Вторая Чеченская

Анна Степановна Политковская

Обозреватель «Новой газеты».

Убита 7 октября 2006 года, в подъезде своего дома

Макка Джабраилова, жительница села Махкеты Веденского района Чечни, рассказывает: «Как Путин по телевизору сказал: «Мочить в сортире!» — так на следующее утро у меня обстреляли туалет в огороде. Теперь у нас тайный, подземный туалет». Что думает о президенте своей страны 14-летний сын Макки?

КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЛУХИМ

Война началась тривиально: с бомбежек сел и городов. А значит, война началась с потоков беженцев. Тысячи людей, подхватив детей и стариков, ринулись куда глаза глядят, прочь... Они шли повсюду и отовсюду, многокилометровый «хвост» выстроился по главному шоссе Чечни, так называемой «федеральной трассе Ростов—Баку». Но и «хвост» бомбили.

Сентябрь 1999 года. Мы лежим на жухлой осенней траве. Точнее, мы хотим на ней лежать — но большинству достается только пыльная чеченская земля. Это потому, что нас слишком много — сотни, и на всех хорошего не хватает.

Мы — это люди, которых настигла бомбежка. Мы ни в чем не провинились, просто шли по направлению к Ингушетии по бывшему шоссе, теперь распаханному и разъезженному бронемашинами.

За нашей спиной Грозный. Мы, сбившись в стадо, бежим от войны и боев. И когда наступает мгновение и ты должен плюхнуться носом в землю, приняв внутриутробную позу, стараясь убрать под себя голову, коленки и даже локти, — вот тут-то и подкрадывается такое лживое и липкое одиночество, и начинаешь думать: а что ты съеживаешься? что, собственно, спасаешь? эту свою жизнь, никому, кроме тебя, больше не нужную?..

Почему лживое? Потому что отлично знаешь — неправда все это: дом полон родни, и она тебя ждет, и за тебя молится. А липкое, потому что физически-потное. Когда очень хочется жить, слишком много пота выделяется. Хотя некоторым везет: когда чувствуют смерть рядом, только волосы на голове встают проволокой...

И все-таки — одиночество... Где-где, а на смертном одре товарищей не сыщешь. Как только наверху, над твоей свернувшейся спиной, зависают пикирующие вертолеты, земля становится похожей на упокойное ложе. Вот они — вертолеты. Очередной заход. Они спустились так близко, что видны руки и лица пулеметчиков. Некоторые уверяют, даже глаза. Но это преувеличение от страха. Главное — их ноги, небрежно спущенные в открытые люки. Будто они не убивать прилетели, а решили охолонить их, натруженных, в прохладном воздушном потоке. Ноги большие и страшные, подметки тычутся чуть ли не в нас. Между ляжками зажаты дула. Страшно, но всем хочется посмотреть, кто же твой убийца. Кажется, они смеются над нами, над тем, как мы уморительно ползаем внизу — старые грузные тетки, молодые девушки, дети. Нам даже слышен этот хохот, хотя это опять вранье — слишком шумно вокруг. Автоматные очереди высвистывают воздух вокруг наших тел, и в такт этим посвистам кто-то обязательно начинает выть. Убили? Ранили?..

— Не двигайся. И головы не поднимай. Мой совет, — произносит мужчина рядом. Он как был, так и упал на землю в черном костюме, белой рубашке и черном же галстуке.

Сосед впадает в многоречивость. И спасибо ему: сейчас лучше переговариваться, чем молчать.

Мужчина по имени Ваха — чиновник-землеустроитель из Ачхой-Мартана, большого села неподалеку от Ингушетии. В воюющей Чечне все боятся всего, и сегодня утром Ваха вышел из дома, как обычно, в костюме, с папкой, чтобы не привлекать внимания — вроде бы на работу. А на самом деле решил бежать.

— Всякий раз, — бормочет Ваха, потому что не бормотать нельзя, ведь наши губы уперты в землю, — всякий раз, когда налетают вертолеты, я беру в руки папку, достаю бумагу и делаю вид, что записываю. Мне кажется, это очень помогает.

Люди, лежащие рядом, начинают тихо посмеиваться.

— Как может помочь бумага? Что ты такое говоришь? — шепеляво, отплевываясь пылью, громко шепчет крошечный худющий дядечка, расположившийся слева.

— Пилоты видят, что работаю, что не террорист, — парирует землеустроитель.

— А если они подумают наоборот? Что ты записываешь их бортовые номера? — отзывается женское тело впереди и очень осторожно чуть-чуть меняет положение. — Затекло... Когда же это кончится?

