Справедливый человек. Николай Лесков. Рассказы и повести Лескова

 

Вся библиотека >>>

Николай Лесков >>>

 


портрет Николая Лескова

Русская классическая литература

Николай Семенович

Лесков


 

Справедливый человек

 

 

Административная грация

 

Белый орел

 

Бесстыдник

 

Владычный суд

 

Воительница

 

Домашняя челядь

 

Дурачок

 

Дух госпожи Жанлис

 

Еврей в России (сокращенный вариант)

 

Железная воля

 

Жемчужное ожерелье

 

Жидовская кувырколлегия

 

Житие одной бабы

 

Загон

 

Запечатленный ангел

 

Зверь

 

Кадетский монастырь

 

Левша

 

Леди Макбет Мценского уезда

 

Леон дворецкий сын

 

Маленькая ошибка

 

Неразменный рубль

 

О русской иконописи

 

Обман

 

Овцебык

 

Очарованный странник

 

Печерские антики

 

Пигмей

 

Пламенная патриотка

 

По поводу крейцеровой сонаты

 

Повесть о богоугодном дровоколе

 

Последняя встреча и последняя разлука с Тарасом Шевченко

 

Привидение в Инженерном замке

 

Пустоплясы

 

Путешествие с нигилистом

 

Разбойник

 

Ракушанский меламед

 

Русский демократ в Польше

 

Русское тайнобрачие

 

Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине

 

Сошествие в ад

 

Справедливый человек

 

Старый гений

 

Таинственные предвестия

 

Тупейный художник

 

Умершее сословие

 

Час воли божьей (сказка)

 

Человек на часах

 

Чертогон

 

Штопальщик

 

Юдоль

 

 

 

 

 

 

 

    

     Я  много раз слышал и не однажды читал, что он "исчез", - "справедливый

человек"  исчез,  и  исчез  не  только  совершенно  без следа, но даже нет и

надежды  снова  отыскать  его  в России. Это было тяжело, и в то же время не

хотелось  этому  верить.  Может  быть,  дело зависит много от самих тех, кто

ищет  и  не  умеет  найти "справедливою человека"... Мне припоминался старый

водевиль  "Спокойная  ночь в Щербаковом переулке". Там, я помню, был куплет,

что

    

     И в Щербаковом переулке

     Нашелся добрый человек.

    

     Значит,  умел же автор этой пиесы найти "доброго человека" даже в таком

маленьком   и   затхлом   переулке,  а  может  ли  быть,  чтобы  не  нашлось

справедливого  человека во всей России? Какого рода справедливость требуется

от  "справедливого  человека"?  Требуется,  чтобы  он "при виде общественной

несправедливости  нашел  в себе смелость и решимость во всеуслышание сказать

людям: "Вы ошибаетесь и идете по пути заблуждений: вот где справедливость".

     Я  цитирую  это  место  из статьи одного публичного органа, который нет

надобности   называть.  Я  ручаюсь  за  одно:  что  приведенные  мною  слова

напечатаны  и  что  они  очень  многим  казались  глубоко верными; но я имел

против  них  предубеждение.  Я  верил,  что  справедливый человек еще где-то

уцелел,  и я его действительно вскоре встретил. Я его видел в борьбе с целым

обществом, которое он стремился победить один и не сробел.

    

    

     Это  было  минувшим  летом.  Я  выехал  из  Петербурга с одним набожным

приятелем,   который   взманил  меня  посмотреть  одно  большое  религиозное

торжество.  Путь  был не длинен и не утомителен: прохладным вечерком мы сели

в  вагон  в Петербурге, а на следующее утро уже были на месте. Через полчаса

мой  набожный друг уже поссорился с соборным псаломщиком, который оказал ему

какую-то  непочтительность,  а  вечером, когда мой сопутник уселся в занятом

нами  номере  писать  в  Петербург  жалобу на псаломщика, я, в сопровождении

одного  легконравного  артиста,  прибывшего  сюда "читать сцены", отправился

подышать свежим воздухом и кстати посмотреть: чем здесь люди живы?

