным голосом: его голос гремел, как гейдельбергские бочки в пору сбора винограда.

«Я приношу обет прежде всего пред Господом Богом и Преславной Девой Марией, потом перед дамами и фазаном, возложить на себя крест для совершения крестового похода и отдать свое тело на защиту Святого Гроба и святой веры. Я сделаю для успеха предприятия все, что могу сделать лично, чего могу достигнуть своей властью, лишь бы только мне оказал Свою милость Господь. Если бы я узнал как-либо, что со мною желает вступить в поединок сам султан, я буду биться с ним и одолею его с помощью Бога и Его Всеблагой Матери, которых я всегда призываю к себе на помощь.»

После этого хозяин сел на свое место и стал смотреть на всех присутствующих, как бы приглашая их последовать его примеру.

Тогда в зале пиршества воцарилось такое молчание, что было слышно, как вертится флюгер, погоняемый восточным ветром, так ясно, как будто бы все находились на верхушке главной замковой башни. Действительно, в зале был не один сеньор, который и не помышлял никогда о крестоносном предприятии и дорого бы дал, чтобы быть подальше от пиршественной залы или, по крайней мере, иметь в своей обуви немного соли и попутника, чтобы сделаться невидимым. Те из присутствующих, у кого финансы и все вообще имущество находились в прекрасном состоянии, с сожалением помышляли о том, что им придется разбудить те флорины, которые почивали в их мешках, войти в большие издержки: делать пожертвования в монастыри для обеспечения благоприятных результатов своих странствований, бросить свои домены на расхищение соседям, — и все это для того, чтобы рисковать своей головой на сирийских равнинах, превратившихся как бы в пиршественную залу для воронов. С другой стороны, они предпочитали га-кеймское вино воде иорданской и бенфельдскую кислую капусту ломтям дамасского верблюда. Но они не могли опозорить себя в глазах рыцарства и своего сюзерена, отказавшись посреди такого блестящего общества принести обет перед дамами и фазаном. Наконец, они боялись своим отказом прогневить своего сюзерена, так как последний, разумеется, не преминул бы отомстить им за это тем или другим способом.

Пока они находились в таком затруднительном положении один из приглашенных, сир Рюбенталь, которому рейнвейн сообщил внезапное вдохновение, вдруг поднялся со своего места и, покачиваясь, направился к даме Рутвель; склонившись перед ней на колени, он взял ее руку, закрыл свой правый глаз и произнес без запинки и совершенно внятно: «Клянусь перед дамами и фазаном, что я не стану открывать этого глаза при дневном свете, пока не увижу сарацинского войска. Я нападу на султанское знамя и, полагаясь на силу оружия, а также любви и дружбы, я переверну его, если оно не прикреплено каким-либо цементом». Произнеся эти слова, он поднялся при звуках труб, в которые трубили менестрели, при восклицаниях дам; из последних многие были рады удалению своих супругов, которые завоевали бы крестовым походом прошение как себе, так и им.

Тогда герольд стал обходить стол, чтобы поднести фазана каждому из пирующих, и прежде других поднес его маркграфу Анспахскому, который сидел возле хозяина замка.

«Ну, — сказал маркграф соседу, сидевшему с другой стороны и никогда не помышлявшему о крестовом предприятии, — этот безумец Рюбенталь перешел брод... Мед готов, теперь следует пить его без сожаления... Клянусь белою дамой замка Розенберг! Мы попали в настоящую засаду!..»

И, протянув руку к фазану, он сказал: «Клянусь перед дамами и фазаном, что я буду служить делу по мере своих сил, если только высокочтимый сеньор желает, чтобы я отправился в сообществе его в заморское путешествие».

Рыцарь, с которым беседовал маркграф, произнес точно такой же обет, но сир Оттенгейм, сидевший с ним рядом, воскликнул:

«Я клянусь перед дамами и фазаном, что, если поход состоится, я напишу свое имя концом своего копья на воротах Сен-Жан-д'Акра. До тех пор по пятницам я не буду есть никакой живности. Если я узнаю, что у султана найдутся единоверные ему бароны, которые пожелают сразиться со мной, я побью их с помощью Бога и Его Всеблагой Матери, которых я всегда призываю на помощь!»