— Если подумают, тогда конец, — кто это говорит, не видно. Он сзади. И хорошо: речь жесткая и колкая, как топор, без всякого сожаления.

— Ладно тебе. Ты за свое, — обрывает «жесткого» стариковский голос. И обращается к Вахе: — Покажи свою папку, пожалуйста. Другим расскажу.

Тела, смолкнувшие при «жестком», опять хватаются за соломинку — кусочек вдруг подаренного веселья, для кого-то и последнего.

— Показывай-показывай...

— Все себе заведем...

— У русских папок не останется...

— Путин подумает, что это все чеченцы ходят по войне с папками? А должны бы с автоматами...

— И тогда федералам папки выдаст. Будет вся Чечня с папками...

— Ваха, дорогой, а какого цвета надо папку?

А вертолеты никак не уймутся, выписывая разворот за разворотом, и детский плач раздирает землю, усыпанную людьми, и пулеметные очереди, — ну хотя бы на минуту заткнулись! — и взрывы падающих мин квакают безостановочно, внося оттенок пошлости в наше пребывание на смертном одре. Этого только не хватало!

И все равно люди шутят.

— Воля Аллаха, — смиренно отбивается от публики Ваха. — Но! Что хотите говорите, а с папкой этой меня даже ни разу не ранило. Ни в первую войну, ни в эту. Всегда помогало.

— Так ты и в первую?.. С папкой?.. — покатывается кто-то со смеха — клочковатообразного и потому чрезмерно нервного. — Тогда сейчас почему лежишь? Эй, парень! Встал бы!

Вахе надоело:

— Так ведь все лежат. Что же, я один встану? И превращусь в мишень?

— Но ведь с папкой... — Это уже тот самый старик, который обрывал «жесткого», больше, кстати, не произнесшего ни слова. Старик смеется где-то сзади нас. Если вообще можно назвать смехом шевеление телом, улавливаемое нашими ушами, в такт сиплым выхаркиваниям воздуха в землю. — Эх-ха-ха, парень! Не знаешь своего счастья: «им» может показаться, будто ты нас пересчитываешь. И значит, ты на «их» стороне.

Теперь Баха уже молчит — и правда, дурная обстановочка для шуток, все хорошо в меру. И начинает сдувать пыль с испачканных черных рукавов — дыханием откуда-то из-под себя. Потому что это все, что он может в той позе эмбриона, которую нас заставили выбрать.

Ваха и его чудо-папка погибнут сутки спустя, подорвавшись на мине в полутора километрах от места, где мы сейчас лежим. Ваха шагнет на неопрятное неубранное поле той первой военной осени, на каких-нибудь пару метров в сторону от дороги. А мин было уже повсюду видимо-невидимо, и все поголовно, в том числе военные и боевики, — бродили по Чечне без карт минных полей... Русская рулетка.

Ваха шагнет в сторону не по надобности, а просто так, истомившись в ожидании: слишком длинной была очередь к блокпосту, на паспортный контроль, и почти вся состояла из «родственников» — тех, с кем вместе готовился умирать накануне, лежа на другом поле, — из нас, смешливых.

И погибший Ваха опять будет лежать на поле, но теперь бесстрашно — вверх израненным лицом и раскинув руки так широко, как не бывает при жизни. Левую — влево метров на десять от разодравшегося в клочья черного пиджака. Правую — поближе, шагах в пяти. А с ногами Вахи вообще получится беда: они исчезнут, наверное, став пылью во время взрыва и улетев вместе с ветром. Эта же участь постигнет и папку с белыми чистыми листами бумаги. Которые спасают от вертолетов, а от мин, получилось, — нет.

Потом к Вахе осторожно подойдут два солдата с блокпоста, куда была длинная очередь. Один — крошечный и юный, будто пятнадцатилетний, в каске не по размеру и сапогах чужого номера. Второй — постарше и поосанистей, ладный, руки — в пятнистые брюки. Первый тихо заплачет, размазав грязь по лицу и отвернувшись, не в силах смотреть. Второй даст ему подзатыльник, и тот тут же заткнется, как будильник, по которому ударили сверху, чтобы дал поспать утром. Чеченцы из очереди купят у лейтенанта этих солдат большой черный пластиковый мешок, «неприкосновенный запас» на случай «груза 200», соберут Вахины остатки и долго будут решать, куда везти. К матери, жене и детям — в лагерь в Ингушетию? Или в Ачхой-Мартан — в пустой дом? Победит разум: в Ачхой, конечно. Хоронить все равно там, на родовом кладбище. Так зачем тратить деньги, тащиться в Ингушетию? Въезд туда обернется немалыми взятками... На блокпосту «Кавказ», на границе этой войны и остального мира, придется платить дважды — туда и обратно, причем за трупы в два или три раза больше, по настроению «старшого».

