Записки

кавалерист-девицы

Надежда Андреевна Дурова (1783-1866)

     Нет ни одного из нас, кто бы радостно оставлял Голштинию;

все мы с глубочайшим сожалением говорим "прости" этой прекрасной

стороне и ее добродушным жителям. Велено идти в Россию.

Голштиния, гостеприимный край, прекрасная страна! никогда не

забуду я твоих садов, цветников, твоих светлых прохладных зал,

честности и добродушия твоих жителей! Ах, время, проведенное мною

в этом цветущем саду, было одно из счастливейших в моей жизни!..

Я пришла к Лопатину сказать, что полк готов к выступлению.

Полковник стоял в задумчивости перед зеркалом и причесывал

волосы, кажется, не замечая этого. "Скажите, чтоб полк шел; я

останусь здесь на полчаса", - сказал он, тяжело вздохнув. "О чем

вы вздохнули, полковник? Разве вы не охотно возвращаетесь на

родину?" - спросила я. Вместо ответа полковник еще вздохнул.

Выходя от него, я увидела меньшую баронессу, одну из хозяек

нашего полковника, прекрасную девицу лет двадцати четырех, всю

расплаканную. Теперь я понимаю, отчего полковнику не хочется идти

отсюда... Да! в таком случае родина - бог с ней!..

     Итак, не охотно и с горестию расстались мы с Голштиниею и,

конечно, уже навсегда? Там нас любили, хотя не всех - это правда;

но где же любят всех!.. Нас любили по многим отношениям: как

союзников, как надежных защитников, как русских, как добрых

постояльцев и, наконец, как бравых молодцов; последнее

подтверждается тем, что за эскадроном нашим следуют три или

четыре амазонки! Все они в полной уверенности выйти замуж за тех,

за кем следуют. Но разочарование ближе, нежели они думают; одна

из них взята Пел***, сорокалетним женатым сумасбродом; он хочет

нас уверить всех, что его Филлида следует за ним, уступая силе

непреодолимой любви к нему! Мы слушаем, едва удерживаясь от

смеху. Непреодолимая любовь к Пел***! к плешивому чучеле,

смешному и глупому!.. Разве какое-нибудь очарование... - всего в

свете прекраснее его лягушачьи глаза!

     Что за странный расчет выбирать для похода самую дурную

пору! Теперь глубокая осень, грязная, темная, дождливая; у нас

нет другого развлечения, кроме смешных сцен между нашими

влюбленными парами. Вчера вечером Торнези рассказывал, что был у

Пел***, son objet (его предмет (франц.)) сидела тут же, вся в

черном и в глубокой задумчивости; Пел*** смотрел на нее с

состраданием, которое в нем до крайности смешно и неуместно: "Вот

что делает любовь, - сказал он, вздыхая; - она томится, грустит,

не может жить без меня! гибельная страсть - любовь!.." Торнези

едва не задохся, стараясь удержаться от хохота. "Да ведь ты с

нею, чего ж ей грустить?" - "Все сомневается в моей любви; не

надеется удержать меня навсегда при себе". - "Разумеется, ты ведь

женат; я не понимаю, на что ты взял ее". - "Что ж мне было

делать? она хотела утопиться!.." - "Я, право, не знаю, - говорил

мне Торнези, - где бы она утопилась; кажется, в Ютерзейне вовсе

нет реки. Пел*** долго еще врал в этом тоне; но, послушай, какой

был финал всему этому и как Пел*** достоин был знать и видеть

его: я вышел приказать, чтоб подали мою лошадь; возвращаясь,

встретил в сенях задумчивую красавицу; она бросилась мне на шею,

прижалась лицом к моему лицу и заплакала: Cher officier! sauvez

moi de се miserable! je le deteste! je ne l'ai jamais aime; il

m'a trompe! (Милый офицер! спасите меня от этого негодяя! я его

ненавижу! я никогда его не любила, он меня обманул! (франц.)) Она

не имела времени более говорить; Пел*** отворил дверь из комнаты;

увидя нас вместе, он ни на минуту не смутился: столько уверен в

силе своей красоты и достоинстве! Проклятой шут!.."

