|
Когда, два года спустя московские послы прибыли в Польшу
и стало известно, что там находится такого рода русский, а Тимошка стал
опасаться, как бы о нем не стали спрашивать, то он в 1646 году бежал оттуда
к казацкому полководцу Хмельницкому 24, у которого жаловался, будто его
преследуют за происхождение его из рода великих князей. Льстивыми речами он
добился того, что стал Хмельницкому мил и любезен, и обращались с ним здесь
хорошо. Двумя годами позже царский посланник по имени Яков Козлов, по
другому делу, был прислан к Хмельницкому; он увидел здесь Тимошку, узнал
его и стал в добрых словах уговаривать, чтобы он бросил беганье и вернулся
опять в Москву: ошибка с великокняжескими деньгами легко может быть прощена
ему по заступничеству добрых друзей. В то время еще не знали, что он
выдавал себя за сына великого князя Шуйского. Тимошка, однако, не захотел
поверить другу, и так как нечистая совесть гнала его дальше, то он опять
исчез и в 1648 году бежал в Турцию, дал себя обрезать и принял
магометанскую веру. Так как здесь из-за блудного дела, им совершенного,
угрожала опасность его голове, он тайно бежал, отправился в Италию, в Рим,
и здесь принял римско-католическую веру. Отсюда он отправился в Австрию, в
Вену, а затем в 1650 году в Трансильванию, или Семиградье, к князю Ракоци
25. Этот последний его принял, поверил хитрым его уверениям, сильно пожалел
его и, по убедительной его просьбе, отпустил с рекомендацией к другим
государям. Отсюда направился он в Швецию, где правившая в то время королева
Христина 26, ради рекомендательного письма князя Ракоци, оказала ему
всяческую милость и отпустила от себя с хорошими подарками. Тем временем
русские купцы, находившиеся в Стокгольме, сообщили в Москву о прибытии в
Стокгольм такого человека. Его царское величество велел немедленно же
послать к ее королевскому величеству в Швецию писца Козлова с письмом
такого содержания: «Дошло до сведения его царского величества, что некий
русский, к большому ущербу для его царского величества именующий себя родным
сыном царя Василия Ивановича Шуйского (не оставившего, однако, никакого
мужского потомства) и называющий себя Iohannes Sinensis, явился в
Стокгольм; поэтому желательно, чтобы, ради соседственной дружбы, означенный
Лжешуйский был выдан этому их посланному». Названный Шуйский, однако, еще
до прибытия гонца уже успел собраться в путь и уйти в Лифляндию. Оставшийся
слуга его Костька, т. е. Константин, [364] был здесь пойман, закован во
многие цепи и отправлен в Москву. Тимошка, правда, был заключен под стражу
в Ревеле по розыскному письму ее величества королевы шведской, но вырвался
на волю и бежал. Тем временем мать Тимошки и все, кто были в доброй дружбе
с беглецом, из простого подозрения в существовании заговора были заключены
в тюрьму, подверглись пытке, а иные и померли при этом. Уйдя из Лифляндии,
Тимошка отправился в Брабант и был, как он сам пишет, у эрцгерцога
Леопольда 27. Отсюда направился он в Лейпциг и Виттенберг с поляком по
имени Стефан Липовский, принял здесь аугсбургское исповедание и причастился,
как это видно из собственной его исповеди, писанной по-латыни, снабженной
его собственноручною подписью и печатью и по сию пору находящейся в
означенном университете. Наконец он прибыл в Голштинию и явился в Нейштадт,
где его поймал и заключил под стражу русский купец по имени Петр Микляев из
Новгорода, также высланный с царскими розыскными грамотами к немецким
князьям и монархам. Отсюда его, по приличествующей случаю просьбе,
полученной от того же русского и также и со стороны знатного купца в Любеке,
доставили в княжескую резиденцию Готторп и держали здесь до тех пор, пока
от его царского величества не были отправлены специальные грамоты и гонцы к
его княжеской светлости в Шлезвиг-Голштинию.
Его царское величество, ради этого Тимошки, рассылал
время от времени к европейским королям, князьям и государям послов и гонцов
и выхлопатывал розыскные грамоты, чтобы беглец нигде не мог чувствовать
себя в безопасности, но везде, где бы его ни встретили, мог быть схвачен. Поэтому
как только его царское величество узнал от посланника, по этому делу
отправленного в Швецию, что Тимошка захвачен в Нейштадте, в Голштинии, как
он тотчас же отправил к его княжеской светлости двух гонцов, одного за
другим, с грамотою одинакового содержания.
Письмо его величества царя московского к его светлости
князю шлезвиг-голштинскому
«Бога всемогущего, во всем все творящего и добрыми
утешениями все народы охраняющего, в святой троице возвеличенного и в
единстве славимого господа бога [365] нашего милостью, промыслом, мощью,
силою и волею —избранные соблюдать и содержать великую российскую державу,
держа в руках скипетр истинной христианской веры и охраняя другие
увеличенные и вновь приобретенные государства, с помощью божиею, в мире и
без смятения, до века, — мы, великий государь царь и великий князь Алексей
Михайлович и пр. (с обычным полным титулом), державнейшему Фридерику,
наследнику норвежскому, герцогу шлезвигскому, голштинскому, стормарнскому и
дитмарсенскому, графу ольденбургскому и дельменгорстскому [объявляем] наш
любезный привет.
