Вторая Чеченская

Анна Степановна Политковская

Обозреватель «Новой газеты».

Убита 7 октября 2006 года, в подъезде своего дома

БЕСПРЕДЕЛ ВЕДЕНСКОГО РАЙОНА

Джохар

Совсем маленький ребенок, укутанный в грязное тряпье, успокаивается, лишь когда тыком, по-телячьи, нащупывает мамину грудь. Остальное время худенькое тельце извивается в хаотичных подергиваниях. Плачет? Дрожит?..

— Как зовут?.. Вашего?.. — И не знаешь, как спросить, не обидев, — сын это или дочка...

Тоита, мать, к чьей груди ребенок просится каждые 10-15 минут, молчит, как на допросе.

— Она что, не понимает по-русски?

— Почему? Понимает... — говорят женщины и прячут глаза. Виснет пауза: разве бывают причины, чтобы не сказать, как зовут крошечного нездорового младенца?

— Джохар он, — наконец решительно и зло выдавливает Тоита. — Я просто отвыкла произносить его имя вслух. Вдруг солдаты услышат?.. Убьют. Или его, потому что Джохар в честь президента Дудаева. Или меня — что так назвала. Сынку скоро два года.

— А почему он... такой?..

— Да, совсем не развивается. Он родился как раз, когда эта война началась.

У Тоиты и Джохара — дом дырой в небо. Год назад, в феврале 2000-го, снаряд пробил крышу, а заделать некому, и снег наметает маленькие белые сугробики. Тоита — вдова: муж пропал без вести, еще когда она была беременна. И теперь мама с сыном живут в страшном месте — там, где вряд ли кто поселится по доброй воле, — в забытом миром горном селении Веденского района со странноватым для этих мест пронемецким названием Сельментаузен. Тут нет воды, света, газа, тепла, телефонной связи, врачей... Что тут есть, так это война. Уже 18 месяцев подряд. Тоита — одна из тех, кто не выдержал и подписал коллективную просьбу десятков семей Веденского района вывезти их куда угодно — только за пределы родной им Чечни. Подобного в истории нынешней войны еще не было: чеченцы слишком привязаны к своей земле, чтобы просить о депортации.

Зона в зоне

Даже в спецзоне под названием Чечня Веденский район — особая статья. Он все более смахивает на индейскую резервацию в США начала прошлого века, развитие которой идет в направлении дальнейшей изоляции от внешнего мира. Сюда не ездят проверяющие комиссии из чеченской столицы, от правительства и от главы администрации. Тут не показываются важные птицы из Москвы — очень боятся. Сюда не заглядывает и Владимир Каламанов — спецпредставитель президента по соблюдению прав человека в Чечне. Здесь не припомнят гуманитарные конвои. Весь внешний мир для жителей Веденского района сузился до мистеров икс в масках и белых маскхалатах (горы — зима — снег) без знаков отличия, с автоматами, голодных, злых и жестоких. Военные люто ненавидят Веденский район за то, что тут горы, где полно, по их мнению, боевиков, а потому воевать и нести потери приходится ежедневно. Ненависть удесятерена тем, что Ведено — родина Басаева, а его, как известно, никак не изловят, и военным мерещится, что с минуты на минуту он заедет в близлежащие селения погреться у печки, а он все там не появляется — и это раздражает... Не переносит район и глава республики Ахмат-Хаджи Кадыров — как родовые места своего личного врага, того же Басаева.

Однако резервация Ведено неоднородна. Тут есть люди и села, которым совсем плохо. Внутри района есть еще одна зона. В нее входят селения Махкеты, Товзени, Сельментаузен, Хоттуни. Они расположены совсем близко друг от друга, кустом вокруг самого крупного из них — населенного пункта Махкеты, где проживают около семи тысяч человек. Так вот, махкетинцы — изгои даже в самом Веденском районе-изгое. Веденцы не любят их за оппозиционность райцентру, возникшую также на военной почве, — махкетинцы не поддерживали Басаева и, более того, создали в этих селах ополчение против него. В результате даже та немногочисленная гуманитарная помощь, которая доезжает до Ведено, никогда не попадает в эти места. Лишь один раз за 18 месяцев войны общественная организация «Эхо войны», базирующаяся в Назрани (Ингушетия), привозила сюда рис, сахар и масло, и то лишь для детей-сирот.

Бежать! Прочь! Другого выхода нет.