    

    

     У  нас в Петербурге в эти часы все порядочные люди живут, как известно,

"при  садовых  буфетах", и здесь оказалось то же самое, а потому мы и попали

без  всяких недоразумений в общественный сад, где мой знакомый артист должен

был показывать свои таланты.

     Он здесь был не новичок и знал многих, и его знали многие.

     Сад,  куда  мы пришли, был довольно большой для провинциального города,

но  более  был  похож на проходной бульвар. Впрочем, долевые входы в него по

случаю  происходившего  в  этот вечер платного концерта и представления были

закрыты.   Платящая  публика  входила  только  через  один  средний  проход,

сделанный  в  вогнутом  полукруге.  У  ворот  помещались дощатые будочки для

продажи  билетов, стояло несколько человек полицейских и несколько зевак, не

имевших возможности пройти в сад по безденежью.

     Перед  этим  входом  в сад был маленький палисадничек, - неизвестно для

чего  здесь выращенный и огороженный. Он относился к саду, как передбанник к

бане.

     Артист  прошел  на  "особом праве", а я взял билет, и мы вошли в ворота

под  звуки  скобелевского  марша,  за  которым следовало "ура" и опять новое

требование того же марша.

     Публики  было  много,  и  вся она жалась больше на небольшой лужайке, в

одной   стороне   которой   был  деревянный  ресторан,  построенный  в  виде

языческого  храма.  По  бокам  его  с  одной стороны возведен дощатый летний

театр,  где  теперь  шло  представление,  а  потом  должен  был  читать  мой

петербургский  чтец;  с  другой  "раковина",  в  которой  помещался  военный

оркестр, исполняющий тот скобелевский марш.

     Общество   принадлежало,   очевидно,   к   разнообразным   слоям:  были

чиновники,  офицеры армейского полка, купечество и "серый народ - мещанского

звания".  В  более видных местах густел купец, а в отдалениях тучкой толокся

полковой писарь с особенной дамой.

     Утлые  столики  с  грязными салфетками были наставлены очень часто один

возле  другого  и  все  решительно заняты. Люди дружно производили публичное

оказательство,  чем они живы. В большом спросе были чай, пиво и "проствейн".

Только  в  одном  месте я заметил человека, который вел дело солиднее: перед

ним  стояла  шампанская  бутылка  с  коньяком и чайник с кипятком для пунша.

Пустых стаканов возле него было несколько, но сидел он одиноко.

     Гость  этот  имел  замечательную наружность, которая бросалась в глаза.

Он  был  огромного  роста,  с  густою черною растительностью, по которой и в

голове  и  в бороде уже струилась седина, и одет он был чрезвычайно вычурно,

пестро  и безвкусно. На нем была цветная, синяя холщовая рубашка с высокими,

туго  накрахмаленными  воротничками  коляской;  шея  небрежно повязана белым

фуляром  с  коричневым  горошком, на плечах манчестеровый пиджак, а на груди

чрезвычайно  массивная  золотая цепь с бриллиантом и со множеством брелоков.

Обут  он  был тоже оригинально: у него на ногах были такие открытые ботинки,

что  их  скорее  можно  было  принять  за  туфли, и между ними и панталонами

сверкали  яркие  красные  полосы  пестрых шелковых носков, точно он расчесал

себе до крови ноги.

     Он  сидел  за  самым  большим столом, который помещался на самом лучшем

месте - под большою, старою липою, и, казалось, был в возбуждении.

     Сопровождавший   меня   артист   при  виде  этого  оригинала  сжал  мне

потихоньку руку и заговорил:

     - Ба-ба-ба! Вот неожиданность-то!

     - Кто это такой?

     - Это, матушка, сужект первого сорта.

     - В каком смысле?

     -  В  смысле  самом  любопытном.  Это  Мартын Иваныч - дровяник, купец,

зажиточный  человек  и  чудак.  В  просторечии  между  своих людей именуется

"Мартын  праведник",  - любит всем правду сказывать. Его, как Ерша Ершовича,

по  всем русским рекам и морям знают. И он не без образования - Грибоедова и

Пушкина  много  наизусть  знает, и как выпьет, так и пойдет чертить из "Горя

от  ума"  или  из  Гоголя.  Да  он как раз для нас и в ударе - без шляпы уже

сидит.

