Орлята партизанских лесов

Яков ДАВИДЗОН

Рассказ партизана. Володя Бебех

Однажды в партизанский музей вошел вместе с другими посетителями высокий широкоплечий мужчина. Он ходил по залам, подолгу задерживался у стендов с оружием, листовками, которые выпускались в соединении Федорова в годы войны, с пристальным вниманием рассматривал портреты народных мстителей. Не пропускал ни слова из рассказа экскурсовода.

У одного из снимков, где был запечатлен мальчик лет десяти-одиннадцати, группа задержалась. Экскурсовод объяснила:

—        В партизанских отрядах воевало немало подростков. Не все известно о судьбах этих отважных ребят. Перед вами портрет юного партизана, имя которого установить пока не посчастливилось...

Тогда мужчина вышел из-за спин гостей и просто сказал:

—        Это я. Зовут меня Владимир Бебех. А было это в 1943 году...

—        В 1941 году,— начал Владимир Бебех,— я окончил 3 класса Тихоновичской средней школы  Корюковского  района  Черниговской области. Отец мой был зачислен в партизанский отряд  Федорова  задолго до  того,  как фронт вплотную приблизился к нашим местам.   Из  села  ушли  в  лес,  чтобы  бороться с оккупантами, кроме отца, его родной брат, председатель сельсовета Степан Бебех, председатель колхоза Феодосии Ступак, колхозный бригадир Амвросий Мягкий и наш дальний родственник Николай Бебех.

Около недели в окрестностях села сражались с немцами разрозненные части Красной Армии. Когда линия фронта передвинулась на восток, я вместе с сыновьями Ступака — Мишей и Петей — сразу же побежал в лес. У каждого из нас было в руках лукошко с продуктами. До позднего вечера мы бродили по густым ельникам, спускались в темные овраги, но партизаны словно сквозь землю провалились...

Отец нежданно-негаданно появился сам, когда в селе еще не создали полицейской управы. Спустя сутки он ушел. «Если будут интересоваться, допрашивать вас, держитесь одного: отец собирался пробиваться к линии фронта, с тех пор никаких сведений не имеем...» Мы — моя мать Евдокия Ивановна, я и сестра Нина — старались ночевать не дома, а у дальних родственников или у знакомых. Но однажды мы все-таки остались дома — уж очень соскучились за уютом и теплом родной хаты. В ту же ночь к нам постучали. Помню, мне как раз снилось, что меня фашист расстреливает из автомата. Мать открыла. Ее с лампой в руках заставили пройти вперед, во вторую комнату,— полицаи думали, что там прячется отец. Ввалилось их в дом человек восемь. Начали переворачивать все вверх дном. Хватали, что под руку попадалось.

Мы с Ниной незаметно выскользнули из дома. Перебежали через дорогу — в колхозный сад. Оттуда — к конторе колхоза, где жил наш дядя Потап. Но услышали взрыв гранаты, и это остановило нас. Позже мы узнали, что полицаи бросили гранату в дом к Ступакам. Хорошо, что там было пусто... Маму нашу забрали. Весь день ее босую, в мороз, гоняли полицаи по селу. Мы с Ниной сидели у соседа в хате и, плача, наблюдали сквозь стекла за происходящим.

Спустя два дня, так ничего от нее и не добившись, маму отпустили. Мы тоже вернулись домой.

Когда же партизаны разгромили карательный отряд предателя Шилова в Гуте Студеницкой, это было в феврале сорок второго года, в наш дом ворвалось человек десять полицаев. Приказали всем собираться. Я уже оделся, как вдруг сестра разрыдалась. Она обхватила маму руками и закричала: «Мама, мамочка, куда нас ведут?» Тогда мама сказала главному полицаю: «Детей же зачем? Ведь они ни в чем не виноваты!» Тот остановился в нерешительности, потом угрюмо бросил: «Ладно, одна пойдешь!»

Было около десяти утра, когда, в последний раз поцеловав нас, мама ушла  с полицаями. А вскоре мы узнали, что ее расстреляли...

Нас с сестрой после этого забрали в тюрьму в город Щорс, где мы просидели несколько суток. Там были дети Ступака — Миша, Петя и Толик. После допроса нас отпустили, и мы пешком возвращались домой. Дорога неблизкая, километров двадцать. Толик был совсем маленький, и его приходилось нести по очереди на руках.       В феврале сорок третьего года меня с сестрой и братьев Студаков снова забрали и бросили в корюковскую тюрьму. Там мы просидели, Ожидая расстрела, две недели. Арестованных — это были в основном семьи партизан — становилось все меньше.