Однако просто так за пределы Махкетинской зоны Веденской резервации не выбраться. По словам Айны Макаевой, сельской паспортистки, выдача документов, удостоверяющих личность, приостановлена до каких-то особых распоряжений — так ей объявили в Ведено. Почему и за что — в подробности не вдавались. Обязанности сельской паспортистки — собирать и готовить бумаги для выписки паспортов, а потом возить их в райцентр и забирать оттуда готовые паспорта. Несколько месяцев назад Айна столкнулась с тем, что начальник паспортно-визовой службы Веденского района отказался принимать у нее документы. Особенно если это касалось подростков. И в данный момент у Айны на руках 250 комплектов бумаг. В основном это молодые люди от 14 до 18 лет.

Айна с возмущением пересказывает свои бесплодные беседы с тем самым начальником паспортно-визовой службы — офицером МВД:

— Я ему говорю: наших молодых ребят замучили «зачистками», их хватают, сажают в ямы на окраине селения Хоттуни, родственники должны их оттуда выкупать! Нескольких подростков уже замучили там до смерти! Паспорта в наших условиях — это жизнь! Нет паспорта — смерть.

А начальник мне отвечает: не моя проблема. У меня банный день. И такая история — каждую пятницу... Потому что только по пятницам принимают документы...

Люди больше не сомневаются — в их селах создаются искусственные условия, спецсистема, чтобы удерживать здесь жителей и постепенно их уничтожать.

Заготовка дров

Когда у тебя ничего нет, ты становишься способен на иррациональные поступки. Тут знают: в лес, хоть он и единственный спаситель местного люда, ходить нельзя. Ни за дровами, ни за черемшой, местным источником витаминов.

Однако люди все равно ходят, даже зная, что на сельском кладбище лежат те, кто решил запастись дровами и был пристрелен. Каждый надеется, что пронесет...

Вот рассказ Вахи, жителя Сельментаузена:

— Два дня были сильные обстрелы. Потом они прекратились. Я встал рано-рано утром, послушал, подумал и решил идти на окраину леса. Жена очень плакала, но дров уже не было несколько дней, и поэтому надо было идти. Не все ли равно, как умирать, — замерзнуть вместе с детьми как не мужчина или получить пулю... Я помолился и двинулся. На этот раз все закончилось благополучно. Принес дров дня на три — сделал пять заходов. Видите, как у нас тепло...

— Но ведь пройдет всего пара дней, и надо будет опять повторять смертельный трюк?

— Я готов. — Ваха отвечает коротко и жестко, будто офицер в строю.

Готовность умереть — главное правило местной жизни, ежеминутно порхающей между бытием и небытием. А байки о том, кто из соседей как умер, при каких обстоятельствах и от какого числа осколков, — основное вечернее развлечение, под которое младенцы отходят ко сну.

— Помните, как 5 января 2001 года с самолета упада авиабомба? — обращается к собеседникам Макка Джабраилова из Махкетов. В тот день были убиты отец и брат Макки — Газихаджи и Газали Ахмадовы, ее надежда и опора. У самой Макки 12 декабря 2000 года пятью снарядами в щепки разнесло дом. В тот же день погибли ее соседи — вся семья Тагировых, одиннадцать человек. Да так, что даже хоронить было нечего, — положили в могилу землю с места падения рукотворных метеоритов...

Макка плачет, но женщины уже спешат дальше:

— 16 февраля со стороны воинской части взяли да обстреляли в который раз школу — прямо около двух часов дня.

Махкетинская сельская школа, к несчастью, расположена в прямой видимости — через поле от палаток воинской части. Родители побежали в часть. Им сказали: не знаем, кто стрелял, не мы, снаряды — залетные...

Глава администрации селения Махкеты — Абдулла Эльбуздукаев — производит впечатление навсегда испуганного и сломленного человека. Хотя в прошлом Абдулла — народный судья в Веденском районе. Он признается, что ничего не может сделать для своих односельчан. Абсолютно ничего. И панически боится военных, которые считают его пособником боевиков, а значит, пристрелят, когда им захочется. В результате родители решили детей в школу не пускать, тем более что школа — одно название, дети ходят туда пообщаться, а уроков совсем нет.

«Звони Путину»

Малика Юнусова молодая, но уже седая. Ее история недавно потрясла махкетинцев, и без того потрясенных.

Малика — сельская медсестра. Она готова всегда оказать помощь раненым и больным, хотя в больнице уже несколько лет не платят зарплату. В ночь с 10 на 11 февраля 2000 года бомба попала в ее дом. Разрушения оказались стопроцентными. Погиб весь скот — а тут если чем и живут, то тем, что держат коров. Сгорели все хозяйственные постройки. У семьи остались галоши и то, во что были одеты.