Сир Стольберг, который был очень горяч и вполне сочувствовал предприятию, сказал в свою очередь: «Я клянусь перед Богом и славнейшею Девой Марией, перед дамами и фазаном, что я не буду останавливаться ни в опоясанном стенами городе, ни в замке, пока не одержу победы над сарацинами. Я совершу это с помощью Богородицы, ради любви к которой я никогда не буду спать на постели по субботам, пока не исполню обещанного. Если моему Создателю угодно будет вернуть меня живым из предстоящего странствования, я обойду три христианских королевства и буду биться там со всяким встречным рыцарем и на коне, и пеший».

Сир Пфальцский, совсем старый и немощный, очень важно произнес следующие слова: «Так как по своей старости и слабости я не могу отправиться в крестовый поход лично, то клянусь перед Богом, дамами и фазаном, что вместо себя я отправлю одного из своих сыновей с четырьмя вооруженными людьми и буду содержать их на жалованьи в течение одного года и одного дня».

Так были произнесены присутствующими различные обеты.

Обходя гостей при трубных звуках, герольд подошел к тевтонскому рыцарю, белый плащ которого с черным крестом и пегая лошадь мелькали утром между прибрежными ивами. Он был в высшей степени серьезен и как будто погружен в мрачные мысли. Герольд обратился к нему с предложением произнести обет именем фазана. Он встал, закутанный в свой плащ, и суросама смерть! Золото ценилось дешевле железа, даже женщины снимали с себя свои драгоценности, чтобы жертвовать их на освобождение святых мест, и в казне, собранной на это предприятие, лежали груды серебра и золота, как груды виноградных ягод в тисках! Нет, слезы Святой церкви столь же бесплодны, как и семя, брошенное в степной песок; пора борьбы позабыта, и защитников Креста приобретают ничтожными уловками, разжигая плотские вожделения!.. Не извлекайте из ножен вашего меча, сир Рюбенталь... Придет время обнажить его в присутствии сарацин... Не грозите мне жестами... Тот не боится ни дерева, ни стали, кто говорит во имя Господа сил, а Он вдохновляет меня в настоящую минуту и говорит моим именем!.. Этот Всемогущий Бог полон милосердия и благости. Он сострадает слабостям людей и прощает их ошибки!.. Но Он поражает и уничтожает того, кто совращает своих ближних с пути спасения! Ты слышишь меня, пфальцграф? Среди сеньоров, подвластных Палатинату, мои глаза напрасно ищут того, кто должен был бы явиться сюда первым, — сира Риффенаха».

«Риффенаха! — сказал хозяин тихим голосом, в таком смущении, как будто бы он увидел тень св. Бернарда. — Риффенаха? Рыцаря-стеколыцика, живущего в лесах Форальберга? В минувшую Пасху он отказался принести мне ленную присягу... Как же я могу заставить его прийти сюда, на это пиршество? Ни один князь из швабского дома, даже сам император, не отважился проникнуть в те горы, где он собрал в тени своих горнил всех разбойников Палатината. Говорят, что он занимается там делами, достойными осуждения, чтобы иметь возможность выделывать те чудные произведения, которые продаются по высокой цене во всей Германии. Говорят, что он осмеливается хулить Святой Крест и отрицать божество Христа...»

«Я знаю этого Риффенаха, — прервал его тевтонский рыцарь. — Я знаю, что он стоит на дороге к погибели; но овцу эту еще можно загнать в овчарню. Добрый пастырь должен спешить, так как Риффенах смеется над верными, собирающимися в святое предприятие, а такой пример слишком опасен для веры. Что будет, если он откроет у себя убежище для всех вассалов, которые не откликнутся на призыв к священной войне и будут убегать к нему из боязни идти в Святую землю?.. Сегодня же, до окончания настоящего вечера, я буду в замке Риффенаха!»

«В замке Риффенаха!» — воскликнули все присутствующие, из которых каждый едва осмеливался произнести это имя.

«Да, — ответил рыцарь духовного ордена. ~ Я понесу к нему Слово Божие! Я верну его на путь спасения, если только он не сделался вассалом сатаны. Но нет! Благодать должна действовать! Прощай, пфальцграф... Мы увидимся в Шпейе-ре, где сойдутся крестоносцы, и я приду туда не один!»

Сказав это, он покинул пиршественную залу, прошел через двор, и скоро на подъемном мосту послышался топот пегой лошади.

Прошло много времени, но никто из гостей не прерывал молчания: все были взволнованы только что сказанной речью. Все, даже недоброжелательно относившиеся к священному предприятию, раскаивались и давали разные обеты. Пфальцграф и тот был также довольно смущен, так как и он бь!л задет мимоходом в речи тевтонского рыцаря, хотя имел самое хорошее, святое намерение.