Но нам повезло — соединение Федорова разгромило местный гарнизон и штурмом взяло тюрьму. Нам потом рассказали партизаны, что первым к тюрьме прорвался дядя Феодосии — отец Миши, Пети и Толи. Он как раз сбивал прикладом замок на тюремных воротах, когда автоматная очередь прошила его насквозь.

Я помню, как мы подходили к подводе, на которую положили дядю Феодосия... На второй день его хоронили в селе Тихоновичи, в колхозном саду, там же, где и наших матерей.

В лес мы уехали с партизанами. Мне подарили маленький дамский пистолет. Тогда и был сделан этот снимок.

Владимир Иванович Бебех повернулся к своему портрету, с которого и начался его рассказ. Немного помолчав, оп продолжил:

— В лесу меня взял к себе какой-то командир, фамилию его я уже не помню. Мы вместе спали в одной повозке. Он предложил мне: «Теперь, Володя, ты при мне будешь как бы адъютант». В мои обязанности входило: чистить его парабеллум, смотреть за повозкой, поить лошадей. Такая жизнь продолжалась дней пятнадцать. А потом командир подходит ко мне и говорит: «По распоряжению командования тебя решено оставить в отряде Попудренко. Пойдем к нему, представишься по всей форме». Он научил меня, как это нужно сделать.

Партизанская засада. Вот-вот здесь разгорится бой.

В землянке было полным-полно командиров, одни входили, другие поспешно выбегали, вскакивали на коней и уезжали. Я подступил поближе к столу и во весь голос начал:

—        Товарищ командир отряда! Юный партизан Бебех согласно распоряжения командования в ваше распоряжение прибыл!

Попудренко переспросил мою фамилию и сказал:

—        Ну, здоров, сьгаок! Будешь с нами партизанить!

И приказал определить в роту Короткова. Здесь же был и сам Коротков. Я обрадовался — Коротков знал моего отца, не раз бывал у нас дома. Но неожиданно для меня ротный возмутился:

—        Да что вы, товарищ командир, у меня же боевая рота, а не...

Но Попудренко, не обращая внимания на его слова, приказал дежурному по штабу:

—        Григорий, отведи во взвод к Карпачеву!

 Не испытывая дальше судьбу, я бросился вслед за дежурным и через минуту был в землянке второго взвода. Гриша, как и положено, обратился к Карпачеву:

—        Разрешите доложить, товарищ командир! По распоряжению командира

отряда в лице юного партизана Бебеха к вам прибыло пополнение!

В землянке раздался такой взрыв смеха, что его раскаты, кажется, и сейчас звенят в моих ушах. Карпачев расспросил меня обо всем и с ходу предложил быть его приемным сыном. Я, конечно, возразил, сказал, что у меня есть живой отец. Тогда он уточнил — будешь моим партизанским сыном, и на этом мы поладили.

Карпачев был очень хорошим, добрым, душевным человеком, словом, па-стоящий русский человек. Мне выдали карабин. 2 мая 1943 года я принял присягу. Я был постоянным «заместителем» командира взвода, когда он уходил на операции.

Первое задание, которое я выполнил с Карпачевым,— прием самолетос с Большой земли. Это было не простым делом. Как-то мешок с толом, к которому я направился, взорвался, и, наверное, мне просто повезло, что я уцелел.

Были определены сигналы фонариками и пароли, приготовлены костры. Со второго захода самолеты сбросили грузы и десантников на парашютах. Карпачев еще в воздухе за каждым «закрепил» парашют, приказал не спускать с него глаз и немедленно бежать к месту приземления. На «моем» парашюте оказалась... девушка. Я ее доставил к командиру. Карпачев пошутил: «Везет же парню! У всех — мужики, а этому — девушку прислали!»

После елинских лесов начались походы по тылам врага. И тут хотелось бы рассказать об одном человеке, который немало способствовал поддержанию боевого духа партизан. Когда мы еще стояли в елинских лесах, рядом с нашей была землянка комиссара отряда товарища Горелого. Все новички, попадавшие в лес, проходили «собеседование» у комиссара. Он обычно спрашивал у повенького, как в плен попал или откуда родом и т. д. Потом рубил напрямик: «Почему до сих пор ждал?» Кульминация наступала тогда, когда комиссар, блестя глазами и взмахивая рукой, говорил: «Наша главная сегодняшняя задача — бить врага! Есть оружие — оружием, нет оружия — палкой бей, нет палки — вцепись руками!» Он распалялся, был сам не свой. Он так болел за порученное дело, так отдавал себя всего, что новички, попадавшие к нему на «психологическую обработку», бледнели. Горелый обладал огромной силой внушения. К концу разговора комиссар обычно приходил в норму и дружески пожимал руку своему собеседнику, просил извинения за резкость.

Коммунист Горелый погиб в селе Тихоновичи, похоронен там же, где Феодосии Ступак и моя мать.