В минувшем 1644 году — по московитскому календарю 7152-м
— обокрали нашу царского величества казну Тимошка Анкудинов да Костька
Конюхов, которые от наказания смертною казнью бежали из земель нашего
царского величества в Константинополь и там приняли мусульманство. Так как
они и там совершили злые поступки, то они вновь бежали от наказания
смертной казнью и прибыли в Польшу и Литву, вызвали смуту у государей и
находились в войске запорожских казаков у генерала Федота [Богдана]
Хмельницкого, который обоих вышеназванных наших воров и изменников, по
приказанию великого государя Иоанна Казимира, нашего брата, короля
польского, должен был схватить и передать посланным к нему короля польского
дворянину Ермоличу и нашему дворянину Петру Протасьеву; по этому делу
означенный Хмельницкий особо писал к нашему царскому величеству. Однако
воры и изменники наши бежали в Рим и приняли там латинскую веру, а затем
бежали к другим государям, затевая у них смуту и переменив имена свои. Один
из них, Тимошка, называл себя Шуйским, а в иных местах Sinensis'ом, Костька
же выдавал себя за его слугу. Оба появились и в шведском королевстве, где
их узнали наши купцы из Новгорода и иных городов. После этого их схватили,
а именно Тимошку арестовал генерал в Ревеле, а Костьку генерал в Нарве, но
оба генерала не хотели, без указа великой королевы шведской, выдать нам
обоих изменников. После этого мы писали к великой королеве чрез нашего
дворянина NN. чтоб она приказала обоих вышеназванных наших изменников
передать нам, на что великая королева шведская согласилась и генералу в
Ревеле письмом своим указала, чтобы оба наши изменника были переданы
дворянину нашему, когда он из Стокгольма прибудет в Ревель. Когда, однако,
дворянин наш из Стокгольма прибыл в Ревель, [366] то ему был передан только
изменник Костька. Что же касается Тимошки, то он бежал из-под ареста и,
пока наш дворянин находился в Ревеле, нигде не мог быть найден. Однако
позже он в Голштинии, в Нейштадте, был схвачен и брошен в темницу. Поэтому
мы и послали к вашей любви с нашего царского величества письмом посланника
Василия Шпилькина с несколькими из наших подданных, чтобы вы указали
передать ему означенного нашего изменника и переслать его нам. (До сих пор
первое письмо от 31 октября 1652 г. и второе от 5 января 1653 т. были слово
в слово схожи одно с другим. В последнем дальше прибавлено.). Но в минувшем
году, в декабре месяце, прибыл к нам Петр Микляев из Новгорода и доставил
нашему царскому величеству от ваших советников доказательство, что он с
Наганном фон Гореном из Любека схватил означенного нашему величеству
изменника в вашем городе Нейштадте, что ими принесена вам жалоба и сообщено
о его воровстве и что, в силу этого, вы приказали его доставить из вашего
княжеского города Нейштадта в Готторп и содержать под сильной стражею. Поэтому
мы и посылаем с настоящим нашего царского величества письмом означенного
Петра Микляева, чтобы вы, согласно с первым и настоящим нашим письмом,
приказали передать вышеозначенного арестанта и нашего изменника нашим
посланникам Шпилькину и Петру Микляеву и другим нашим подданным и
соизволили, через них, переслать его к нам, дабы изменник не бежал и не
вызвал дальнейших беспокойства и смуты. За то и наше царское величество, в
свою очередь, окажем вашей любви всякую услугу, когда в этом будет необходимость.
Вор и изменник нашего царского величества по имени
Тимошка — весьма низкого звания. Он сын простого торговца холстами, отца
его зовут Демкою Анкудиновым из предместья Вологды, его мать —
Соломонидкою, а сына, который еще жив, Сережкою. Означенный Тимошка служил
в Москве в Новой четверти и обворовал нашу казну, убил свою жену и сжег ее
в своем доме, вследствие чего сгорели одновременно и дома многих других
людей и многим нашим подданным нанесен был убыток. Поэтому он приговорен к
смерти, бежал и находится в бегах вплоть до настоящего времени, вызвав во
многих странах беспокойство. Дано в нашей царского величества столице
Москве 5 января в год от сотворения мира 7161-й (от Р. X.—1653-й)».[367]
Третье, и последнее, письмо к его княжеской светлости по
тому же поводу было отослано 17 октября того же года, после чего пленник
был передан русским.