Вместо того, чтобы слушать легенды жонглеров и их любовные баллады, как это всегда бывает в конце княжеских пиров, все общество разошлось потихоньку, и скоро замок погрузился в свою обычную тишину.

Между тем тевтонский рыцарь ехал по равнинам Палатината. Вот он оставил в левой стороне Глюкштадтский пруд, и последние лучи солнца догорали на соснах Форальберга, когда он прибыл к подножию горы, которой так боялись все добрые люди, все крестьяне окрестных мест.

В самом деле, сир Риффенах вел жизнь странную в такой степени, что изумлял всех. Хотя все чужестранцы принимались в его владениях очень хорошо, хотя его вассалы и работники жили прекрасно и последние получали отличное жалованье, он показывался перед ними только по ночам. Обходя в эту пору все свои горнила, он заправлял работами и придавал стеклу такие фантастические формы, что их считали делом какого-нибудь адского духа; то он сам дул в раскаленные трубки, то собственноручно разбивал прекраснейший сосуд, как будто не желая, чтобы он доставлял удовольствие людям, которых он вообще ненавидел и презирал.

Он стал вести такой образ жизни, возвратившись из долгих странствий по Франции, Англии, Кастилии и Италии. Он не принимал у себя никого из своей знатной родни и отказывал в каком бы то ни было почтении пфальцграфам, от кото^ рых зависел его феод. Для поддержания своих прав он организовал своих товарищей по занятию в своего рода военный отряд, и они колотили не на шутку вассалов пфальцграфа.

Чтобы обезопасить себя на случай непредвиденного нападения, сир Риффенах укрепил свой замок, хотя в нем не было подъемного моста, а только крепкая опускная железная решетка в воротах (см. первый очерк). Крутые тропинки, которые вели в замок, могли быть отрезаны для поднимающихся по ним в одно мгновение ока; стоило только затрубить тревогу сторожевым людям, стекольщикам или дровосекам, сторожившим по склонам и оврагам Форальберга.

Вот по таким-то тропинкам, на которых лежали и огромные стволы деревьев, и куски скал, пробрался тевтонский рыцарь в замок Риффенаха. Стража не подала никакого сигнала о его прибытии, так как в этом месте совсем не опасались одинокого путника, обращая большое внимание лишь на толпы вооруженных людей.

Уже наступила ночь, но ни одна звездочка не выглядывала между серыми тучами, бежавшими по небу. При свете, исходившем из горнил, можно было ясно различить почерневшие стены замка. Густой дым, вырывавшийся из них и днем и ночью, так иссушил соседние деревья, что их можно было сравнить с теми освященными ветками, которые добрые люди вешают на стенах своих хижин, чтобы предохранить их от грома.

В этом месте не было слышно никакого шума, кроме треска пламени. Здесь не встречалось ни одной живой души, кроме разве стекольного рабочего, тень которого вырастала и растягивалась вдоль багряных стен, когда он шел за сосновыми иглами или сухими сучьями виноградной лозы, собранными в такие огромные кучи, которых было бы совершенно достаточно, чтобы сжечь всех колдунов Палатината.

Увидя такого рабочего сквозь железные прутья решетки, тевтонский рыцарь затрубил в свой рог из слоновой кости. Рабочий подошел к решетке и глухим голосом спросил посетителя:

«Кто трубит в такой поздний час перед замком Риффенаха? Должно быть, это слуга, разыскивающий ищеек или заблудившихся животных?»

Тевтонский рыцарь ответил отрицательно.

«Во всяком случае, — продолжал рабочий, прислушиваясь к звону рыцарского вооружения, — это не пилигрим, потому что раковины не издают подобного звука».*

«Пилигрим! Да, мы все пилигримы на этом свете, — отвечал рыцарь. — Но доложи сиру Риффенаху, что герцог Мюнс-терский, рыцарь Тевтонского ордена, стоит у решетки и желает быть введенным в замок».

Рабочий удалился, не сказав ни слова. Но скоро он появился снова в сопровождении четырех совсем закоптелых от дыма людей с бердышами и зажженными факелами в руках. Решетка поднялась, как будто повинуясь какой-то невидимой силе; тевтонский рыцарь вошел во двор, перебрался через него и приблизился к двери, которая открылась перед ним сама собой. Пройдя две комнаты, слабо освещенные лампами, он очутился в зале, которая поразила бы всякого рыцаря, менее занятого мыслями о небе.

