Русская классическая литература

Александр Иванович

Куприн

      10

   Прошло еще пять дней, и я настолько окреп,  что  пешком,  без  малейшей

усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее  порог,

то сердце забилось с тревожным страхом у меня в груди. Почти две недели не

видал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как  была  она  мне  близка  и

мила. Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и едва  переводил

дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде  чем

толкнуть дверь...

   В впечатлениях, подобных  тем,  которые  последовали  за  моим  входом,

никогда   невозможно   разобраться...   Разве   можно   запомнить   слова,

произносимые в первые моменты встречи матерью и сыном, мужем и  женой  или

двумя влюбленными? Говорятся самые простые, самые обиходные фразы, смешные

даже, если их записывать с точностью на  бумаге.  Но  здесь  каждое  слово

уместно и бесконечно мило уже потому, что говорится оно самым  дорогим  на

свете голосом.

   Я помню, очень ясно помню  только  то,  что  ко  мне-быстро  обернулось

бледное лицо Олеси и что на этом прелестном, новом для меня  лице  в  одно

мгновение отразились, сменяя друг  друга,  недоумение,  испуг,  тревога  и

нежная сияющая улыбка любви... Старуха что-то шамкала, топчась возле меня,

но я не слышал ее приветствий. Голос Олеси донесся до  меня,  как  сладкая

музыка:

   - Что с вами случилось? Вы были больны? Ох, как же вы исхудали,  бедный

мой.

   Я долго не мог ничего ответить, и мы молча стояли  друг  против  друга,

держась за руки, прямо, глубоко и радостно смотря друг другу в глаза.  Эти

несколько молчаливых секунд я всегда  считаю  самыми  счастливыми  в  моей

жизни; никогда, никогда, ни раньше, ни  позднее,  я  не  испытывал  такого

чистого, полного, всепоглощающего восторга. И как много я читал в  больших

темных глазах Олеси: и волнение встречи, и упрек за мое долгое отсутствие,

и горячее признание в любви... Я почувствовал, что вместе с этим  взглядом

Олеся отдает мне радостно,  без  всяких  условий  и  колебаний,  все  свое

существо.

   Она первая нарушила это очарование, указав мне медленным движением  век

на Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся  принялась  подробно  и  заботливо

расспрашивать меня о ходе моей болезни, о лекарствах, которые я  принимал,

о словах и мнениях доктора (два раза приезжавшего ко мне из местечка). Про

доктора она заставила меня рассказать несколько  раз  подряд,  и  я  порою

замечал на ее губах беглую насмешливую улыбку.

   - Ах, зачем  я  не  знала,  что  вы  захворали!  -  воскликнула  она  с

нетерпеливым сожалением. - Я бы в один день вас на ноги  поставила...  Ну,

как же им можно доверяться, когда они ничего, ни-че-го не понимают? Почему

вы за мной не послали?

   Я замялся.

   - Видишь ли, Олеся... это и случилось так внезапно... и кроме  того,  я

боялся тебя беспокоить. Ты  в  последнее  время  стала  со  мной  какая-то

странная, точно все сердилась на  меня  или  надоел  я  тебе...  Послушай,

Олеся, - прибавил я, понижая голос, -  нам  с  тобой  много,  много  нужно

поговорить... только одним... понимаешь?

   Она тихо опустила веки в знак согласия, потом  боязливо  оглянулась  на

бабушку и быстро шепнула:

   - Да... я и сама хотела... потом... подождите...

   Едва только закатилось солнце,  как  Олеся  стала  меня  торопить  идти

домой.

   - Собирайтесь, собирайтесь скорее, - говорила она, увлекая меня за руку

со скамейки. - Если вас теперь сыростью охватит, - болезнь сейчас же назад

вернется.

   - А ты куда же, Олеся? - спросила вдруг Мануйлиха, видя, что ее  внучка

поспешно набросила на голову большой серый шерстяной платок.

   - Пойду... провожу немножко, - ответила Олеся.

   Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а в окно, но  в  ее

голосе я уловил чуть заметный оттенок раздражения.

   - Пойдешь-таки? - с ударением переспросила старуха,

   - Да, и пойду! - возразила она надменно. - Уж давно об этом говорено  и

переговорено... Мое дело, мой и ответ.

   - Эх, ты!.. - с досадой и укоризной воскликнула старуха.

   Она хотела еще что-то прибавить, но  только  махнула  рукой,  поплелась

своей дрожащей походкой в угол и, кряхтя, закопошилась  там  над  какой-то

корзиной.

   Я понял, что этот быстрый недовольный разговор, которому я  только  что

был свидетелем, служит продолжением длинного ряда взаимных ссор и вспышек.

Спускаясь рядом с Олесей к бору, я спросил ее:

   - Бабушка не хочет, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?

   Олеся с досадой пожала плечами.

   - Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Ну да, не хочет... Что ж!..

Разве я не вольна делать, что мне нравится?

   Во мне вдруг  поднялось  неудержимое  желание  упрекнуть  Олесю  за  ее

прежнюю суровость.

   - Значит, и раньше, еще до моей болезни, ты тоже могла,  но  только  не

хотела оставаться со мною один на один... Ах, Олеся,  если  бы  ты  знала,

какую ты причинила мне боль... Я так ждал, так ждал каждый вечер,  что  ты

опять пойдешь со  мною...  А  ты,  бывало,  всегда  такая  невнимательная,

скучная, сердитая... О, как ты меня мучила, Олеся!..