Трудной была походная жизнь. Спали — в жару и в дождь — где придется, чаще всего на голой земле. Непроходимые болота, смертельная усталость, кровавые мозоли на ногах. И бои, бои — днем и ночью. Что уж говорить обо мне — бывалые партизаны и те гнулись под тяжестью испытаний. Я чувствовал, что силы покидают меня... На помощь опять же прпшел Карпачев. Он уговорил начальника разведки Лошакова, чтобы тот дал мне коня.

Вручал коня усатый ездовой. Он приговаривал, поглаживая гнедого: — Ось твш кшь, звуть його Мальчик. Хлопщ, ят басували на  ньому верхи, кэжуть, що дуже щирий i спритний коник. Бери його та 1'здь на здоров'я.

Отдал он мне Мальчика, и повел я его к себе. Мальчик, однако, на первых порах отнесся ко мне недружелюбно — поджимал уши, косил глазами, норовил лягнуть. Но вскоре я его задобрил: носил ему картофельные очистки, ячмень, овес. Был у нас в отряде ездовой Свириденко, очень хитрый мужик. Когда ложился спать, то мешок с ячменем укладывал под голову... Этот признаюсь, нисколько не мешало мне набирать полную шапку зерна, совершенно не беспокоя Свириденко. Вскоре Мальчик приобрел блеск и ходил за мной, будто привязанный,— и я постоянно ощущал на затылке его дыхание.

Однажды в походе я от усталости свалился под куст и уснул. Уже протарахтели последние повозки, когда Мальчик, наконец, растолкал меня своим носом. Я вскочил в седло, а куда скакать — не знаю. И тогда я полностью положился на моего верного четвероногого друга. И не ошибся — Мальчик догнал отряд.

Это последний снимок командира партизанского соединения Героя Советского Союза Н. Н. Попудренко (первый слева). Четыре часа спустя он пал смертью храбрых, выводя соединение из тяжелейшего вражеского окружения в злынковских лесах.

Никогда не забуду боев в злынковских лесах. Фашисты окружили соединение Попудренко. Дрались все — женщины, старики, дети. Помню, как фашистская танкетка прорвалась в лагерь, к землянке командира. Десятка полтора автоматчиков окружили Попудренко и нескольких партизан. Бой был не на жизнь, а на смерть. Ведь помощи ждать неоткуда. И тогда все, кто мог еще держать оружие, поднялись в атаку. Бежал с ними и я, стрелял из своего дамского пистолета. Наверное, вид перебинтованных, окровавленных людей, не устрашившихся ни пуль, ни танковой брони, подействовал на гитлеровцев сильнее приказов их офицера — они побежали, и танкетка попятилась, укатила...

После боя Попудренко увидел, как я чистил свой пистолетик, и сказал: — Пора тебе и настоящее оружие выдать. Скажи это от моего имени Карпачеву...

Моя партизанская жизнь окончилась неожиданно. Прискакал связной Мишка Хавдей с устным приказом срочно явиться к командиру соединения товарищу Попудренко. Как я ни упрашивал Мишку — он так и не сказал, зачем зовут...

Доложил я Попудренко, как и положено партизану, о своем прибытии. Он выслушал внимательно. Нахмурился, глаза в сторону отвел и говорит:

—        Ну вот, сынок. Москва вызывает тебя! Прибыла радиограмма: детей партизана Бебеха эвакуировать в советский тыл!

Новость огорошила меня. Я в это время думал лишь об одном: вот-вот вернется диверсионная группа  и Карпачев выдаст мне обещанный немецкий автомат. И вдруг — лететь... Попудренко прочел на моем лице эти нехитрые мысли и продолжал:

—        Ничего поделать не могу, голубчик! Приказ и для меня, и для тебя —

приказ. Передай привет Большой земле. Скажи начпроду, что я приказал снарядить вас честь по чести:  сала, крупы, словом, что положено.

В Москве теперь с продуктами трудно. Не забывай нас!

Самолет уже вторые сутки стоял замаскированный на партизанском аэродроме. Мальчика я должен был передать старшине Авраменко. Конь словно чувствовал, что мы расстаемся навсегда, никак не давался в руки старшине, все рвался к самолету. Я отвел его подальше от самолета в лес, расцеловал его теплую мягкую морду и расплакался. А Мальчик мягко-мягко тыкался мне в соленое лицо —успокаивал. Привязал я Мальчика к березке и, не оглядываясь, кинулся бежать. Чувствовал, что стоит мне задержаться на минутку, и никакая сила уже не заставит меня улететь... Я уже был возле самолета, когда жалобное ржание Мальчика долетело до моих ушей...

После  войны учился,  выполнял  приказ  Попудренко.   Закончил  школу, Киевскую сельскохозяйственную академию...