Русская классическая литература

Александр Иванович

Куприн

      11

   Почти целый месяц продолжалась  наивная,  очаровательная  сказка  нашей

любви, и до сих пор вместе с прекрасным обликом Олеси живут с  неувядающей

силой в моей душе эти пылающие вечерние зори, эти  росистые,  благоухающие

ландышами и медом, утра, полные бодрой свежести и звонкого птичьего  гама,

эти  жаркие,  томные,  ленивые  июньские  дни...  Ни  разу  ни  скука,  ни

утомление, ни вечная страсть к бродячей жизни не шевельнулись за это время

в моей душе. Я, как языческий  бог  или  как  молодое,  сильное  животное,

наслаждался светом,  теплом,  сознательной  радостью  жизни  и  спокойной,

здоровой, чувственной любовью.

   Старая  Мануйлиха  стала  после  моего   выздоровления   так   несносно

брюзглива, встречала меня с такой откровенной злобой и, покамест я сидел в

хате, с таким шумным ожесточением двигала  горшками  в  печке,  что  мы  с

Олесей предпочитали сходиться каждый  вечер  в  лесу...  И  величественная

зеленая прелесть бора, как драгоценная оправа, украшала  нашу  безмятежную

любовь.

   Каждый день я все  с  большим  удивлением  находил,  что  Олеся  -  эта

выросшая среди леса, не умеющая даже читать девушка -  во  многих  случаях

жизни проявляет чуткую деликатность и особенный, врожденный такт. В  любви

- в прямом, грубом ее смысле - всегда есть ужасные  стороны,  составляющие

мученье и стыд для нервных, художественных натур. Но Олеся умела  избегать

их с такой наивной целомудренностью, что ни разу ни одно дурное сравнение,

ни один циничный момент не оскорбили нашей связи.

   Между тем приближалось время моего отъезда. Собственно говоря, все  мои

служебные обязанности в  Переброде  были  уже  покончены,  и  я  умышленно

оттягивал срок моего возвращения в город. Я еще ни  слова  не  говорил  об

этом Олесе, боясь даже представить себе, как она примет  мое  извещение  о

необходимости уехать. Вообще  я  находился  в  затруднительном  положении.

Привычка пустила во мне слишком глубокие корни.  Видеть  ежедневно  Олесю,

слышать ее милый голос и звонкий смех, ощущать нежную прелесть ее ласки  -

стало для меня больше чем необходимостью. В  редкие  дни,  когда  ненастье

мешало нам встречаться, я чувствовал себя точно потерянным, точно лишенным

чего-то самого главного, самого  важного  в  моей  жизни.  Всякое  занятие

казалось мне скучным, лишним, и все  мое  существо  стремилось  в  лес,  к

теплу, к свету, к милому привычному лицу Олеси.

   Мысль жениться на Олесе все чаще и чаще приходила мне в голову. Сначала

она лишь изредка представлялась мне  как  возможный,  на  крайний  случай,

честный исход из  наших  отношений.  Одно  лишь  обстоятельство  пугало  и

останавливало меня: я не смел даже воображать себе,  какова  будет  Олеся,

одетая  в  модное  платье,  разговаривающая  в  гостиной  с  женами   моих

сослуживцев,  исторгнутая  из  этой  очаровательной  рамки  старого  леса,

полного легенд и таинственных сил.

   Но  чем  ближе  подходило  время  моего  отъезда,  тем   больший   ужас

одиночества и большая тоска овладевали мною.  Решение  жениться  с  каждым

днем крепло в моей душе, и под конец я уже перестал видеть в  нем  дерзкий

вызов  обществу.  "Женятся  же  хорошие  и  ученые  люди  на  швейках,  на

горничных, - утешал я себя, - и живут прекрасно  и  до  конца  дней  своих

благословляют  судьбу,  толкнувшую  их  на  это  решение.  Не  буду  же  я

несчастнее других, в самом деле?"

   Однажды в середине июня, под вечер, я, по обыкновению, ожидал Олесю  на

повороте узкой лесной тропинки между кустами цветущего боярышника.  Я  еще

издали узнал легкий, быстрый шум ее шагов.

   - Здравствуй, мой родненький, - сказала Олеся, обнимая  меня  и  тяжело

дыша. - Заждался небось? А я насилу-насилу  вырвалась...  Все  с  бабушкой

воевала.