     - Жарко сделалось.

     -  Нет; у него под шляпою всегда другая бутылка, на тот случай, если из

буфета больше подавать не станут.

     Артист кликнул мимо пробегавшего лакея и спросил:

     - У Мартына Ивановича под шляпой есть бутылка?

     - Как же-с... прикрыта.

     -  Ну,  значит,  готов,  и скоро будет представление какой-нибудь самой

неожиданной и самой высокой справедливости! - Надо с ним повидаться.

     Артист  направился  к  Мартыну  Ивановичу,  а я побрел за ним и невдали

наблюдал их встречу.

    

    

     Артист остановился перед Мартыном и, сняв шляпу, с улыбкой молвил:

     - Вашей справедливости почет.

     Мартын  Иванович  в  ответ на это протянул ему руку и, сразу бросив его

на смежный пустой стул, отвечал:

     - "Прошу, - сказал Собакевич".

     -  А  я  не  хочу, - проговорил мой приятель, но в эту минуту перед ним

уже стоял стакан пуншу, и Мартын опять повторил ту же присказку:

     - "Прошу, - сказал Собакевич".

     - Нет, право я не могу, - мне сейчас надо читать.

     Мартын выплеснул пунш на землю и привел какую-то ноздревскую фразу.

     Мне  это  не  нравилось:  я  понял,  почему все бежали от этого антика.

Оригинал  действительно  был  оригинален,  но только мне казалось, что в нем

сидит  не  один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью шелуху

варит.  Только  Костанджогло теперь подпил и с непривычки еще противнее хает

весь  свет.  Он  заговорил,  что  "все у нас подлецы"; и когда публика опять

потребовала скобелевский марш, вдруг беспричинно встал и зашикал.

     - Чего это он? - спросил я отошедшего от него приятеля.

     - Переложил немножко справедливости. А впрочем, пора в театр.

     Я  ушел  с приятелем и приютился у него в уборной. Пели, читали и опять

вышли в сад.

     Спектакль  был  кончен.  Публика  значительно  редела и, расходясь, еще

требовала  скобелевский марш. Мы без затруднения нашли столик, но по счастию

или  по несчастию попались опять "visaвидом" с нашим Мартыном Ивановичем. Он

за  время  нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его

справедливость,  видимо,  требовала  у  него  уже гласного оказательства. Он

теперь  уже  не  сидел,  а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический

отрывок,  который  действительно обязывал признать в нем весьма значительную

для   человека   его  среды  начитанность.  Он  валял  на  память  места  из

похвального  слова  Захарова  Екатерине,  которое находится в "Рассуждении о

старом и новом слоге".

     -  "Суворов,  рекла Екатерина, накажи! - Как бурный вихрь взвился он от

стрегомых  им  границ  турецких;  как  сокол ниспал на добычу. Кого увидел -

расточил;  кого  натек - победил; в кого бросил гром - истребил. Было и нет.

Европа содрогнулась... и..."

     Но  в  это  время  публика  опять  потребовала  "Скобелева  марш", и за

исполнением   этой  пиесы  оркестром  стало  не  слышно,  что  вещал  Мартын

Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять:

     - "Надлежит чтити праотцев и неудобь себе точию высоко мыслити!"

     - Чего этот человек добивается? - спросил я приятеля.

     - А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.

     - На что она ему теперь?

     -  Она  ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его.

Вот  он  сейчас  ее  и  явит!  Глядите,  глядите! - закончил рассказчик. И я

увидал,  что  Мартын  Иванович  вдруг  снялся с своего места и неверными, но

скорыми  шагами  устремился  к проходившему мимо пожилому человеку в военной

форме.

    

    

     Мартын    Иванович    нагнал   этого   незнакомца   (который   оказался

капельмейстером  игравшего  оркестра),  моментально  схватил  его  сзади  за

воротник и закричал:

     - "Нет, ты от меня не скроешься, - сказал Ноздрев".

     Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.

     -  Нет,  я  тебя  не  оставлю,  -  отвечал  Мартын  Иванович. - Ты меня

измучил!  -  И  он  подвинул  его  к  столу  и  закричал:  -  Пей  за  обиду

оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!