     Познань. Здесь назначено было судьбою расторгнуться всем

связям любовным; я узнала это случайно; мне надобно было идти в

полковую канцелярию к Я***, который теперь в должности адъютанта,

потому что бедный наш Тызин не мог уже более не только заниматься

должностью, но даже и следовать за полком; он остался в каком-то

немецком городке с своею молодою и опечаленною женой. Квартира

Я*** состояла из четырех комнат; в двух была канцелярия, а в двух

он жил сам с пажиком, которого мы все называли прекрасным

бароном. Узнав, что адъютанта нет дома, я пошла на его половину к

барону; но, отворя дверь, остановилась в недоумении, не зная,

идти или воротиться. По зале ходила молодая дама в величайшей

горести; она плакала и ломала руки. Окинув глазами комнату и не

видя прекрасного барона, я стала всматриваться в лицо плачущей

красавицы и узнала в ней пажика Я-го. "Ax, Dieu! a quai bon cette

metamorphose, et de quai vous pleurez si amirement?.."(Ах, боже!

с чего такая метаморфоза, и почему вы так горько плачете?..

(франц.)) Она отвечала мне по-немецки, что она очень несчастлива,

что Я*** отправляет ее обратно в Гамбург и что она теперь не

знает, как показаться в свою сторону. Пожалев о ней искренно, я

ушла. На другой день, на походе, не видя уже более ни одной из

наших амазонок за эскадроном, я спросила Торнези, какая участь

постигла их. "Самая обыкновенная и неизбежная, - отвечал он: -

ими наскучили и отослали".

     Обыкновенно впереди эскадрона едут песенники и поют почти во

весь переход; не думаю, чтоб им это было очень весело; даже и по

доброй воле наскучило бы петь целый день, а поневоле и подавно.

Сегодня я была свидетельницею забавного способа заохочивать к

пению: Веруша, унтер-офицер, запевало, несчастнейший из всех

запевал, начинает всякую песню в нос голосом, какого

отвратительнее я никогда не слыхала и от которого мы с Торнези

всегда скачем, сломя голову, прочь; теперь он был что-то не в

духе, а может, нездоров, и пел, по обыкновению, дурно, но, против

обыкновения, тихо; Рженсницкий заметил это: "Ну, ну, что значит

такой дохлый голос? пой, как должно!.." Веруша пел одинаково. "А,

так я же тебе прибавлю бодрости!" - и с этим словом зачал ударять

в такту нагайкою по спине поющего Веруши... Я увидела издали эту

трагикомедию, подскакала к Рженсницкому и схватила его за руку:

"Полно, пожалуйста, ротмистр! Что вам за охота! Ну, пойдут ли

песни на ум, когда за спиной нагайка!.." Я имею некоторую власть

над умом Рженсницкого; он послушался меня, перестал поощрять

Верушу нагайкою и отдал ему на волю гнусить, как угодно.

     Витебск. Вот мы и опять в земле родной! Меня это нисколько

не радует; я не могу забыть Голштинию! Там мы были в гостях; а

мне что-то лучше нравится быть гостем, нежели домашним человеком.

     Квартирами полку нашему назначено местечко Яновичи,

грязнейшее из всех местечек в свете. Здесь я нашла брата своего;

он произведен в офицеры и, по просьбе его, переведен в наш

Литовский полк. Я, право, не понимаю, отчего у нас обоих никогда

нет денег? Ему дает батюшка, а мне государь, и мы вечно без

денег! Брат говорит мне, что если бы пришлось идти в поход из

Янович, то жиды уцепятся за хвост его лошади; сильнее этого

нельзя было объяснить, как много он задолжал им. "Что же делать,

Василий! моя выгода только та, что я не должен, а денег все равно

нет". - "У вас будут; вам пришлет государь". - "А тебе отец; а

отец отдаст последние". - "И то правда; разве написать к

батюшке?" - "А ты еще этого не сделал?" - "Нет!" - "Пиши, пиши с

этою ж почтой".

     В ожидании, пока весна установится, мы оба живем в штабе,

потому что в эскадронах теперь вовсе нечего делать. Мы с братом

достали какой-то непостижимый чай, как по дешевизне, так и по

качеству; я заплатила за него три рубля серебром, и, сколько бы

ни наливали воды в чайник, чай все одинаково крепок. Не заботясь

отыскивать причину такой необыкновенности, мы пьем его с большим

удовольствием.

     Яновичи. Настало время экзерциций, ученья пешего, конного,

настала весна. По настоянию эскадронного командира мне должно

было ехать в эскадрон.

     Смешная новость! К*** влюблен! Он приехал в Яновичи, чтоб

взять меня с собою в эскадрон; дорогою рассказал, что он

познакомился с помещицей Р*** и что молодая Р***, дочь ее, нейдет

у него с ума, наконец, что он от любви и горести все спит.