Один из посланников, доставивших эти письма н отвезших
пленника, был, как видно из этого письма и как уже сказано, [Василий
Григорьевич] Шпилькин, писец, бывший сотоварищ Тимошки в канцелярии
четверти, у которого Тимошка обманным образом выманил драгоценности его
жены. Когда ему однажды было разрешено видеть пленника и разговаривать с
ним в присутствии нескольких знатных придворных чинов, Тимошка важною
походкою выступил к нему навстречу, представился, будто он его никогда не
видал, не хотел даже говорить с ним по-русски, но требовал, чтобы тот
говорил с ним на сарматском языке, которого Шпилькин не знал. Когда
Шпилькин спросил, не он ли Тимошка Анкудинов, обокравший великокняжескую
казну и совершивший другие злодейства, он ответил: весьма возможно, что
негодяй по имени Тимошка Анкудинов и обокрал казну великого князя (здесь
говорят «обокрасть казну великого князя» не про кражу со взломом в самой
казне, но про утайку денег, которые должны были идти в казну или
принадлежали казне), но его лично это не касается, так как его имя Iohannes
Szuensis, по-сарматски — Шуйский. В это время он не хотел сказать, что он —
сын великого князя Василия Ивановича Шуйского. Когда, однако, Шпилькин еще
дольше с ним стал говорить и начал напоминать ему про прежнюю его жизнь, он
начал смеяться над ним и ругать его: он говорил, что не может признать его
посланником, что он, как видно из его фамилии, очевидно, торговец
шпильками.
Некоторое время спустя, по выраженному им же самим
желанию, через придворного канцлера и советников стали спрашивать Тимошку о
некоторых пунктах, а именно: какого он происхождения и рода? родственник ли
он великому князю? почему его великий князь преследует? чем он мог бы
вредить ему? — и Тимошка отвечал частью устно, частью в особой записке. Его
собственные слова были таковы: «Ведь уже слышали, что я Iohannes Szuensis,
или по-сарматски Ян Шуйский, наречен в святом крещении Тимофеем. Я — сын
Василия Домициана Шуйского, который имеет свое фамильное имя от лежащего в
Московии города Шуи и происходит из фамилии московитской нации. Родился я и
воспитан в некоей части королевства Польского, в провинции Новгород-Северской,
вотчинник я в Украине Северской, где у меня собственные [368] именья
«Великое Болото», близ московитской границы. Нынешний великий князь мне
вовсе не родственник, так как отец его только из дворян, мой же отец был из
княжеского рода. Так как великий князь знает это, то он и преследует меня.
Хан татарский, ныне воюющий с короною польскою, подстрекал меня враждебно
напасть на московитскую землю, но я, помня, что мои древние предки называли
эту страну своим отечеством, из любви к ней, не сделал подобной попытки, т.
е. не пытался на насилие ответить насилием. Я бы мог послать в землю
великого князя 100 000 сабель, но бог да хранит меня от подобного поступка»
и т. д. То же самое излагал он и в письме на имя патриарха. Первый
московитский посланник, прибывший из Швеции, явившись к нему, стал с ним
дружелюбно говорить и посоветовал ему обратиться с прошением на имя
патриарха, имеющего большое влияние на великого князя и легко могущего
своим заступничеством вновь вернуть ему милость; и сам посланник также
обещал похлопотать. Шуйский, положившись было на слова этого русского,
передал ему закрытое письмо на имя патриарха, в котором, между прочим,
говорилось: он родился русским и в крещении наречен Тимофеем (отсюда
уменьшительное — Тимошка), его прельщали, чтобы он послал в страну 300 000
сабель, но ночью явился ему ангел, увещевавший его не предпринимать ничего
подобного против собственного отечества и религии; он принял это к сердцу и
хотел вновь в мире идти домой; недавно в Нейштадте ему снова можно было
освободиться, но он не захотел этого сделать, чтобы иметь возможность
представиться и с посланниками вновь вернуться в Москву. Когда, однако,
посланник вскрыл это письмо и прочел его в моем присутствии, Тимошка стал
отрицать свою руку и сказал, [что] он ничего об этом не знает; он показал
другого рода почерк и ругал и поносил посланника так, что тот, не будучи в
состоянии стерпеть, плюнул на письмо и бросил его ему в лицо. Тимошка
тотчас же разорвал письмо на мелкие кусочки.
Своими непостоянными и переменчивыми речами и записками
Тимошка достаточно ясно выказал, что он стоит на лживой основе. Иногда он
говорил: он — русский и сын великого князя Василия Ивановича, а в
переданной записке он называл своего отца Василием Домицианом. Между тем
известно, что из трех братьев Шуйских — а других Шуйских тогда и не было в
России — никто не назывался так. То опять он отрицал свое русское
происхождение и писал в вышеупомянутой записке: [369]
Я могу доказать с очевидностью, что — хотя тело мое
нестерпимыми муками и ослаблено — тем не менее ни из языка, ни из привычек,
ни из состояния моего нельзя вывести, что я московит». Он не отпускал
бороды, как другие русские. Во время долгих своих путешествий он изучил
довольно сносно несколько языков, как-то: латинский, итальянский, турецкий
и немецкий, так что на каждом из них мог излагать свои мысли. Он умел также
писать по-русски разными почерками, меняя руку, смотря по тому, как это ему
было выгодно. Грамоты, приходившие ради него от его царского величества к
его княжеской светлости, он старался представить подозрительными и старался
в переданной им записке убедить нас, что эти грамоты вымышлены и фальшивы,
так как они не подписаны ни его царским величеством, ни кем-либо из
вельмож. «Богу и людям известно, — говорил он, — что каждое запечатанное
письмо, подобно настоящим, лишенное подписи, не может иметь значения».