   - Ну, перестаньте, голубчик... Забудьте это, - с  мягким  извинением  в

голосе попросила Олеся.

   - Нет, я ведь не в укор тебе говорю, - так, к слову пришлось...  Теперь

я понимаю, почему это было... А  ведь  сначала  -  право,  даже  смешно  и

вспомнить - я подумал, что ты обиделась на  меня  из-за  урядника.  И  эта

мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим

человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня  трудно

принять... Очень мне это было горько... Я ведь и не подозревал, Олеся, что

все это от бабушки идет...

   Лицо Олеси вдруг вспыхнуло ярким румянцем.

   - И вовсе не от бабушки!.. Сама я этого не хотела! - горячо, с  задором

воскликнула она.

   Я поглядел на нее сбоку, так что мне стал виден чистый, нежный  профиль

ее слегка наклоненной головы. Только теперь я заметил, что  и  сама  Олеся

похудела  за  это  время  и  вокруг  ее  глаз  легли   голубоватые   тени.

Почувствовав мой взгляд, Олеся  вскинула  на  меня  глаза,  но  тотчас  же

опустила их и отвернулась с застенчивой улыбкой.

   - Почему ты не хотела, Олеся?  Почему?  -  спросил  я  обрывающимся  от

волнения голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее остановиться.

   Мы в это время находились как раз на середине длинной, узкой и  прямой,

как стрела, лесной просеки. Высокие, стройные сосны обступали нас с  обеих

сторон, образуя гигантский, уходящий вдаль коридор со сводом  из  душистых

сплетшихся ветвей.  Голые,  облупившиеся  стволы  были  окрашены  багровым

отблеском догорающей зари...

   - Почему? Почему, Олеся? - твердил я шепотом и все  сильнее  сжимал  ее

руку.

   - Я не могла... Я боялась, - еле слышно произнесла Олеся. -  Я  думала,

что можно уйти от судьбы... А теперь... теперь...

   Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг ее руки быстро  и

крепко обвились вокруг моей шеи,  и  мои  губы  сладко  обжег  торопливый,

дрожащий шепот Олеси:

   - Теперь мне все равно, все равно!..  Потому  что  я  люблю  тебя,  мой

дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!..

   Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как  трепетало  под

моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело,  как  часто  билось  около

моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую

от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.

   - Олеся, ради бога, не надо...  оставь  меня,  -  говорил  я,  стараясь

разжать ее руки. - Теперь и я боюсь... боюсь самого  себя...  Пусти  меня,

Олеся.

   Она подняла кверху свое лицо, и все оно  осветилось  томной,  медленной

улыбкой.

   - Не бойся, мой миленький, - сказала она  с  непередаваемым  выражением

нежной ласки и трогательной смелости. - Я никогда не попрекну тебя,  ни  к

кому ревновать не стану... Скажи только: любишь ли?

   - Люблю, Олеся. Давно  люблю  и  крепко  люблю.  Но...  не  целуй  меня

больше... Я слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя...

   Ее губы опять долго и  мучительно-сладко  прильнули  к  моим,  и  я  не

услышал, а скорее угадал ее слова:

   - Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше... Сегодня наш день,  и

никто у нас его не отнимет...

   И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную,  чарующую  сказку.  Взошел

месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес,  легло

среди мрака неровными,  иссиня-бледными  пятнами  на  корявые  стволы,  на

изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие  стволы  берез

белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были  наброшены

серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе  не  проникал

под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак,  и

только в самой середине его скользнувший неведомо откуда  луч  вдруг  ярко

озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку,  -

такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея,  убранная  эльфами  для

торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли, обнявшись, среди  этой

улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и

жутким безмолвием леса.

   - Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой надо спешить, -

спохватилась вдруг Олеся. - Вот какая гадкая! Ты только что выздоровел,  а

я тебя до сих пор в лесу держу.

   Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и, наклонясь к  ее

уху, спросил чуть слышно:

   - Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься?

   Она медленно покачала головой.

   - Нет, нет... Что  бы  потом  ни  случилось,  я  не  пожалею.  Мне  так

хорошо...

   - А разве непременно должно что-нибудь случиться?

   В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне мистического ужаса.

   - О, да, непременно... Помнишь, я тебе говорила про трефовую даму? Ведь

эта трефовая дама - я, это  со  мной  будет  несчастье,  про  что  сказали

карты... Ты знаешь, я ведь хотела тебя попросить, чтобы ты и вовсе  у  нас

перестал бывать. А тут как раз ты заболел, и я тебя чуть не  полмесяца  не

видала... И такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть,  что,  кажется,

все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще  побыть...  Вот

тогда-то я и решилась. Пусть, думаю, что будет, то  и  будет,  а  я  своей

радости никому не отдам...

   - Это правда, Олеся. Это и со мной так было,  -  сказал  я,  прикасаясь

губами к ее виску. - Я до тех пор не знал, что  люблю  тебя,  покамест  не

расстался с тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что разлука для любви то

же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит,  а  большую  раздувает

еще сильней.

   - Как ты  сказал?  Повтори,  повтори,  пожалуйста,  -  заинтересовалась

Олеся.

   Я повторил еще раз это не  знаю  кому  принадлежащее  изречение.  Олеся

задумалась, и я увидел по движению ее губ, что она повторяет мои слова.

   Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад лицо, в  ее  большие

черные глаза с блестевшими в них  яркими  лунными  бликами,  -  и  смутное

предчувствие близкой беды вдруг внезапным холодом заползло в мою душу.