Справедливость слов своих он подтвердил самым действием - сейчас

заснул. Все это было мне чрезвычайно смешно; но как я была одна,

то смеяться что-то не приходилось, и я спокойно рассматривала

чары вновь расцветшей природы. Однако ж, видно, К*** не на шутку

влюблен; только что мы с ним приехали в эскадрон, он как по

инстинкту проснулся; тотчас потребовал вахмистра, отдал наскоро

ему приказание и велел закладывать других лошадей. "Поедем со

мною, Александров, я тебя познакомлю". - "С кем, майор?" - "С

моими соседками". - "Верно, с вашей Р***?" - "Ну, да!" -

"Поедемте; я буду очень рад увидеть нашу будущую майоршу". - "Да

чуть ли то не так будет, любезный! я что-то и день и ночь думаю

об ней". - "Ну, так едемте скорей".

     Я думала, что дорогою не будет конца разговорам К*** о

красоте, достоинствах, талантах и о всех возможных совершенствах

телесных и душевных божественной Р***, но очень приятно

обманулась в своем опасении; К*** сел в бричку, не сказал даже -

ступай скорее! и как будто ехал не к девице милой, прекрасной и

любезной, но на какое-нибудь ученье или смотр, пустился толковать

о строе, лошадях, пиках, уланах, флюгерах; одним словом, обо всем

хорошем и дурном, но только не о том, чем, как мне кажется,

должны б быть заняты его мысли и сердце. Странный человек!

Проговоря с полчаса как на заказ о всем нашем быту строевом, он

наконец вздохнул, сказав: еще далеко! завернул голову шинелью,

прислонился в угол брички и заснул. Я очень обрадовалась этому.

Добрый человек и исправный офицер, К*** не имел ни того

образования, ни тех сведений, ни даже того сорту ума, которые

делают товарищество и разговор приятным; я была рада, оставшись

на свободе, думать о чем хочу и смотреть на что хочу.

     В этом странном любовнике все смешно! Как он может

проснуться именно тогда, когда надобно! У самого подъезда он

открыл глаза с таким видом, как будто не спал ни минуты; мы вышли

из нашего экипажа. Всходя на лестницу, я сказала К***, что он

должен представить меня дамам. "Да уж не беспокойся, я буду уметь

это сделать!" Смешной ответ заставил меня бояться какой-нибудь

странной рекомендации; но дело обошлось лучше, нежели я думала.

К*** сказал просто, указывая на меня: "Офицер моего эскадрона

Александров..." Покорившая строевое сердце К*** была лет

осьмиадцати девица, белая, белокурая, высокая, стройная, с

длинными светлыми волосами, большими темно-серыми глазами,

большим ртом, белыми зубами и с смелою гренадерскою выступкою;

все это мне очень понравилось! Если б я была К***, то и я выбрала

б ее в подруги жизни своей и любила б ее так же, как любит он:

ехала б к ней, не спеша доехать, спала б всю дорогу и просыпалась

бы у подъезда! Я сейчас познакомилась с ней и подружилась; это

было кончено в полчаса. Но что меня дивило, и изумляло и

восхищало, это была мать ее, прекраснейшая женщина! настоящая

Венера! если б только Венера могла иметь признаки сорокалетнего

возраста! На этом очаровательном лице было собрано все, что есть

прекраснейшего из прелестей: блестящие черные глаза, тонкие

черные брови, коралловые губы, цвет лица, превосходящий всякое

описание!.. Я смотрела на нее и не могла перестать смотреть;

наконец, не умея говорить иначе, как думаю, я сказала ей прямо,

что не могу отвесть глаз от ее лица и не могу себе представить,

что за восхитительное существо была она в юности! "Да, молодой

человек, вы не ошибаетесь, я была Венера; иного названия, ни

сравнения не было мне! да, я была красавица в полном значении

этого слова!.." Несмотря, что она говорит это о себе, я нахожу,

что она еще очень скромна. Она говорит "была красавица", но она

теперь, сию минуту необыкновенная красавица! Неужели она этого не

видит!..

     К*** сосватал Р***; через неделю свадьба; я очень рада.

Молодая девица довольно образованна, веселого нрава и свободного,

непринужденного обращения; надеюсь, мне будет очень весело в их

доме, когда она сделается нашею полковою дамою. Ах, как я не

люблю этих неприступных медведиц, которые, желая поддержать

какой-то высший тон, не замечают того, что, вместо знатных дам,

они имеют всю наружность надутых купчих. Глупые женщины!..

