1814 год. Кавалерист девица Надежда Дурова

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 


Кавалерист девицаЗаписки

кавалерист-девицы


Надежда Андреевна Дурова (1783-1866)

 

Часть вторая

1814 год

 

     Известие о взятии Парижа, заставило Даву сдаться. Французы

вышли из Гамбурга, и военные действия прекратились. Мы теперь

мирные гости датского короля. Пользуясь этим обстоятельством, я

хочу объехать прекрасную Голштинию одна в кабриолете, в который

заложу свою верховую лошадь.

 

     Ильинский вызвался быть моим товарищем. Мы взяли отпуск на

неделю и отправились прежде в Пениберг. Желая пройти несколько

пешком по прекрасной тенистой аллее, которая ведет от Ютерзейна к

Пенибергу, встали мы оба с своего кабриолета; я обернула вожжи

около медной шишечки спереди кабриолета и, в надежде на смирение

старого коня, пустила его идти по дороге одного. Мы не заметили,

что лошадь, чувствуя легкость экипажа, стала прибавлять шагу; но

наконец я увидела, что она далеко ушла вперед; я побежала, чтобы

остановить ее, но этим сделала то, что лошадь также побежала, и

все шибче, шибче, вскачь и наконец во весь дух. Ильинский, собрав

все силы, догнал было ее и схватил за оглоблю; но лошадь сшибла

его на землю, переехала колесом ему через грудь и поскакала во

весь опор к Пенибергу. Ильинский вскочил и, потирая грудь рукою,

побежал, однако ж, вслед за исчезающею уже из виду лошадью, я

думаю, для того, что спереди на кабриолете лежал наш чемодан, где

находились наши мундирные серебряные вещи и пятьсот рублей

золотом; всего этого ни мне, ни ему потерять не хотелось. Однако

ж и бежать до самого Пениберга не было возможности. Несмотря на

это, Ильинский и лошадь скрылись у меня из глаз; я тоже пошла

самым скорым шагом и нашла моего товарища и коня у самого въезда

в Пениберг. Они были окружены толпою немцев; но чемодана уже не

было. "Что теперь делать?" - спрашивал меня Ильинский. "Здесь

есть их начальство, - сказала я, - ты хорошо говоришь по-немецки,

поди к ним и расскажи, какие именно вещи были у нас в чемодане,

так, верно, разыщут..." Ильинский пошел; а я, сев на кабриолет,

поехала занять квартиру, где, отдав немцу-работнику лошадь свою в

смотрение, пошла к начальнику этого города. Там был уже

Ильинский; немцу что-то не хотелось разыскивать нашей пропажи; он

говорил, что это дело невозможное: "Лошадь ваша бежала через лес

одна; как можно угадать, что сделалось с вашими пожитками?.."

Ильинский в досаде на такое хладнокровие к нашему невзгодью

сказал, что если б это случилось в Петербурге, то через сутки

пропажа была бы найдена, хотя бы несколько тысяч людей было тут

замешано, и что нет в свете полиции, которая могла бы сравниться

с русскою в деятельности, проницательности и остроумии средств,

употребляемых ею для разыскания и открытия самых тонких

мошенничеств. Эти слова свели с ума и вывели из себя

хладнокровного немца: с покрасневшим лицом, сверкающими глазами и

кипящею досадою вышел он поспешно из комнаты. Не видя надобности

дожидаться его возврата, мы ушли на свою квартиру.

 

     Ехать далее нам не было средств; у нас пропали все деньги,

вещи и даже мундиры; мы оба остались в одних только сюртуках.

Этот день мы не пили чаю, не ужинали и наутро ожидала нас

печальная участь - не пить кофе, не завтракать и ехать тридцать

верст обратно с пустым желудком. У меня оставалось два марка; но

их надобно было употребить для лошади. Ильинский находил это

несправедливым и сильно восставал против моего, как он называл,

пристрастия к упрямому животному: "Счастлива эта негодная

скотина, что деньги у тебя в кармане; а если б они были у меня,

так уж извини, Александров, пришлось бы твоему ослу поститься до

самого Ютерзейна". - "А теперь попостимся мы, любезный товарищ, -

отвечала я, - да и о чем ты хлопочешь? вообрази, что ты на

биваках, на походе, что теперь военное время, двенадцатый год,

что сухари наши и провизию бросили в воду, что казаки отняли у

денщиков наших вино, жаркое и хлеб или что плуты эти сами съели

все и сказали на казаков; одним словом, вообрази себя в одном из

этих положений, и ты утешишься". - "Благодарю! утешайся ты один

всем этим", - сказал сердито голодный Ильинский и спрятался в

шкап. Я не знаю, как иначе назвать постели затейливых немцев; это

точно шкапы: растворя обе половинки дверец, найдешь там

четвероугольный ларь, наполненный перинами и подушками, без

одеяла; если угодно тут спать, то стоит только залезть в средину

всего этого, и дело кончено. Видя, что Ильинский ушел в шкап с

тем, чтоб до утра не выходить, я пошла убеждать хозяйку засветить

для меня даром свечку; она исполнила мою просьбу, погладив меня

по щеке и назвав добрым молодым человеком, не знаю, за что; я

написала страницы две и наконец тоже легла спать на полу, вытащив

из другого шкала все перины и подушки, сколько их там было.

