Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин

Тёмные аллеи

     В  холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских

дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями,  к

длинной  избе,  в  одной  связи  которой была казенная почтовая

станция, а в другой частная горница, где можно  было  отдохнуть

или  переночевать,  пообедать  или  спросить  самовар, подкатил

закиданный  грязью  тарантас  с  полуподнятым  верхом,   тройка

довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На

козлах  тарантаса  сидел  крепкий  мужик  в  туго  подпоясанном

армяке, серьезный и  темноликий,  с  редкой  смоляной  бородой,

похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик

военный  в  большом  картузе  и  в  николаевской серой шинели с

бобровым стоячим  воротником,  еще  чернобровый,  но  с  белыми

усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок

у  него  был  пробрит  и  вся  наружность  имела  то сходство с

Александром II, которое столь распространено было среди военных

в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и

вместе с тем усталый.

     Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном

сапоге с ровным голенищем  и,  придерживая  руками  в  замшевых

перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

     -- Налево,  ваше  превосходительство,  --  грубо крикнул с

козел кучер, и  он,  слегка  нагнувшись  на  пороге  от  своего

высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

     В  горнице  было  тепло,  сухо и опрятно: новый золотистый

образ в левом углу, под ним покрытый чистой  суровой  скатертью

стол,  за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая

дальний правый угол, ново  белела  мелом;  ближе  стояло  нечто

вроде  тахты,  покрытой  пегими попонами, упиравшейся отвалом в

бок  печи;  из-за  печной  заслонки  сладко   пахло   щами   --

разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

     Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в

одном  мундире  и  в  сапогах, потом снял перчатки и картуз и с

усталым видом провел бледной худой рукой  по  голове  --  седые

волосы   его   с   начесами  на  висках  к  углам  глаз  слегка

курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило

кое-где мелкие следы оспы. В  горнице  никого  не  было,  и  он

неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

     -- Эй, кто там!

     Тотчас  вслед  за  тем  в горницу вошла темноволосая, тоже

чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая

на пожилую цыганку, с темным пушком на  верхней  губе  и  вдоль

щек,  легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной

кофточкой, с треугольным, как  у  гусыни,  животом  под  черной

шерстяной юбкой.

     -- Добро  пожаловать,  ваше превосходительство, -- сказала

она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?

     Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и  на  легкие

ноги   в  красных  поношенных  татарских  туфлях  и  отрывисто,

невнимательно ответил:

     -- Самовар. Хозяйка тут или служишь?

     -- Хозяйка, ваше превосходительство.

     -- Сама, значит, держишь?

     -- Так точно. Сама.

     -- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

     -- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь

жить. И хозяйствовать я люблю.

     -- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

     Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

     -- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при  господах

выросла,   как   не   уметь   прилично  себя  держать,  Николай

Алексеевич.

     Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.

     -- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.

     -- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.

     -- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку  и  в

упор  глядя  на  нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не

видались? Лет тридцать пять?

     -- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок  восемь,

а вам под шестьдесят, думаю?

     -- Вроде этого... Боже мой, как странно!

     -- Что странно, сударь?

     -- Но все, все... Как ты не понимаешь!

     Усталость   и   рассеянность   его  исчезли,  он  встал  и

решительно заходил по горнице, глядя в пол.  Потом  остановился

и, краснея сквозь седину, стал говорить:

     -- Ничего  не  знаю  о  тебе  с тех самых пор. Как ты сюда

попала? Почему не осталась при господах?

     -- Мне господа вскоре после вас вольную дали.

     -- А где жила потом?

     -- Долго рассказывать, сударь.

     -- Замужем, говоришь, не была?   

 -- Нет, не была.

     -- Почему? При такой красоте, которую ты имела?

     -- Не могла я этого сделать.

     -- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?

     -- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.

     Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

     -- Все проходит, мой друг, -- забормотал  он.  --  Любовь,

молодость  --  все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами

все проходит. Как  это  сказано  в  книге  Иова?  "Как  о  воде

протекшей будешь вспоминать".

     -- Что  кому  бог  дает,  Николай  Алексеевич. Молодость у

всякого проходит, а любовь -- другое дело.

     Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

     -- Ведь не могла же ты любить меня весь век!

     -- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все  одним

жила.  Знала,  что  давно  вас нет прежнего, что для вас словно

ничего и не было,  а  вот...  Поздно  теперь  укорять,  а  ведь

правда,  очень  бессердечно  вы  меня бросили, -- сколько раз я

хотела руки на себя наложить от обиды от одной,  уж  не  говоря

обо  всем  прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я

вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как?  И  все  стихи

мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она

с недоброй улыбкой.

     -- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. --

Как горяча,  как  прекрасна!  Какой стан, какие глаза! Помнишь,

как на тебя все заглядывались?

     -- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам

отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

     -- А! Все проходит. Все забывается.

     -- Все проходит, да не все забывается.

     -- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. --

Уходи, пожалуйста.

     И, вынув платок  и  прижав  его  к  глазам,  скороговоркой

прибавил:

     -- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.

     Она подошла к двери и приостановилась:

     -- Нет,  Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш

коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я  вас  никогда

не  могла.  Как  не было у меня ничего дороже вас на свете в ту

пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя.

Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

     -- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил

он, отходя от окна уже со строгим лицом. --  Одно  тебе  скажу:

никогда  я  не  был  счастлив  в  жизни,  не думай, пожалуйста.

Извини, что, может  быть,  задеваю  твое  самолюбие,  но  скажу

откровенно,  --  жену  я  без памяти любил. А изменила, бросила

меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока  рос,

каких  только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот,

наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все  это

тоже  самая  обыкновенная,  пошлая история. Будь здорова, милый

друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что  имел  в

жизни.

     Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.

     -- Прикажи подавать...

     Когда  поехали  дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна

была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал  свои  последние

слова  и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего

стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"

     К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все

меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то  думал.

Наконец сказал с серьезной грубостью:

     -- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как

мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?

     -- Давно, Клим.

     -- Баба  -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в

рост дает.

     -- Это ничего не значит.

     -- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с

совестью давать, худого мало. И она,  говорят,  справедлива  на

это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.

     -- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не

опоздать нам к поезду...

     Низкое  солнце  желто светило на пустые поля, лошади ровно

шлепали по лужам. Он  глядел  на  мелькавшие  подковы,  сдвинув

черные брови, и думал:

     "Да,  пеняй  на  себя.  Да,  конечно,  лучшие минуты. И не

лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли

темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше?  Что,

если  бы  я  не  бросил  ее?  Какой вздор! Эта самая Надежда не

содержательница постоялой горницы, а моя  жена,  хозяйка  моего

петербургского дома, мать моих детей?"

     И, закрывая глаза, качал головой.

     20 октября 1938