Однако Тимошка ошибался, воображая, что мы не знаем канцелярских
обыкновений русских. Ни одна из царских миссий или грамот к другим
государям, даже никакие договоры не подписываются самим царем; считается
достаточным, что они снабжены большою печатью. Бояре же и государственные
советники, которые вели переговоры по данному делу, подписывают особую
грамоту относительно договоров и подкрепляют ее своими печатями, которые
имеют то же значение, как если бы подпись была дана самим его царским
величеством. Когда Тимошка увидел, что хитрость и обман его разгаданы и что
ему не удастся выговорить себе свободу, но что он будет в конце кондов
выдан русским, он из отчаяния думал сам себя лишить жизни. Когда он на пути
в Травемюнде, где его должны были посадить на судно, проезжал мимо
Нейштадта, он нарочно выбросился из повозки, упал на голову и подвалился
под колесо, надеясь так покончить с собою, но так как ехали по песку и
телега сейчас же остановилась, то его невредимого снова посадили в телегу и
стали еще старательнее сторожить. Позже на пути в Москву он придумывал
разные средства, чтобы лишить себя жизни; но так как это заметили, то эти
средства были у него отняты прилежною охраною. В общем, он был все время
довольно весел, вплоть до приезда в Новгород; здесь он начал печалиться и
уже от Новгорода до Москвы не желал ни есть, ни пить.
Как только прибыли с ним в Москву, его немедленно же
отправили на пытку. Однако во время пытки и [370] перед смертью своею он
вел себя крайне упрямо: можно было предполагать, что он поступает так или
желая, чтобы его сочли за сумасшедшего, или же зная, что все равно он будет
казнен, сознается ли в правде или нет; из отчаяния он хотел скорее, чем
сознаться, продолжать упорствовать в начатом и продолжавшемся им обмане и
злодействе, чтобы иностранные государи его постоянстством в речах были
подкреплены в мыслях, которые он хитростью им внушил. На совесть свою он
обращал здесь столь же мало внимания, как раньше при принятии столь многих
религий; вероятно, он думал: лучше бегом попасть в ад, чем идти туда шагом.
Когда ему на пытке, в присутствии отряженных для этой
цели знатнейших государственных советников, были заданы вопросы о некоторых
пунктах и он был допрошен, он сказал: он не почитает никого, за исключением
вельможи и боярина Никиты Ивановича Романова, достойным вести переговоры с
ним. (А боярин этот был давно известен ему своей храбростью и добрым
нравом.) Пришлось, вследствие этого, двум из бояр отправиться к Никите и
просить его зайти к нему. Тем временем Тимошка попросил пить, и когда ему
принесли деревянную чашку с квасом, или слабым пивом, он отказался от кваса
и не захотел пить из деревянной чашки, требуя, чтобы ему дали испить меду
из серебряного сосуда. Когда исполнили эту его просьбу, он поднес сосуд ко рту,
но отпил лишь немного. Когда теперь боярин Никита с двумя другими боярами
вошли к нему, он смиренно поклонился ему, но еще упорнее стал утверждать,
что он сын царя Василия Ивановича Шуйского. Ему, однако, было сказано и
доказано, что он сын Дементия Анкудинова, простого торговца холстом в
Вологде, а вовсе не из великокняжеского рода Шуйских. Покойный великий
князь Василий Иванович Шуйский вовсе не имел детей, а лишь двух братьев:
князя Дмитрия Ивановича и Ивана Ивановича Шуйских, которые также не оставили
мужского потомства. Эти три брата вместе с тогдашним патриархом Филаретом
Никитичем были отправлены в Польшу в плен, как это указано выше. Старшие
два брата умерли в Польше, третий же, по имени Иван Иванович, вместе с
патриархом был отпущен на волю, прибыл в Москву и скончался лишь в
правление нынешнего великого князя, немного лет тому назад. Было из этого
же рода еще одно лицо — именно брат их отца князь Василий Федорович,
имевший лишь одного сына, а именно князя Михаила Васильевича
Скопина-Шуйского 28, который в то время, [371] когда шведский полководец
занял Великий Новгород, умер, также не оставив наследников. Таким образом,
Тимошка не мог быть из рода Шуйских.
Во время пытки ему была представлена родная его мать —
ныне монахиня; она, горько плача, жаловалась на его несчастие и увещевала
его отказаться от своего безумия, признать истину и умолять царя о милости.