...Но пока у Вахи — еще целые сутки, он жив-здоров. И мы, продолжая лежать на поле под Гехами, не только надеемся удачно выбраться из-под вертолетов, но и чуточку верим в наше скорое счастливое будущее — ведь еще самое начало войны, первые числа октября 99-го, и мерещится нам, что бои предстоят не такие уж и долгие, и беженцы вскоре вернутся по домам, и вытерпеть нам только этот день, а потом все само собой и наладится.

И Ваха, осмелев в какой-то момент, — ведь когда опасность слишком долгая, все притупляется и надоедает — так вот, плюнув на вертолеты, Ваха вдруг переворачивается на бок. И этак нормально, по-людски, без земли во рту, начинает рассказывать о своей семье. О шестерых детях, которые неделю назад ушли из Ачхоя в Ингушетию вместе с его матерью, женой и двумя незамужними сестрами. Вот к ним он и пробирается.

В сторонке бомбят Гехи. Увлеченно, неистово, как, наверное, Кенигсберг во Вторую мировую. И Ваха снова сворачивается.

— Там беженцев из Грозного скопилось — ужас... — говорит он, сбиваясь с семейной темы, захваченный ритмом этого нарастающего иррационального бомбометания своих по своим. — Тысячи беженцев, наверное. В предыдущую бомбежку, на той неделе, больницу разрушили, раненых и больных позабирали... Куда сейчас новых раненых денут?

Женщины тихо воют, цыкая на детей, чтобы не выли — будто дети не такие же люди, как они. Хлюпающие звуки, издаваемые орудиями уничтожения, облепляют нас со всех сторон, не давая передышки мозгу. И хотя с момента начала вертолетной атаки прошло каких-то полчаса, они уже давно показались половиной суток, вместивших воспоминания о большей части твоей жизни. Люди постепенно теряют самообладание, слышны крики сумасшествия, мужчины плачут. Но не все. Среди нас — подростки, лет по 13—14. Они возбужденно и радостно обсуждают, какое же это оружие применяется в данный момент. И демонстрируют основательные знания вопроса — как иначе? Вся их сознательная жизнь прошла в изучении современного оружейного словаря: войне в Чечне почти десять лет.

Между подростками и нами тихо ползает маленький мальчик, наверное, шестилетний. Он худенький и грустный. Мальчик не плачет, не кричит, не хватается за мать, он задумчиво оглядывается вокруг и произносит: «Как хорошо быть глухим...» С интонациями простыми, спокойными и даже бытовыми. Как если бы это было: «Как хорошо сыграть в мяч...»

Тут-то нас всех и настигает «Град» — самое страшное, чем на этой войне насилуют слух и жизнь человека. «Град» — реактивная «Катюша» конца двадцатого века. «Градовый» залп долго свистит, шипит и вертится. Однако если ты его уже слышишь, значит, мимо, и смерть хоть и ходила близко, но сейчас выбрала другого. И ты смеешься... «Град» превращает и тебя в бесчеловечную тварь, научившуюся радоваться чужому горю.

Черту подводит мальчик, уютно, вопреки обстоятельствам, примостив голову на кочку травяного кустика, как на подушку:

— Глухие ничего этого не слышат. И поэтому не боятся.

Ваха тихо подтягивает его к себе, обнимает и тянет конфету из кармана своего черного пиджака.

— Как тебя зовут? — Ваха тихо плачет.

— Шарпуддин, — отвечает мальчик, удивленно наблюдая слезы взрослого мужчины.

— А еще лучше было бы сейчас, Шарпуддин, стать слепым, немым и глупым. — Глаза Вахи высохли под взглядом мальчика. — Но мы не такие. И мы все равно должны выжить.

Минут через пять вертолеты улетают. И «Град» молчит. Налету конец. Люди начинают разом подниматься, отряхиваться и кое-кто славить Аллаха. Поле оживает. Женщины бегут искать машины для раненых. Мужчины сносят убитых в одно место.

...Пройдет ночь и день, и мальчик Шарпуддин, подойдя к взрослым мужчинам, собирающим Ваху в черный мешок, станет молча им помогать. На него цыкнут сурово, как на собаку — ради него же самого, — но поможет мать. Она скажет, что ее сын был последним ребенком, которого Ваха приласкал в своей жизни. И тогда Шарпуддина допустят.