   - До сих пор не утихла?

   - Куда там! "Ты, говорит, пропадешь из-за него...  Натешится  он  тобою

вволю, да и бросит. Не любит он тебя вовсе..."

   - Это она про меня так?

   - Про тебя, милый... Ведь я все равно ни одному ее словечку не верю.

   - А она все знает?

   - Не скажу наверно... кажется, знает. Я с ней, впрочем, об этом  ничего

не говорю - сама догадывается. Ну, да что об этом думать... Пойдем.

   Она сорвала ветку боярышника с пышным гнездом белых цветов  и  воткнула

себе в волосы. Мы медленно пошли по тропинке, чуть розовевшей на  вечернем

солнце.

   Я еще прошлой ночью решил во что бы то  ни  стало  высказаться  в  этот

вечер. Но странная робость отяжеляла мой язык. Я думал: если скажу Олесе о

моем отъезде и об женитьбе, то поверит ли она мне? Не покажется ли ей, что

я своим предложением только уменьшаю, смягчаю первую боль наносимой  раны?

"Вот как дойдем до того клена  с  ободранным  стволом,  так  сейчас  же  и

начну", - назначил я себе мысленно. Мы равнялись с кленом, и я, бледнея от

волнения, уже переводил дыхание, чтобы начать говорить,  но  внезапно  моя

смелость ослабевала, разрешаясь  нервным,  болезненным  биением  сердца  и

холодом во рту. "Двадцать семь - мое феральное число, - думал я  несколько

минут спустя, - досчитаю до двадцати семи,  и  тогда!.."  И  я  принимался

считать в уме, но когда доходил  до  двадцати  семи,  то  чувствовал,  что

решимость еще не созрела во мне. "Нет, - говорил я себе, - лучше  уж  буду

продолжать считать до шестидесяти, - это составит как раз целую минуту,  -

и тогда непременно, непременно..."

   - Что такое сегодня с тобой? - спросила вдруг Олеся.  -  Ты  думаешь  о

чем-то неприятном. Что с тобой случилось?

   Тогда я заговорил, но заговорил каким-то самому мне противным тоном,  с

напускной, неестественной небрежностью, точно дело шло о  самом  пустячном

предмете.

   - Действительно, есть маленькая неприятность...  ты  угадала.  Олеся...

Видишь ли, моя служба здесь окончена, и меня начальство вызывает в город.

   Мельком, сбоку я взглянул на Олесю и увидел, как сбежали  краска  с  ее

лица и как задрожали ее губы. Но она не ответила мне ни  слова.  Несколько

минут я молча шел с  ней  рядом.  В  траве  громко  кричали  кузнечики,  и

откуда-то издалека доносился однообразный напряженный скрип коростеля.

   - Ты, конечно, и сама понимаешь, Олеся, - опять  начал  я,  -  что  мне

здесь оставаться неудобно и негде, да,  наконец,  и  службой  пренебрегать

нельзя...

   - Нет... что же... тут и говорить нечего, - отозвалась Олеся как  будто

бы спокойно, но таким глухим, безжизненным голосом, что мне стало жутко. -

Если служба, то, конечно... надо ехать...

   Она остановилась около дерева и  оперлась  спиною  об  его  ствол,  вся

бледная, с бессильно упавшими вдоль тела  руками,  с  жалкой,  мучительной

улыбкой на губах. Ее бледность испугала меня. Я кинулся  к  ней  и  крепко

сжал ее руки.

   - Олеся... что с тобой? Олеся... милая!..

   - Ничего... извините меня... это пройдет. Так... голова закружилась...

   Она сделала над собой усилие и прошла вперед, не отнимая у  меня  своей

руки.

   - Олеся, ты теперь обо мне дурно подумала, -  сказал  я  с  упреком.  -

Стыдно тебе! Неужели и ты думаешь, что я могу уехать,  бросив  тебя?  Нет,

моя дорогая. Я потому и начал этот разговор, что хочу сегодня же  пойти  к

твоей бабушке и сказать ей, что ты будешь моей женой.

   Совсем неожиданно для меня, Олесю почти не удивили мои слова.

   - Твоей женой? - Она медленно  и  печально  покачала  головой.  -  Нет,

Ванечка, милый, это невозможно!