Тимошка печально смотрел на нее, но представился, будто не узнает ее. Ему
дали очную ставку и с писцом Иваном Песковым, которому он накануне бегства
доверил своего сына; одновременно с писцом показали ему и сына. Песков
сурово напустился на Тимошку: достаточно уже он пробавлялся ложью и
обманом, вызвав и на него, Пескова, высокую его царского величества
немилость и причинив ему сердечную скорбь; вспомнил бы он о боге и признал
правду; не его ли это сын, которого он, Песков, теперь к нему сажает?
Следует, однако, знать, что сына этого Тимошка произвел на свет не с
законной своею женою, а со служанкою. Тимошка посмотрел на обоих,
поздоровался с Песковым, но больше не хотел говорить с ним ни слова. Хотя и
приводили к нему для очной ставки многих прежних его добрых знакомых и
друзей, бывших одновременно с ним писцами, хотя все они увещевали его
признать правду, все-таки он на все их речи, так как достаточно уже был
уличен, отвечал молчанием. Его осмотрели и нашли, что он был обрезан. Его
увели с места пытки и на другое утро опять привели сюда и допрашивали о
некоторых пунктах. Он, однако, ни на один не желал ответить. Тогда его с
пытки перевели на большую площадь перед Кремлем, прочли о его преступлениях
и объявили приговор о нем: его велено было изрубить в куски. [...]
Его бывший слуга Костька должен был смотреть на казнь
своего господина. Так как он во всем добровольно сознался, то ему была
подарена жизнь, но за нарушение присяги его царскому величеству ему
объявлен был такой приговор: ему надлежало отрубить три первых пальца на
правой руке. Так как, однако, вера их прежде всего требует, чтобы они
крестились и благословлялись правой рукой, то, по заступничеству патриарха,
его помиловали: наказание было совершено над левой рукой. После этого он
был сослан в дальний город в Сибири, где ему доставлены все средства для
пропитания в течение всей его жизни. В этот же день и час, когда
происходила казнь, польского малого посла, или посланника, только что
прибывшего в Москву, вели на аудиенцию и нарочно [372] провели через место
казни, чтобы он видел ее и мог сообщить, что Лжешуйский, одно время
находившийся в Польше, казнен. Вот каков был на самом деле Лжешуйский и
какой он получил конец.
О короновании нынешнего великого князя Алексея
Михайловича и о том, как вообще происходит коронование
Как выше сказано, в 1645 году по Р. X., 12 июля,
скончался великий князь Михаил Федорович всея Руси. Сейчас же на следующий
день, 13 июля, его сын Алексей Михайлович 29, на 16-м году жизни,
приветствован был, как царь и великий князь всея России, и в тот же день
еще, по единогласному решению всех бояр, вельмож и всей общины, короновали
его и присягнули ему.
Это коронование, по стараниям вельможи Бориса Ивановича
Морозова 30, бывшего гофмейстером и воспитателем молодого государя, по
некоторым причинам должно было, совершиться так быстро, что не все в
стране, кто желал, могли явиться для присутствия на нем.
При короновании московитских великих князей, если оно
происходит по обычному способу, соблюдается следующее.
В Москву призываются все митрополиты, архиепископы и
другие епископы и игумены, князья, воеводы и должностные лица, равно как и
знатнейшие купцы со всей России и из всех провинции, подчиненных
великокняжеской власти.
Когда коронование должно начаться, патриарх с
митрополитом и остальным клиром направляются в большую кремлевскую церковь.
За ними следует новый великий князь с государственными советниками, боярами
и должностными лицами.
В церкви устроен высокий помост в три ступени высотою,
выстланный дорогими коврами. На нем стоят три стула, покрытые золотой
парчою: один для великого князя, другой для патриарха, а на третьем лежит
шапка, осыпанная великолепными драгоценными камнями и крупным жемчугом;
вверху у нее кисть, к которой прикреплена золотая коронка с алмазами. Рядом
с этой шапкой лежит и великолепная одежда из золотой парчи, повсюду кругом
осыпанная жемчугом и драгоценными камнями и подбитая очень черными
соболями. Эту одежду, [373] по их словам, великий князь по имени Дмитрий
Мономах 31 получил из Кафы в войну с татарами и назначил служить для
коронования великих князей.
Когда царь с боярами входит в церковь, священники
начинают петь. После этого патриарх читает молитву [...]. Потом выступает
знатнейший государственный советник с избранным великим князем, обращается
к патриарху с речью и сообщает ему, что они приняли в цари ближайшего
наследника престола Российского государства и желают, чтобы он, патриарх,
благословил и короновал его. После этого патриарх ведет кандидата вверх на
помост, сажает его на престол, держит у лба его золотой, осыпанный
великолепными драгоценными камнями крестик и благословляет его. Затем один
из митрополитов читает следующую молитву [...].
После этой молитвы два епископа должны взять со стула
одежду и шапку и держать их в руках, а патриарх велит боярам, также
вступившим на помост, надеть великому князю одежду. Вновь при этом он
благословляет его. После этого он передает шапку с короною боярам, велит им
надеть ее на великого князя [...].
После этого вновь произносится великому князю
благословение, и он идет в лежащую напротив церковь Михаила Архангела. Тем
временем деньги бросаются среди народа, а в церквах вновь поют ектению.