За минувшее лето Юнусовы построили сарай, а односельчане подарили корову. Но 15 декабря около восьми вечера опять был обстрел. Юнусовы пошли в подвал к соседям, а снаряд попал в их новый сарай. Начался пожар. Саид-Али, муж Малики, выскочил тушить и спасти корову. Его обдало осколками.

Всю ночь Саид-Али пролежал без сознания у соседей на полу — продолжались обстрелы. Рано утром Малика бросилась в часть: если есть вертолет, можно ли отправить мужа? Вы ведь виноваты!.. Ее долго мурыжили, в конце концов отказали, но обещали созвониться с госпиталем в Ханкале: везите сами. Соседи нашли машину, повезли. Но в Ханкале сказали: ранение тяжелое, надо добираться до госпиталя в Моздоке.

Добрались. А там нейрохирург ей говорит: если ваш муж был бы боевиком или военнослужащим, я бы оказал ему помощь как стороне военного конфликта. Если он просто мирный житель — не имею права, только за деньги. Платите 40 тысяч рублей наличными прямо сейчас, тогда начну оперировать.

Денег не было, и Малика увидела, как раненого Саида-Али вывезли из операционной в коридор. Ее пустили к телефону: звоните тем, кто может принести деньги.

— Мне некому звонить... — заплакала Малика.

И нейрохирург ответил:

— Звони Путину.

Малика спросила:

— А если бы меня сейчас не было рядом, у кого бы ты просил деньги?

Врач ответил:

— Не просил бы... Просто отправил в морг.

Малика бросилась искать машину.

По счастью, водитель согласился бесплатно довезти ее и Саида-Али до Аргуна. Там познакомил с теми, кто довез до Грозного, до 9-й горбольницы. Все это — с блокпостами, с остановками в темное время суток.

В 9-й больнице Саида-Али наконец-то прооперировали — уже когда истекли третьи сутки после проникающего черепно-мозгового ранения. Муж Малики прожил еще месяц. Его не смогли спасти от сепсиса — врачи объяснили, что операция слишком запоздала.

Окрепнув духом после похорон, Малика отправилась в Ведено к военному прокурору. Но тот отказался принять заявление. Вскоре после поездки в Ведено Малику нашли в селе военные из части — значит, прокурор им сообщил о ее жалобе, — и объяснили: первые снаряды — по сараю — выпустили не они, а кто это сделал, они не знают. Позже стреляли уже они, потому что увидели большой костер в темное время суток и бегающего вокруг человека...

Малика развела руками: конечно, костер, ведь пожар начался, и муж действительно бегал по двору, пытаясь спасти горящую корову... Военные ушли, а Малика подумала: хорошо, что не застрелили... Людям в погонах тут нечего бояться и некого стесняться. В Веденском районе до сих пор нет ни суда, ни следствия — в зоне этого не требуется. Только иррациональный беспредел, и виноват всегда тот, кто просто подвернулся под руку. Как муж Малики, спасавший корову. Сегодня у Малики нет ни мужа, ни жилья, с тремя детьми живет она где придется. Есть нечего, одеться не во что... И Малика умоляет: помогите уехать — куда угодно:

— Люди говорят, в Ингушетии новый лагерь для беженцев построили. Я прошу, устройте туда. Хуже не будет. Мне хоть чеченский закон, хоть русский, хоть корейский, хоть японский — главное, чтобы был какой-то закон. И поесть бы...

— Я не могу тут больше оставаться, — поскуливает Тоита — мать, скрывающая имя собственного ребенка и уже жалеющая, что так его назвала. И затыкает вялым соском ротик хнычущему Джохару.

И, как эхо, то же самое вторят другие вдовы и жены Сельментаузена, Махкетов, Товзени, Хоттуни:

— Мы не видели врачей уже несколько лет... Мы погибаем. Нам нечего есть. Нечем топить печку... Дайте отдохнуть от бомбежек... Солдаты забирают последнее. Измучили нас.

Национальная ликвидация

Июль 2001-го. Мы встречаемся с Айной, будто она — разведчик-нелегал, а я — связной из центра. С предосторожностями, достойными шпионского триллера. Айна пробиралась к месту нашего свидания тайными тропами, путая маршруты и никак не афишируя, даже перед своими соседями, куда и зачем отправляется. Но вот беда, мы с Айной — никакие не подпольщики и нам вообще противно положение, в которое нас поставила власть. Ведь всего-то: Айна — вдова из Махкетов, а я — журналист, желающий знать, почему уже несколько месяцев подряд Махкеты оцеплены и изолированы от внешнего мира.