По стенам этой залы было развешано или расставлено на великолепных подставках бесчисленное множество хрустальных изделий, имеющих самые фантастические формы; они отражали свет, разливаемый по зале двумя серебряными лампами, свешивающимися с потолка на серебряных цепочках. Тут же виднелось оружие, лежали ковры и иноземные драгоценности, вывезенные сиром Риффенахом из его путешествий и не известные в Германии даже по имени. На столе, покрытом позолоченной кожей с гербом Риффенаха, виднелись песочные часы, прибывшие с Востока, два испанских кинжала, ножи с рукоятью из алойного дерева, два серебряных зеркала: украшенных рубинами, золоченая вода в хрустальном бокале, несколько рукописей с раскрашенными рисунками, а также трубочки, подносы, реторты, сита, поршни, раздувальные мехи и плавильники. Все это было необходимо как для усовершенствования стекла, так и для работы над тем большим делом, которым, как говорили, много занимался сир Риффенах.

Сир Риффенах, одетый в табар* из черного бархата с серебряной бахромой, сидел за описанным столом, глубоко задумавшись, по своему обыкновению. Его люди уверяли, что он иногда по три дня подряд оставался в такой задумчивости, не говоря ни слова и не принимая ничего, кроме нескольких капель золоченой воды. Может быть, по причине такой воздержанности он и был так бледен, а бледность его выступала еще резче по контрасту с цветом табара.

Медленно поднимаясь с места и внимательно оглядывая вошедшего, он сказал глухим голосом:

—        Что угодно здесь герцогу Мюнстерскому, тевтонскому рыцарю? Что привело его в замок Риффенаха?

—        Дело Божие и дело человеческое! — отвечал рыцарь.

—        Божие дело! — возразил Риффенах, смеясь смехом падших ангелов. — Бог сил все-таки нуждается в бойцах? Допустим... ну, а люди?.. Быть бойцом за людей не то же ли самое, что быть бойцом за форабергских волков? Ведь и они пожирают Друг друга только по нужде, побуждаемые к тому голодом! Наконец, за кого же мне биться? И где поле поединка?

Тевтонский рыцарь: «Поле поединка? Оно — на равнинах Дамаска, на берегах Иордана, у подножия Христова Гроба! Христос имеет надобность в верующих в Него, чтобы прославить имя Свое, но если бы пожелал, то мог бы уничтожить врагов одним дуновением».

Риффенах: «Так пусть же уничтожает их, а вместе с ними и всех изменников: мир превратится в пустыню!»

Рыцарь: «Он дает им время раскаяться...»

Риффенах: «Делать еще зло!»

Рыцарь: «Неужели ты никогда не находил человека, живущего по-божески?»

Риффенах: «Нет... и никогда не найду такого... Только солнце зашло, в тени — одни злые!»

Рыцарь: «Слушай, сир Риффенах! Я понимаю, что с того дня, когда мы оба покинули двор графа Вительсбаха — ты для путешествия по Европе и приобретения знания из самих его источников, я для поступления в воинство святого Георгая, — с тобою могло произойти что-либо дурное, люди и обстоятельства могли тебя обмануть, несправедливость могла раздражить твой ум, неблагодарность охладить твое сердце... Ты видел при блистательных дворах только эгоизм, ошибки, суету, и с тех пор ты с ужасом смотришь на всех людей! Но тебе остается еще источник утешения. Чтобы зачерпнуть из него, пади в объятия Христа, объяви себя Его защитником! По крайней мере, Он никогда не был неблагодарным! Правда, в среде людей господствует равнодушие, но в Германии еще существуют служители Креста, и скоро их армия будет столь многочисленна, что ни реки не будут в состоянии перенести ее на себе, ни горы выдержать. Некоторые сеньоры еще медлят вступить на добрый путь, но они составляют меньшинство. Зато другие со всем усердием идут в крестовый поход...»

Риффенах: «Еще бы! Это прекрасное и короткое средство заплатить свои долги, так как булла дарует им отсрочку...»

Рыцарь: «А что скажешь о богатых и сильных мира сего, которые не нуждаются ни в каких отсрочках?»

Риффенах: «Что они вынуждены отправиться за море, чтобы последовать за своими вассалами и управлять ими, а то, в противном случае, их вассалы, вернувшись домой, стали бы отрицать их авторитет...»

Рыцарь: «Как мало веры!.. А разве прелаты не покидают свою паству, свои кафедры?..»

Риффенах: «Чтобы приобрести бенефиции на Востоке».