Потом великий князь опять отправляется в церковь св. Николая, а затем, в
сопровождении государственных советников, отправляется в большой зал, где и
духовным и светским вельможам подается великолепное угощение. [...] Титул,
который в настоящее время русские дают своему великому князю, — следующего
рода:
«Великому государю царю и великому князю Алексею
Михайловичу всея Великия и Малыя России, самодержцу московскому, киевскому,
владимирскому, новгородскому, царю казанскому, царю астраханскому, царю
сибирскому, государю псковскому и великому князю тверскому, югорскому,
пермскому, вятскому, болгарскому и иных, государю и великому князю
Новгорода низовыя земли, черниговскому, рязанскому, ростовскому,
ярославскому, белоозерскому, удорскому, обдорскому, кондинскому и всея
северныя страны повелителю, государю иверской земли, карталинских и
грузинских царей и кабардинской земли, черкасов и горских князей и многих
иных восточных, западных и северных государств и земель отчичу, дедичу (т.
е. со времени многих предков) и наследнику, государю и обладателю». [374]
О доходах и расходах великого князя, о столе его,
лейб-медиках и толмачах
Только что упомянутые, заключенные в титуле, а также и
другие земли, провинции и города доставляют ежегодно большой доход в его
царского величества казну, причем доход этот определяется в несколько
миллионов; доходные статьи состоят в податях, налогах, пошлинах, кабаках,
торговле и поместьях. Хотя его царского величества подданные обыкновенно и
не платят больших податей, но тем не менее, ввиду большого количества стран
и народов, получаются большие суммы. Когда нужно вести войну, горожане,
купцы и торговцы делают тяжкие дополнительные взносы. Во времена бывшего
великого князя, когда нужно было вести войну под Смоленском, им пришлось
дать пятину, т. е. пятую деньгу со своего имущества. Нынешний царь брал
только десятую деньгу. Бояре и вельможи должны, смотря по количеству своих
имений, содержать известное количество всадников на войне. Дворяне же
должны, вместе со своими слугами, сами выходить в поле. Монастыри также
должны, смотря по количеству имеющихся у них деревень и крестьян,
выставлять и содержать известное количество солдат. Пошлины, которые царь
получает на границах и в важнейших торговых городах, также доставляют ему
большую выгоду. Нам рассказывал видный немецкий купец в Москве, что главный
торговый город Архангельск однажды в течение одного года дал невероятное
количество денег, а именно триста тысяч рублей, т.е. шесть тонн [600 000
талеров] золота. Трактиры и шинки, кабаки или «кружечные дворы», как их
теперь называют, доставляют великому князю, который один ими владеет во
всей стране, чрезвычайное количество денег [...] Раньше были у бояр и
вельмож в разных местах собственные свои кабаки, которые они, как это делал
и сам великий князь, сдавали внаймы частным лицам. Так как, однако, бояре
подняли аренду этим людям слишком высоко и многие из них должны были
разориться, то в настоящее время издан приказ, чтобы ни один боярин или
вельможа не содержал кабаков, но все они взяты на великого князя, и в
каждом городе учрежден особый дом, откуда получают водку, мед и пиво, с
передачею денег лишь в его царского величества казну. В Новгороде всегда
находились три кабака, из которых каждый доставлял в год 2000 рублей, что
дает в общем итоге 12000 рейхсталеров; при [375] новых порядках сумма
получается еще большая. [...] Большие деньги получает он и от соболей и
других мехов, доставляемых из северных стран; этими и другими товарами он
сильно торгует внутри и вне страны; для этого он пользуется услугами
известных лиц, которым он доверяет и товары, и большие суммы наличных
денег: он досылает этих людей в соседние страны, особенно в Персию и
Турцию, и велит торговать в пользу своей казны.
Подобного великокняжеского маклера, или торговца, но
имени Савелий, посланного с суммою в 4000 талеров, мы встретили в Персии.
Так как он, однако, плохо поместил свой талант и в три года, которые он там
пробыл, потерял все деньги, великий князь приказал своему посланнику
Алексею Савиновичу Романчукову, отправленному с ним вместе в Персию, чтобы
означенный недобросовестный купец, заключенный в цепи, был оттуда вывезен. Посол,
правда, встретил его в Шемахе в Мидии, но так как в это время умер толмач
посланника, то он воспользовался им вместо такового, не дал ему заметить,
какой ему дан приказ, относился к нему всегда любезно и взял его с собою к
шаху персидскому в надежде добрым словом увлечь его до границы. Савелий,
однако, заметил эти хитрости, и, когда посланник захотел направиться в
обратный путь, он в Испагани бежал в убежище Аллакапи [Врата Божьи], дал
обрезать себя, принял мусульманскую защиту и остался в Персии.
У царя имеются здесь и там великолепные земельные
имения, которые он отдает в аренду, получая отсюда большие деньги; так же точно
хорошую добычу получает он от рудника у Тулы, о котором говорится выше.