     - Кого я обидел?

     - Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!

     - И не думал, и не располагал.

     - А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?

     - Публика требует.

     - Ты меня измучил этой несправедливостью.

     - Публика требует.

     - Презирай публику, если она несправедлива.

     - Да в чем тут несправедливость?

     - Отчего Суворову марша не играешь?

     - Публика не требует.

     -  А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому

он  больше  воевал.  Да!  И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас

греми марш Суворову.

     - Не могу.

     - Почему?

     - Нет суворовского марша.

     -  Как  нет  марша  Суворову?  "Суворов,  рекла  Екатерина,  накажи! Он

взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!.." И ему марша нет!

     - Нет.

     - Почему?

     - Публика не требует.

     - Ага... так я же ей покажу!

     И  Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на

стол и закричал:

     - Публика! ты несправедлива, и... за то ты свинья!

     Все  зашумело  и  задвигалось,  а  возле  стола, с которого держал речь

Мартын   справедливый,  явился  пристав  и  начал  требовать,  чтобы  оратор

немедленно  спустился  на  землю.  Мартын  не  сходил. Он отбивался ногами и

громко  продолжал  укорять  всех  за  несправедливость к Суворову и закончил

вызовом,  бросив  вместо  перчатки  один  башмак  с  своей ноги. Подоспевшие

городовые  схватили  его  за  ноги,  но  не  остановили  смятения: в воздухе

пролетела  вторая  ботинка,  стол  опрокинулся,  зазвенела  посуда, плеснули

коньяк  и  вода,  и  началась  свалка...  У  буфета по чьему-то распоряжению

мгновенно  погасили  фонари,  все бросились к выходу, а музыканты на эстраде

нестройно заиграли финальное: "Коль славен наш господь в Сионе".

    

    

     Мы  с  приятелем  примкнули  к  небольшой  кучке любопытных, которые не

спешили  убегать  и  ожидали  развязки.  Все  мы теснились у того места, где

полиция   унимала  расходившегося  Мартына  Ивановича,  который  мужественно

отстаивал свое дело, крича:

     -  "Екатерина  рекла:  Суворов, накажи... Он взвился, ниспал, расточил,

содрогнул".

     И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.

     В  теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но

голос справедливого человека раздался снова:

     - Не души: я сам иду за справедливость.

     - Не здесь доказывают справедливость, - отвечал ему пристав.

     - Я не вам, а всему обществу говорю!

     - Пожалуйте в участок.

     - И пойду - только дальше руки ваши.

     - Пожалуйте!

     -  И  пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть

за Суворова-Рымникского!

     - Господа, посторонитесь - осадите.

     - Я не боюсь... Почему Суворову марша нет?

     - Мировому судье жалуйтесь.

     - И пожалуюсь! Суворов больше!

     - Судья разберет.

     - Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.

     - Ну вот!.. Это все в протокол.

     -  А  я вашего судью не боюсь и иду! - выкрикнул Мартын. - Он раздвинул

руками  полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было

- он шел в одних своих пестрых носках...

     Полицейские от него не отставали и старались его окружать.

     Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:

     - Мартын Иванович, сапожки поищи... обуйся.

     Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:

     -   Ничего...   Если   я  справедливый  человек,  я  так  должен  быть.

Справедливость завсегда без сапог ходит.

     У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.

     Публика пошла каждый кому куда надо.

     -  А  ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, - говорил,

обгоняя нас, один незнакомец другому.

     - В каком роде?

     -  Как  хотите  -  Суворов  ведь больше Скобелева воевал, - зачем ему в

самом деле марша не играют.

     - Положенья нет.

     - Вот и несправедливость.

     -  А  ты  молчи,  - не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а

тебе нет, так и нечего справедливничать.

     Приятель дернул меня за руку и шепнул:

     - И если хотите знать - это настоящая правда!

    

    

     Когда  я  раздевался  в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя,

двое  проезжающих;  у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились

словом:

     - А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость!

     - Да была-то она была, только черт ли в ней.

     И они пожелали друг другу покойной ночи.

  

<<< Повести и рассказы Лескова >>>