— А вы знаете, только что убит тот самый водитель, который отважился доехать тогда, в феврале, до Шали, чтобы сообщить за пределы Чечни о вашем аресте. Его отговаривали, а он сказал: «Надо спасать человека».

— Как убит?

— Подъехали военные, спросили имя и расстреляли в упор. Это было 30 июня. Звали его Имран.

Значит, я живу ценой жизни Имрана?

— Но ведь то, что именно Имран поехал тогда в Шали, знали только в селе? Ваши люди. Значит, кто-то из них донес военным?

— Конечно. У нас теперь столько стукачей, что не знаем, как быть. Федералы развращают наших людей, платят им — за смерть соседей. Я сама, идя на эту встречу, больше всего боялась стукачей, не федералов. Военные приходят в села по их наводкам. Правда, спустя какое-то время они же их и уничтожают... Помните в Сельментаузене старый дом, куда мы ходили, чтобы встретиться с четырьмя мужчинами, только что выкупленными из ям на территории 45-го полка?

Отлично помню. Дом был совсем бедный. Семья ютилась в одной узенькой комнатушке с примитивной печкой, которую только и могла протопить собранным на подступах к лесу хворостом. Маленькие дети жались тогда к матери и с ужасом смотрели на гостью, обличьем похожую на людей, которые как-то забрали их отца, после чего он вернулся домой весь избитый и больной.

Сам же хозяин дома оказался веселым остроумным человеком одного со мной года рождения. Он совсем не жаловался на пытавших его федералов, чем и удивил меня. Он смеялся над ними... Говорил, растирая раздробленные пассатижами пальцы: «Несчастные... Придется же за все отвечать перед Богом. Какая разница, что мы называем его Аллахом...»

— И его убили, — тихо произносит Айна. — Пришли, забрали, где-то расстреляли, а труп выбросили на дорогу. Никто в селе не сомневается, почему так произошло: потому что он рассказал вам о пытках. Мы решили попросить вас даже сейчас не называть его имени. Нигде. Чтобы семья выжила.

— А помните того черноволосого парня, что тогда сидел на самодельном топчане рядом с хозяином?

— Конечно. Тоже очень смешливый был. Который еще успокаивал...

— Да-да, он вам все говорил: «Да не расстраивайтесь так! Чечены — мы живучие. Вот меня никакая зараза не берет».

— Это он так ответил на вопрос, снятся ли ему по ночам пытки, через которые прошел...

— Его тоже нет. Убили. Так же: пришли, уточнили фамилию, забрали. Только труп не выбросили, а заставили родственников выкупить. В итоге из пятерых мужчин, с которыми мы тогда разговаривали в Сельментаузене — в той комнате с печкой, — нет теперь троих... А тракториста помните? Он чинил трактор у крайнего дома в Сельментаузене, и вы говорили с ним минут пятнадцать. Он вам рассказывал о набегах федералов, а вы его еще спросили: «А боевиков давно видели? Когда они приходили?»

— Да, конечно. И он ответил: «Давно. Год назад. Зашли в село, сутки сидели, федералы на эти сутки прекратили обстрелы, боевики отогрелись, помылись, пошли дальше — и тут-то начались у нас облавы...» Это его рассказ. Он у меня записан в блокноте.

— Тракторист тоже застрелен... А помните людей, с которыми сидели ночью в Махкетах — и говорили, говорили, говорили? В комнату набилось тогда человек 20- 25. Так половины теперь тоже нет на свете. Помните Таус Тагирову? Она так много вам рассказала, плакала. Двоих ее сыновей забрали прямо из дома в 45-й полк, и уже два месяца ничего о них не известно — пропали... Помните Магомедхаджиевых? Харона и его жену? Забрали Харона, избили на глазах у шестерых детей, уволокли, и тоже почти уже два месяца ничего не известно... Люди не знают, что делать дальше. Похороны — каждый день... — говорит Айна, и глаза у нее сухие.

Смотрю на загнанную в угол Айну, каждые пять минут разговора вспоминающую о собственных детях, оставленных сейчас в Махкетах. Ее трясет от мысли, что, пока ее не будет, с детьми может случиться что угодно. Вдруг донесут?

У кого повернется язык сказать, что эта жизнь хоть чуть-чуть напоминает нормальную...