Хотя доходы великого князя и велики, зато неплохи и
расходы. Он должен тратиться на ежегодное содержание стрельцов, которых
много на границах (так как мало дружелюбия с соседями) и в городах: в одной
Москве их 16 000, в казанской области 6000, получающих в жалованье поля и
земли, а в провинциях повсюду [в общем] гораздо более 100 000 человек.
Отдаленные татары, со стороны которых он часто должен
ожидать нападений, приходят ежегодно посольствами и получают деньги; ему
как бы приходится покупать у них мир. Войны, которые он ведет, стоят ему
больших денег, так как ему приходится выступать в поход с многочисленным
войском и содержать на большом жалованье немецких по преимуществу офицеров;
жалованье он всегда уплачивает очень правильно, а иным, которые этого
требуют, выдает его за несколько месяцев [376] вперед; поэтому-то народ
отовсюду так часто и является к нему на службу. Много средств уходит на
посольства иностранных государей, часто посещающие его; иногда подолгу
живут в Москве два, три и более посольств. Пока они находятся в пределах
России, им все содержание отпускается бесплатно. У него имеется также
большой и многочисленный придворный штат; наряду с собственным своим
великолепным столом он, в Кремле и вне его, кормит ежедневно до тысячи
человек.
Царь обедает— чтобы уже указать и на это — следующим
образом. Когда приходит обеденное время, здесь не трубят к столу, как при
других дворах, но особое лицо бежит в кухню и погреб и кричит возможно
громче: «Государю кушанья!» Тотчас же подают на стол. Его царское
величество садится за стол отдельно, а если патриарх и другие вельможи
призваны покушать с ним, то для них устраиваются особые столы рядом с его
столом. Кушаний бывает до 50 и более, но не все они подаются на стол
великого князя, а прислужники приподнимают их и стольник показывает; лишь
то, что его царскому величеству понравится, подается на стол. Другие же
кушанья, в знак милости, посылаются разным господам и слугам, как немцам, так
и русским, в особенности же господам докторам, лейб-медикам и лекарям. В
настоящее время у него один лишь лейб-медик, господин Гартман Граман,
бывший с нами в Персии. Этот последний очень осведомлен в герметическом
врачевании и в лечении болезней всегда имел большое счастье — более иных;
поэтому не только у его царского величества он в большой милости, но и
бояре, князья и вельможи очень любят его, уважают и приносят ему подарки.
Он получает правильное денежное жалованье в 62 рубля, или 124 талера, и
кроме того еще ежегодно 300 рублей, что составляет в общем 2088 талеров,
помимо хлеба в зерне и в печеном виде, солоду, меду и других вещей для
домашнего хозяйства. Когда нужно отворять жилу или давать лекарство,
доктору дается еще особая награда в 100 талеров наличными деньгами, а также
кусок атласа или дамаста, сорок соболей и т. п.
От бояр, князей и других вельмож врачи редко получают за
лечение деньги, но лишь соболей, куски копченого сала, водку или другую
провизию. Они ежедневно должны являться ко двору и бить челом вельможам, в
особенности же своему начальнику — инспектору царской аптеки, которая
содержится весьма великолепно.
Его царское величество .содержит также, с большими [377]
расходами, много толмачей для разных языков, а также много других слуг из
немцев и иностранцев. В особенности много у него высших военных офицеров,
частью оставивших свою религию и перекрестившихся; они и в мирное время
получают большое вознаграждение. У его царского величества между другими
его толмачами имеется прекрасный человек, по имени Иоганн Бёккер фон
Дельден, родом из Копенгагена. Он получил хорошее университетское
образование, совершил замечательные путешествия и знает много языков. В
Москве подобного человека еще не было. У его царского величества он служит генерал-переводчиком
и посылается обыкновенно с его посланниками при самых важных поручениях.
Например, недавно он находился у его римско-императорского величества в
Вене вместе с двумя царскими послами, Иваном Ивановичем Баклановским,
царским дворянином, и Иваном Поликарповым сыном Михайловым — дьяком. В
рассуждение великолепных его способностей его императорское величество, по
особой милости, добровольно одарил его грамотою на дворянство, как я о том
узнал из письма доброго друга из Вены и по пересланной мне копии.