     Вчера были мы приглашены на бал; я поехала с К***.

Новобрачный, по прежнему обыкновению, заснул; а как нам надобно

было ехать около десяти верст, то я имела довольно времени

разговаривать с молодою майоршею. Мы рассказывали друг другу

анекдоты, смешные происшествия и хохотали, не опасаясь разбудить

счастливого супруга. Наконец разговор наш настроился на другой

тон; мы говорили о сердце, о любви, о чувствах неизъяснимых, о

постоянстве, счастии, несчастии, уме, и бог знает о чем мы уже не

говорили; я заметила в спутнице моей такой образ мыслей, который

заставил меня удивиться, что она вышла за К***; я спросила ее об

этом. "Я бедна, - отвечала она, - и, как видите, не красавица;

сердце мое было свободно; матушка находила К*** выгодным женихом

для меня, и я не видела большого затруднения исполнить волю се".

- "Пусть так, но любите ли вы его?" - "Люблю, - сказала она,

помолчав с минуту, - люблю, разумеется, без страсти, без огня, но

люблю как доброго мужа и как доброго человека; у него нрав

превосходный; все его недостатки выкупаются его добрым сердцем".

     Военный бал наш был таков же, как и все другие балы: очень

весел на деле и очень скучен в описании.

     Теперь я должна описать поступок, которого вот уже несколько

дней с утра до вечера стыжусь. Пусть этот род исповеди будет мне

наказанием.

     Желая погулять по прекрасным рощам около Полоцка, я

выпросилась в отпуск на неделю и, взяв в товарищи Р***, поехала с

ним в поместье его отца. Лошадей давали нам только что не дохлых,

но весьма уже готовых прийти в это состояние; мы ехали на простой

телеге по грязной дороге и то влеклись, то тряслись, смотря по

тому, каковы были у нас лошади. Приключений с нами не было

никаких, если не считать за приключение, что зазевавшийся ямщик,

проезжая мимо толпы идущих крестьян, задел одного оглоблею,

опрокинул его и переехал; что оскорбленные мужики шли за нами с

дубинами более полуверсты, называя нас, именно нас, а не ямщика

нашего, псами и сорванцами. Наконец мы приехали к реке, за

которою было поместье Р***. Пока приготовляли паром, товарищ мой

пошел в шалаш закурить трубку, а я осталась на берегу любоваться

закатом солнца; в это время подошел ко мне старик лет девяноста,

как мне казалось, просить милостыни; при виде его белых волос,

согбенного тела, дрожащих рук, померкших глаз, его ужасной

сухощавости и ветхих рубищ сожаление, глубочайшее сожаление

овладело мною совершенно! Но как могло это небесное чувство

смешаться с дьявольским, клянусь, не понимаю!.. Я вынула кошелек,

чтоб дать бедному помощь, значительную для него; денег у меня

было восемь червонцев и ассигнация в десять рублей; эту

несчастную ассигнацию ни на одной станции не хотели взять у меня,

считая, сомнительною, и я имела безбожие отдать ее бедному

старику! "Не знаю, мой друг, - говорила я обрадованному нищему, -

дадут ли тебе за нее те деньги, какие должно; но в случае, если 6

не дали, поди с нею к ксендзу ректору, скажи, что это я дал тебе

эту ассигнацию, тогда ты получишь от него десять рублей, а эту

бумажку он возвратит мне; прощай, друг мой!" Я сбежала на паром;

мы переехали и через час были уже под гостеприимным кровом пана

Р***. Здесь я прожила четыре дня; ходила по темным перелескам,

читала, пила кофе, купалась и почти не видала в глаза семейства

Р***, так как и самого его. "Гость наш немного дик, - говорила

Р-му сестра его, - он с утра уходит в лес и приходит к обеду, а

там опять до вечера его не видать; неужели он так делает и в

полку? Умен он?" - "Не знаю; ректор хвалит его". - "Ну, похвала

ректора ничего не значит. Он его без памяти любит с того времени,

как узнал, что он дал десять рублей старому Юзефу". - "За что?" -

"Вот за что! за что дают всякому, кто просит именем Христовым". -

"Как! неужели старик Юзеф просит милостыни, и помещик его

позволяет? в его лета?" - "Да, в его лета, помещик его не только

позволяет, но приказывает гнать на этот промысел всякого того из

своей деревни, кто не может работать почему б то ни было: по

старости, слабости, болезни, несовершеннолетию, слабоумию; о, из

его села изрядный отряд рассыпается каждое утро по окрестностям".