 

     В три часа утра я гладила и целовала доброго коня своего,

который, не обращая на это внимания, ел овес, купленный на

последние мои два марка; Ильинский слал; работник мазал колеса

нашего кабриолета, и хозяйка спрашивала меня из окна: "Гер

официр, волен зи кафе?" Все эти действия были прерваны поспешным

приходом гневного градоначальника. "Где ваш товарищ?" - спросил

он отрывисто; в руках у него был наш чемодан. Обрадовавшись,

увидя опять погибшее было наше сокровище, я побежала будить моего

камрада. "Вставай, Ильинский! - кричала я, идя к дверцам его

шкапа, чтоб их растворить: - вставай! наш чемодан принесли". -

"Отвяжись ради бога; что ты расшутился, - ворчал Ильинский

невнятно, - не мешай мне спать". - "Я не шучу, Василий! вот здесь

начальник Пениберга с нашим чемоданом". - "Ну, так возьми у

него". - "Да это не так легко сделать; он, видно, хочет именно

тебе его отдать и, как догадываюсь, вместе с каким-нибудь пышным

возражением на вчерашнее твое сомнение в исправности их полиции".

- "Ну, так попроси же, брат, его хоть в хозяйскую горницу, пока я

встану". Через пять минут Ильинский вошел к нам. Градоначальник,

до того все молчавший, стремительно встал с своего места и,

подошел к Ильинскому: "Вот ваши вещи все до одной и все деньги

тою самою монетою, какою были. Не думайте, чтоб полиция наша

уступала в чем-нибудь вашей петербургской. Вот ваши вещи, и вот

вор, - сказал он, с торжеством указывая в окно на

восемнадцатилетнего юношу, стоящего на дворе. - Он вчера увидел

вашу лошадь близ Пениберга, схватил с кабриолета чемодан, бросил

его в ров за кусты, а лошадь отвел в город. Теперь довольны ли

вы? Вора сейчас повесят, если вам угодно?" При этом ужасном

вопросе, сделанном со всею немецкою важностью, Ильинский

побледнел; я затрепетала, и мое желание смеяться над забавным

гневом пенибергца обратилось в болезненное чувство страха и

жалости. "Ах, что вы говорите! - вскликнули мы оба вдруг, - как

можно этого хотеть? нет, нет! ради бога, отпустите его..." - "Я

вижу, что ошибался на счет вашей полиции; простите это моему

незнанию", - прибавил Ильинский самым вежливым тоном. Успокоенный

немец отпустил несчастного мальчика, который, стоя перед нашим

окном, трепетал всем телом и был бледен, как полотно. Услыша, что

его прощают, он всплеснул руками с таким выражением радости и так

покорно стал на колени перед нашим окном, что я была тронута до

глубины души, и даже сам пенибергский начальник тяжело вздохнул;

наконец, он пожелал нам веселого путешествия по Голштинии и ушел.

 

     Теперь мы уже смело потребовали кофе, сливок, сухарей и

холодной дичи на дорогу. "Ах, какой счастливый характер имеешь

ты, Александров, - говорил мне Ильинский, когда мы сели опять в

свой кабриолет; - ты совсем не грустил о пропаже своего

имущества". - "К чему это великое слово имущество, Ильинский?

Разве мундир, подсумок и сорок червонцев - имущество?" - "Однако

ж у тебя более ничего нет". - "Нет, так будет; но твоя печаль

была мне очень смешна". - "Почему?" - "Потому что тебе не

привыкать быть без денег: как только заведется какой червонец, ты

сейчас ставишь на карту и проигрываешь". - "Я иногда и

выигрываю". - "Никогда! По крайней мере, я ни разу еще не видал

тебя в выигрыше: ты игрок столько же неискусный, сколько я

несчастливый". - "Неправда! Ты не можешь судить о моем искусстве;

ты не имеешь никакого понятия об игре", - сказал Ильинский с

досадою и после всю дорогу молчал.