Во всем прочем у великокняжеских слуг и придворных, в
особенности среди русских, во многих отношениях замечается то же явление,
что и при дворах большинства государей. И здесь и там добродетель и порок
борются друг с другом, и последний часто побеждает первую. Некоторые,
имеющие более близкий и частный доступ к государю, гораздо раздражительнее,
своекорыстнее, грубее и скупее других. Поэтому, чтобы привлечь их на свою
сторону, нужно относиться к ним почтительно, приветствовать их с поникшею
головою и низко опущенною рукою и делать им подарки, зачастую не ради того,
чтобы они что-либо хорошее сделали, но чтобы они не сделали чего-нибудь
худого. Поэтому немного лет назад жалкое было в Москве положение: помощью
подарков, которые они зовут посулами, можно было все сделать и всего
добиться; при желании можно было даже несомненное право вырвать из рук у
другого или же даже в злейшем деле сделать правым виновного. Вскоре после
бракосочетания великого князя некоторые из новых его родственников, а также
и иные старые вельможи допустили в этом деле такие злоупотребления, что
дело дошло до чрезвычайно пагубного мятежа, после которого иные оказались с
разбитыми головами, а иные совсем без голов, как о том будет рассказано в
следующих главах. [378]
О свадьбе и бракосочетании великого князя Алексея
Михайловича
Когда вступил на престол великий князь Алексей
Михайлович и был еще весьма молодым государем, при нем оставался бывший его
гофмейстер и воспитатель Морозов, по воле и хотению которого направлялись и
великий князь и все управление. Прежде всего, он привлек на свою сторону
тех, кто могли более всего служить его воле. Что же касается до
родственников его царского величества, в особенности со стороны матери,
бывшей великой княгини, то он их, — так как и они ведь были влиятельны, —
удалил от двора, назначив воеводами и на другие почетные должности, желая
[...] получить возможность распределить важнейшие должности между друзьями,
которые должны были чувствовать себя ему обязанными. Никто из вельмож не
мог превзойти его в прилежном прислуживании и готовности всегда быть при
молодом царе. Чтобы отвлечь внимание государя от других вельмож, которые
могли бы затруднить его докучливыми и в этом возрасте еще несносными
государственными делами, он очень часто увозил его на охоту и на другие
увеселения. Чтобы сохранить себе милостивое расположение его царского
величества, он стремился вступить с ним в близкое родство. Он советовал его
царскому величеству поскорее жениться и, чтобы выбор его пал на лицо
средней знатности, к каковым принадлежал и сам Морозов, он предложил ему в
жены дочь дворянина, на сестре которой Морозов предполагал жениться сам. В
то время жил некий дворянин, по имени Илья Данилович Милославский 32,
имевший двух прекрасных дочерей, но не имевший мужского потомства. Этот
Илья неоднократно являлся к Морозову, который тогда был при дворе, как
говорится, factotum'ом 33, и прилежно ухаживал за ним, так что Морозов не
только ради прекрасных дочерей, но и ради его угодливости очень его
полюбил. Морозов однажды при удобном случае похвалил царю красоту обеих
этих сестер и вызвал в молодом государе горячее желание видеть их. Обеих
сестер повели наверх к госпожам сестрам его царского величества, как бы
только для посещения этих последних. Когда его царское величество их
увидел, то почувствовал любовь к старшей из них. Милославскому было
сообщено о милости его царского величества и о том, что ему быть царским
тестем. Милославский не усумнился тотчас же сказать «да» и поблагодарить за
высокую честь. После этого ему, так как он [379] был не особенно богат, на
дом были присланы большая сумма денег и разные драгоценные вещи, чтобы он
мог себя и своих принарядить. Вслед за тем устроилось и бракосочетание,
состоявшееся в 1647 году, в 70-й день [девятое воскресенье] перед пасхою,
на 22-м году жизни невесты. Совершилось оно без особой пышности, в тишине,
чтобы ни невеста, ни жених не подверглись волшебству — как это делается и
как этого обыкновенно очень боятся.
Через восемь дней после царского бракосочетания боярин
Борис Иванович Морозов справил свадьбу с сестрою молодой великой княгини и
стал, следовательно, свояком его царского величества.
Как после царского бракосочетания вели себя друзья
великой княгини, каков был внутренний строй, как отправлялось правосудие и
что еще при этом произошло достопамятного
После того как Илья Данилович Милославский стал царским
тестем, он стал могуществен и велик. Ему дан был рядом с жилищем его
царского величества дом в Кремле, где он должен был жить вместе с женой
своею; он немедленно же велел этот дом сломать и построить от основания
великолепный дворец. Старые слуги один за другим должны были уйти, и на их
места были поставлены родственники Милославского; так как все они успели
наголодаться, то они оказались очень жадными, очень скупыми и прожорливыми.
Особенно отличался один из них, по имени Левонтий Степанович Плещеев 34,
назначенный верховным судьею земского двора, или ратуши. Он обирал
простонародье и драл с него паче всякой меры; подарками нельзя было
насытить его. Когда тяжущиеся стороны являлись к нему в канцелярию, он
выматывал у них даже мозг из костей, так что и та и другая сторона
становились нищими. Он нанимал негодяев для того, чтобы они ложно доносили
на честных людей, имевших некоторые достатки, и обвиняли их; обвинения
взводились то в кражах, то в убийствах и других злодеяниях. После этого
бедных людей заключали в тюрьмы, обходились с ними тиранически и держали
так несколько месяцев, доводя почти до отчаяния. Тем временем безбожные
слуги его должны были войти в переговоры с друзьями арестованных и под
секретом давать им мудрые советы, как им вновь выбраться на свободу. [380]
Через подобных воровских помощников он торговался относительно того,
сколько они должны были дать ему. Сам же он не удостаивал приема никого ни
из обвиненных, ни из друзей их.
|