- "Ужасный человек!.. Однако ж я не знал, что мой товарищ так

мягкосерд к бедным". - "Товарищ твой дикарь; а дикари все имеют

какую-нибудь странность". - "Неужели ты считаешь сострадание

странностью?" - "Разумеется, если она чересчур. К чему давать

десять рублей одному; разве он богат?" - "Не думаю; впрочем, я

мало еще его знаю..." Я поневоле должна была выслушать разговор

брата с сестрою. Возвратясь часом ранее обыкновенного с прогулки

и не находя большого удовольствия в беседе старого Р*** и его

высокоумной дочери, ушла я с книгою в беседку в конце сада;

молодые Р*** пришли к этому же месту и сели в пяти шагах от меня

на дерновой софе. Обязательная Р*** говорила еще несколько

времени обо мне, не переставая называть дикарем и любимцем

ректора; наконец брат ее вышел из терпения: "Да перестань, сделай

милость, как ты мне надоела, и с ним! Я хотел поговорить с тобою

о том, как убедить отца дать мне денег; теперь мачехи нет, мешать

некому". - "Нет, есть кому". - "Например! не ты ли отсоветуешь?"

- "Тебе грех так говорить; я люблю тебя и хотя знаю, что всякие

деньги из рук твоих переходят прямо на карту, но готова б была

отдать тебе и ту часть, которая следует мне, если б только имела

ее в своей власти. Нет, любезный Адольф! не я помешаю отцу дать

тебе деньги, а собственная его решимость, твердая, непреложная

воля не давать тебе ни копейки..." Более я ничего не слыхала, но,

подошед к дверям беседки, увидела брата и сестру бегущих к дому;

видно, последние слова девицы Р*** привели в бешенство брата ее,

он бросился бежать к отцу, а она за ним. Я поспешила туда же.

Удивительно, какую власть над собою имеет старик Р***; я нашла их

всех в зале; девица была бледна и трепетала; брат ее сидел на

окне, сжимал судорожно спинку у кресел и тщетно старался принять

спокойный вид; глаза его горели, губы тряслись. Но старик

встретил меня очень ласково и покойно спрашивал, шутя: "Уж не

имеете ли вы намерения сделаться пустынником в лесах моих? Я

желал бы это знать заранее, чтоб приготовить для вас хорошенькую

пещеру, мох, сухие листья и все нужное для отшельничества".

     Не знаю, чем кончилось между отцом и сыном, но расставанье

было дружелюбное. Взбалмошный Адольф привел в ужасное

замешательство сестру свою, а меня просто в замешательство

уверениями, что она и я очень похожи друг на друга лицом и что

сестра живой его портрет; итак, мы все трое на одно лицо! Как

лестно! Молодой Р*** похож, как две капли воды, на дьявола...

     Наконец мы опять взмостились на телегу и поехали. На первой

станции, когда надобно было платить прогоны, я вынула кошелек,

чтобы достать деньги, и очень удивилась, что из осьми червонцев

двух недоставало. Я старалась припомнить, не оставляла ль

кошелька на столе или на постели, когда уходила гулять; но нет,

кажется, он всегда был со мною. Наконец я вспомнила и от всей

души обрадовалась: червонцы, верно, запали в ассигнацию, которая

лежала вместе с ними в кошельке и была свернута ввосьмеро, чтобы

уместиться в нем, я вынула ее и отдала нищему у парома, не

развертывая; итак, он получил от промысла божия ту помощь,

которую я подала ему, но едва не испортила каким-то сатанинским

расчетом! Впрочем, одно только чудовище способно дать бедному

такую помощь, в недействительности которой было б оно уверено!

Нет, отдавая ассигнацию, я думала только, что ее возьмут в

гораздо меньшей цене, чего она стоит, и что на станциях не брали

ее потому, что видели у меня золото и что поляки не терпят другой

монеты, кроме звонкой.

     Витебск. Я живу у комиссионера С***. Отпуск мой еще не

кончился, и я проведу это время веселее здесь, нежели в

эскадроне. Его королевское высочество принц Виртембергский любит,

чтоб военные офицеры собирались у него по вечерам; я тоже там

бываю; мы танцуем, играем в разные игры, и принц сам берет иногда

участие в наших забавах.