 

     За обедом мы помирились. В Ицечое мы ночевали и на другой

день поехали к Глюкштату. Печальный вид Эльбы, которая здесь

течет вровень с болотистыми берегами, стаи воронов с своим

зловещим криком нагнали нам скуку и грусть; мы поспешили уехать

оттуда и, свернув с большой дороги, поехали проселочными. В одном

новом постоялом доме, как нам казалось, мы были приятно удивлены

вежливым приемом и хорошим угощением. Наружность этого дома

ничего не обещала более, как только картофель для обеда и солому

для постели, и мы, вошед туда, спросили себе обедать, как

обыкновенно спрашивают в трактирах, не обращая никакого внимания

на хозяина. Но тонкая скатерть, фарфоровая посуда, серебряные

ложки и солонки и хрустальные стаканы возбудили наше внимание и

вместе удивление; этим не кончилось: поставя на стол кушанье,

хозяин просил нас садиться и сел сам вместе с нами. Ильинский,

который не терпел никакой фамилиарности, спросил меня: "Что это

значит? зачем этот мужик сел с нами?" - "Ради бога, молчи, -

отвечала я; - может быть, это будет что-нибудь из Тысячи и одной

ночи: кто знает, во что может превратиться наш хозяин?"... В

продолжение этого разговора пришел хозяйский брат и тоже сел за

стол; я не смела зачать говорить: недовольный вид Ильинского и

беспечная веселость обоих крестьян до крайности смешили меня;

чтоб не обидеть добродушных хозяев неуместным смехом, я старалась

не смотреть на Ильинского. После обеда нам подали кофе в

серебряном кофейнике, на прекрасном подносе, сливки в серебряном

горшочке превосходной работы и ложечку фасона суповой

разливальной ложки, тоже серебряную, ярко вызолоченную внутри.

Все это поставили на стол; оба хозяина просили нас наливать для

себя кофе по своему вкусу и сели пить его с нами вместе. "Что это

значит? - повторял Ильинский; - простой трактир, голые стены,

деревянные стулья, просто одетые люди - и прекрасный обед,

превосходный кофе, фарфор, серебро, позолота, вид какого-то

богатства, вкуса и вместе деревенской простоты. Как ты думаешь,

Александров, что бы это такое значило?" - "Не знаю ничего, но

думаю только, что нам нельзя будет здесь платить". - "Почему? а я

так думаю напротив, что здесь мы заплатим вдесятеро дороже против

других мест".

 

     Мы ушли прогуливаться по прекраснейшим окрестностям, какие

только могли быть на такой ровной и плоской стороне, какова

Голштиния. Возвратясь, я просила Ильинского распоряжаться во всем

самому, требовать и расплачиваться, сказав, что на меня находит

страх и я ожидаю какого-нибудь чудного явления. Нам подали чай с

тою же ласкою, добродушием, богатством прибора и вкусом. Наконец

надобно было ехать; лошадь наша была отлично вычищена, кабриолет

вымыт, и брат хозяйский держал под уздцы коня нашего у крыльца. Я

увидела, что Ильинский вертит в руках два марка. "Что ты хочешь

делать? Неужели за столько усердия, ласки и угощения всеми

благами земными ты хочешь заплатить двумя марками? Сделай

милость, не плати ничего; поверь, что они не возьмут". - "А вот

увидим", - отвечал Ильинский и с этим словом подал хозяину два

марка, спрашивая, довольно ли этого? "Мы ничего не продаем, здесь

не трактир", - отвечал хозяин покойно. Ильинский несколько

смешался; он спрятал свои марки и сказал, смягчая голос: "Но вы

так много издержали для нас". - "Для вас? Нет! я очень рад, что

вы заехали ко мне; но разделил с вами только то, что всегда сам

употребляю с своим семейством". - "Мы приняли вас за крестьян", -

сказал Ильинский, подстрекаемый любопытством и ожиданием

какого-нибудь необыкновенного открытия; но он тотчас спустился с

облаков. "Вы и не ошиблись, мы крестьяне!"... Наконец после

нескольких вопросов и ответов узнали мы, что эти добрые люди

получили наследство от дальнего родственника своего, богатого

ямбургского купца; что не более полугода тому, как они выстроили

себе этот дом, что ошибки, подобные нашей, им часто случается

видеть и что мы не первые сочли дом их за трактир. "И вы всех так

радушно угощаете, не выводя из заблуждения?" - "Нет, вас первых!"

- "За что же?" - "Вы - русские офицеры; король наш велел нам с

русскими обходиться хорошо". - "Однако ж, добрые люди, русским

офицерам приятно было бы, если б вы не оставляли их так долго в

тех мыслях, что они в трактире; мы все требовали так

повелительно, как требуют только там, где должно заплатить". -

"Вы могли угадать, что не за что платить, потому что мы обедали

вместе с вами..." При этих словах Ильинский покраснел, и мы оба

не говорили уже более, но поклонились доброму хозяину нашему и

уехали.

 

     Настала глубокая осень. Темные ночи, грязь, мелкий дождь и

холодный ветер заставляют нас собираться перед камином то у того,

то у другого из наших полковых товарищей. Некоторые из них

превосходные музыканты; при очаровательных звуках их флейт и

гитар вечера наши пролетают быстро и весело.

 

Содержание книги >>>