Рыцарь: «Но низшее духовенство ведь не может же питать подобные надежды?»

Риффенах: «Монахи?.. Они рады уже и тому, что расстанутся с монастырской скукой и будут есть хлеб новой выпечки».

Рыцарь: «Белое духовенство ежедневно стекается под священное знамя...»

Риффенах: «Они бегут от публичного покаяния».

Рыцарь: «А разве не следует считать достаточно суровым наказанием то, что они делают, то есть странствование босыми ногами?..»

Риффенах: «Это они делают по недостатку денег, не будучи в состоянии купить себе ни сандалий, ни башмаков...»

Рыцарь: «Сир Риффенах, да неужели же ты будешь постоянно высмеивать служителей Бога Живого? Ты не можешь видеть их самоотвержения, которое, словно терн, колет твои глаза! Неужели ты будешь упорствовать в своем грехе долее, чем те бандиты, которые покидают свои пещеры, свои леса, чтобы сражаться в погибать под знаменем Христа?»

Риффенах: «И это мне совершенно понятно; они бегут от виселицы... Да неужели же ты серьезно думаешь, что Риффенах настолько глуп, чтобы идти за этими стадами в Сирию, как будто в Германии недостанет могил для всех? Неужели ты думаешь, что я брошу свое имущество на разграбление тем из моих благородных соседей, которые, разумеется, очень желали бы моего удаления! Клянусь белой дамой замка Розенберг! Прошло то время, когда достаточно было присутствия черной рясы да бритой головы, чтобы оторвать целые народности от их домашних очагов. Теперь мы знаем, как управлялись, как жили тогда эти ревностные друзья Бога!.. Между защитниками Сиона царили грехи Вавилона. Вожди их все время ссорились друг с другом из-за честолюбия, сварливости и стремления к роскоши; если они и соединялись, как пальцы на руке, то для того только, чтобы избивать грязных жидов. А разве не служили они идолам, когда шли в поход в предшествии козы и гуся? Все это для того, чтобы питаться чертополохом, погибать от нищеты на сирийских равнинах и не иметь иного савана, кроме заржавевшего вооружения! Нет, Риффенаха не надуешь... Он не пойдет на защиту того дела, которое бросил и сам Петр Пустынник, когда покинул армию христиан в Антиохии, дезертировал, как ворон из ковчега! Нет! Этих примеров для меня достаточно, и никогда Риффенах не подвергнется той болезни, которую молено назвать крестоманией (la Folie de la Croix)».

«Анафема нечестивцу! — закричал тевтонский рыцарь, отрясая свой плащ. — Да восстанет Бог, и расточатся враги Его! Довольно слушать богохульства... Крестомания! Stulti-tia Crucis...BoT он, язык израильских козлищ! Сир Риффенах, ни грехи твои, ни твое упорство в них не отпустятся тебе... Я ухожу, я покидаю твой замок, как Лот покинул Содом и Гоморру. Я предаю твою душу, эту десятину сатаны, силам ада!»

Сказав это, он вышел из залы. За дверью он нашел рабочих, которые были так лее молчаливы, как их протазаны. Они проводили его до решетки, которая поднялась и сейчас лее опустилась позади рыцаря.

«Мюнстерский герцог, — говорил про себя сир Риффенах, сидя один в своей хрустальной зале, — спятил с ума. Он всегда, бедняга, отличался слабым умом и легкомыслием; в противном случае он не обманулся бы... Да сходил ли когда-либо на землю Христос? Может быть...да... Простаки! Они мечтают, что Средиземное море высохнет, чтобы они могли пройти по дну его в Сиршо. Ха-ха-ха! Удивительно я весел сегодня вечером!.. А все-таки герцог смутил меня своими предсказаниями. Что, если он говорил правду? Как горели его глаза! Они сверкали, как уголья в этом камине...»

Взглянув машинально на камин, он вдруг увидел, что его задняя стенка краснеет и делается прозрачной, как хрусталь... Вот показался рыцарь в черных доспехах с опущенным забралом и стал его манить к себе рукой.

Побуждаемый непобедимой силой, сир Риффенах повинуется. Пройдя по угольям, как будто по траве на интерлакенских лугах, он подошел к черному рыцарю, который схватил его за руку и углубился с ним в какую-то мрачную галерею. Сир Рио]> фенах пытался несколько раз говорить, но его язык производил лишь какие-то невнятные звуки, как язык немого, заблудившегося на ярмарке. Он хотел уже сделать последнее усилие, как внезапно открылась дверь и перед ним предстало такое зрелище, от которого Бог хранит даже наших врагов.