   - Почему же, Олеся? Почему?

   - Нет, нет... Ты и сам понимаешь, что об этом смешно и думать. Ну какая

я тебе жена на самом деле? Ты барин, ты умный,  образованный,  а  я?  Я  и

читать не умею, и куда ступить не знаю... Ты одного стыда  из-за  меня  не

оберешься...

   - Это все глупости, Олеся! - возразил я горячо. - Ты через полгода сама

себя не узнаешь. Ты не подозреваешь даже, сколько в тебе врожденного ума и

наблюдательности. Мы  с  тобой  вместе  прочитаем  много  хороших  книжек,

познакомимся с добрыми, умными  людьми,  мы  с  тобой  весь  широкий  свет

увидим, Олеся... Мы до старости, до самой смерти будем идти рука об  руку,

вот как  теперь  идем,  и  не  стыдиться,  а  гордиться  тобой  я  буду  и

благодарить тебя!..

   На мою пылкую речь Олеся ответила мне признательным пожатием  руки,  но

продолжала стоять на своем.

   - Да разве это одно?.. Может быть, ты еще не  знаешь?..  Я  никогда  не

говорила тебе... Ведь у меня отца нет... Я незаконная...

   - Перестань, Олеся... Это меньше всего меня останавливает. Что  мне  за

дело до твоей родни, если ты сама для меня дороже отца  и  матери,  дороже

целого мира? Нет, все это мелочи, все это пустые отговорки!..

   Олеся с тихой, покорной лаской прижалась плечом к моему плечу.

   - Голубчик... Лучше бы ты вовсе об  этом  не  начинал  разговора...  Ты

молодой, свободный... Неужели у меня хватило бы духу связать тебя по рукам

и по ногам на всю жизнь?.. Ну, а если тебе потом другая  понравится?  Ведь

ты  меня  тогда  возненавидишь,  проклянешь  тот  день  и  час,  когда   я

согласилась  пойти  за  тебя.  Не  сердись,  мой  дорогой!  -  с   мольбой

воскликнула она, видя по моему лицу, что мне неприятны эти слова. -  Я  не

хочу тебя обидеть. Я ведь  только  о  твоем  счастье  думаю.  Наконец,  ты

позабыл про бабушку. Ну посуди сам, разве хорошо будет с моей  стороны  ее

одну оставить?

   - Что ж... и бабушке у нас место найдется. (Признаться, мысль о бабушке

меня сильно покоробила.) А не захочет она у нас жить, так во всяком городе

есть такие дома... они называются богадельнями... где таким старушкам дают

и покой, и уход внимательный...

   - Нет, что ты! Она из леса никуда не пойдет. Она людей боится.

   - Ну, так ты уж  сама  придумывай,  Олеся,  как  лучше.  Тебе  придется

выбирать между мной и бабушкой. Но только знай одно - что без тебя  мне  и

жизнь будет противна.

   - Солнышко мое! - с глубокой нежностью произнесла Олеся. - Уж  за  одни

твои слова спасибо тебе... Отогрел ты мое сердце... Но все-таки замуж я за

тебя не пойду... Лучше уж я так пойду с тобой, если не прогонишь... Только

не спеши, пожалуйста, не торопи меня.  Дай  мне  денька  два,  я  все  это

хорошенько обдумаю... И с бабушкой тоже нужно поговорить.

   - Послушай, Олеся, - спросил я, осененный новой  догадкой.  -  А  может

быть, ты опять... церкви боишься?

   Пожалуй, что с этого вопроса и надо было начать. Почти ежедневно спорил

я с Олесей, стараясь разубедить ее в мнимом проклятии, тяготеющем  над  ее

родом вместе с обладанием чародейными силами. В сущности, в каждом русском

интеллигенте сидит немножко развивателя. Это у нас в крови,  это  внедрено

нам всей русской беллетристикой последних десятилетий. Почему знать?  Если

бы Олеся глубоко веровала, строго блюла посты и не  пропускала  ни  одного

церковного служения, - весьма возможно, что тогда я стал бы  иронизировать

(но  только  слегка,  ибо  я  всегда  был  верующим  человеком)   над   ее

религиозностью и развивать в ней критическую  пытливость  ума.  Но  она  с

твердой и наивной убежденностью исповедовала свое общение с темными силами

и свое отчуждение от бога, о котором она даже боялась говорить.