В глубине огромной залы, устланной белеющими костями, со стенами, затянутыми паутинами и крыльями летучих мышей, возвышался железный алтарь, на котором горели голубоватым пламенем серные свечи. Вокруг него стояли рядами 666 рыцарей в черных доспехах, с опущенными забралами, точь-в-точь как у спутника сира Риффенаха. Возле алтаря стоял скелет, одетый в черную далматику без креста, а рядом с ним человек с рыжей бородой, в сером полукафтанье, в голубой обуви и шапочке, убранной лентами огненного цвета...

Вдруг- послышался звук пастушьего рожка, засвистал ветер, послышались громовые удары, хрюканье свиней. Забрало у каждого из 666 рыцарей поднялось, обнаружив смуглые лица, клыки и пасти, из которых, как и из ушей, напоминающих медвежьи, вылетали пламя и дым. У каждого обнаружился сзади длинный пушистый хвост, а на руках и ногах появились широкие когти, испускающие пламя. Та же самая перемена произошла и со спутником сира Риффенаха. Подняв кверху правую руку, спутник Риффенаха произнес следующие слова:

«Царство сатаны торжествует, и враги его расточились! Оно насчитывает одним бойцом более, а церковь — одним бойцом менее. Сир Риффенах, новый ангел мрака! Да будет смерть с тобою, да шествует она около тебя против врагов сатаны. Воин ада, прими этот знак, и пусть при одном взгляде на него уничтожаются все воины Христовы!»

И на то же самое плечо, на которое крестоносцы возлагали символ искупления, он положил свои пылающие когти. Пожираемый огнем до самых костей, сир Риффенах испускает страшный крик, силится бежать...

В это время послышалось пение петуха, все исчезло, и Риффенах сидел один в своей хрустальной зале. На его крик сбежались его слуги и рабочие. Они вообразили, что он подвергся какой-либо страшной боли или на него напали убийцы. Они предлагают ему и оружие, и укрепляющее лекарство. Бледный более обыкновенного, Риффенах, по-видимому, совсем не слышит их.

—        Это он... это он, — говорит Риффенах коротким отрывистым голосом, как умирающий. — Я его хорошо видел... Это сатана, сам сатана... О, как он сжал мою руку своею! Его глаза пылали, как угли в горне... Он называл меня бойцом ада!

—        Вероятно, вы видели дурной сон? — спросил у него почтительно мастер Кольб.

—        Сон? — возразил Риффенах. — Нет, не сон! Он сказал: «Прими этот знак», — и знак здесь... я его чувствую... он жжет, он пожирает меня... Кольб, Кольб и вы, Тоберн и Глабер, снимите, сорвите с меня этот табар... Вы видите что-нибудь на правом плече?

Кольб, Тоберн и Глабер безмолствовали и переглядывались между собой, леденея от ужаса. Но сир Риффенах схватил два серебряных зеркала и, поместив их друг против друга, увидел на правом плече следы сатанинских когтей.

—        Бог проявляется, — сказал он после нескольких минут молчания. — Бог проявляется... Его голос слышится мне. Буду повиноваться, если еще не ушло время... Тоберн, пусть оседлают моего боевого коня... пусть поднимут решетку... я отправляюсь один!

Все было готово для отъезда сира Риффенаха. Он помчался по направлению к замку пфальцграфа, где он надеялся встретить герцога Мюнстерского и думал просить его быть его крестным отцом по крестовому походу.

Он был так углублен в свои думы и в свои воспоминания о всем виденном при дворе сатаны, что совершенно сбился с дороги, ведущей к парому, и забрался в такое место на берегу реки, о котором совсем не знали, есть ли там хороший и надежный брод, или нет. Когда он остановился в нетерпении у берега, ему показалось, что на противоположном берегу мелькают между прибрежными ивами белый плащ с черным крестом и пегая лошадь герцога.

«Должно быть, он заблудился, как и я? — говорил он сам с собою. — Вероятно, он отыскал здесь брод... Ну, это мы сейчас узнаем».

И среди безмолвия ночи он крикнул:

—        Перейти можно?

—        Можно, — ответил голос.

—        Здесь?

—        Здесь...

Пустив свою лошадь, которая фыркала и пятилась, как будто она увидела перед собою глаза пантеры или василиска, сир Риффенах ринулся в волны и... более не показывался... Ему отвечало эхо.