   Напрасно я покушался поколебать  суеверие  Олеси.  Все  мои  логические

доводы, все мои иной раз грубые и злые насмешки разбивались об ее покорную

уверенность в свое таинственное роковое призвание.

   - Ты боишься церкви, Олеся? - повторил я.

   Она молча наклонила голову.

   - Ты думаешь, что бог не примет тебя?  -  продолжал  я  с  возрастающей

горячностью. - Что у него не хватит для тебя милосердия? У того,  который,

повелевая миллионами ангелов, сошел, однако, на землю  и  принял  ужасную,

позорную смерть для избавления всех  людей?  У  того,  кто  не  погнушался

раскаянием самой последней женщины  и  обещал  разбойнику-убийце,  что  он

сегодня же будет с ним в раю?..

   Все это было уже не ново Олесе в моем толковании, но на  этот  раз  она

даже и слушать меня не стала. Она быстрым движением сбросила с себя платок

и, скомкав его, бросила мне в лицо. Началась возня. Я  старался  отнять  у

нее цветок боярышника. Сопротивляясь, она упала на землю и увлекла меня за

собою, радостно смеясь и протягивая мне свои  раскрытые  частым  дыханием,

влажные милые губы...

   Поздно ночью, когда мы простились и уже разошлись на  довольно  большое

расстояние, я вдруг услышал за собою голос Олеси.

   - Ванечка! Подожди минутку... Я тебе что-то скажу!

   Я повернулся и пошел к пей навстречу. Олеся поспешно подбежала ко  мне.

На небе уже стоял тонкий серебряный зазубренный серп  молодого  месяца,  и

при его бледном свете я увидел, что глаза Олеси полны крупных невылившихся

слез.

   - Олеся, о чем ты? - спросил я тревожно.

   Она схватила мои руки и стала их целовать поочередно.

   - Милый... какой ты хороший! Какой ты добрый! - говорила  она  дрожащим

голосом. - Я сейчас шла и подумала: как ты меня любишь!..  И  знаешь,  мне

ужасно хочется сделать тебе что-нибудь очень, очень приятное.

   - Олеся... Девочка моя славная, успокойся...

   - Послушай, скажи мне, - продолжала она, - ты  бы  очень  был  доволен,

если бы я когда-нибудь пошла в церковь?  Только  правду,  истинную  правду

скажи.

   Я задумался. У меня вдруг мелькнула в  голове  суеверная  мысль:  а  не

случится ли от этого какого-нибудь несчастья?

   - Что же ты молчишь? Ну, говори скорее, был бы ты этому  рад  или  тебе

все равно?

   - Как тебе сказать, Олеся? - начал я с запинкой. - Ну да, пожалуй,  мне

это было бы приятно. Я ведь много раз говорил тебе, что мужчина  может  не

верить, сомневаться, даже смеяться, наконец. Но женщина... женщина  должна

быть набожна без рассуждений. В  той  простой  и  нежной  доверчивости,  с

которой она  отдает  себя  под  защиту  бога,  я  всегда  чувствую  что-то

трогательное, женственное и прекрасное.

   Я замолчал. Олеся тоже не отзывалась, притаившись  годовой  около  моей

груди.

   - А зачем ты меня об этом спросила? - полюбопытствовал я.

   Она вдруг встрепенулась.

   - Так себе...  Просто  спросила...  Ты  не  обращай  внимания.  Ну,  до

свидания, милый. Приходи же завтра.

   Она скрылась. Я еще долго глядел в  темноту,  прислушиваясь  к  частым,

удалявшимся от меня шагам. Вдруг внезапный ужас предчувствия охватил меня.

Мне неудержимо захотелось побежать вслед за Олесей, догнать ее и  просить,

умолять, даже требовать, если нужно, чтобы она не  шла  в  церковь.  Но  я

сдержал свой неожиданный порыв и  даже  -  помню,  -  пускаясь  в  дорогу,

проговорил вслух:

   - Кажется, вы сами, дорогой мой Ванечка, заразились суеверием.

   О, боже мой! Зачем я не  послушался  тогда  смутного  влечения  сердца,

которое - я теперь, безусловно, верю в это! - никогда не ошибается в своих

быстрых тайных предчувствиях?