Анна Керн и Пушкин. Я помню чудное мгновенье передо мной явилась ты как гений чистой красоты

На главную страницу         Поиск по сайту

 

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН

Анна КЕРН. ВОСПОМИНАНИЯ О ПУШКИНЕ

  

 Портрет Пушкина нажать для увеличения

 

Избранные произведения А Пушкина

 

Я памятник себе воздвиг нерукотворный

 

Евгений Онегин

 

Медный всадник

 

Руслан и Людмила

 

У лукоморья дуб зелёный

 

Полтава

 

Воспоминания в Царском Селе

 

Сказка о попе и работнике его Балде

 

Борис Годунов

 

Капитанская дочка

 

Дубровский

 

 …Звезда пленительного счастья…

 

…В тот год осенняя погода стояла долго на дворе…

 

 

 

 

Я помню чудное мгновенье

 Передо мной явилась ты

 Как мимолетное виденье

 Как гений чистой красоты

 

Вам захотелось, почтенная и добрая Е. Н., узнать некоторые подробности моего знакомства с Пушкиным. Спешу исполнить ваше желание. Начну сначала и выдвину перед вами, еще кроме Пушкина, несколько лиц, вам очень знакомых и всем известных. Я воспитывалась в Тверской губернии, в доме родного деда моего по матери, вместе с двоюродною сестрою моею, известною Вам Анною Николаевною Вульф, до двенадцатилетнего возраста. В 1812 г. меня увезли от дедушки в Полтавскую губернию, а 16 лет выдали замуж за генерала Керна.

В 1819 г. я приехала в Петербург с мужем и отцом, который, между прочим, представил меня в дом его родной сестры, Олениной. Тут я встретила двоюродного брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была еще дружна в детстве. Он сделался моим спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. Мне очень нравилось бывать в доме Олениных, потому что у них не играли в карты; хотя там и не танцовали, по причине траура при дворе 2, но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в Charades en action  , в которых принимали иногда участие и наши литературные знаменитости Иван Андреевич Крылов, Иван Матвеевич Му- равьев-Апостол и другие.

 

В первый визит мой к тетушке Олениной батюшка, казавшийся очень немногим старше меня, встретясь в дверях гостиной с Крыловым, сказал ему: «Рекомендую вам меньшую сестру мою». Иван Андреевич улыбнулся, как только он умел улыбаться, и, протянув мне обе руки, сказал: «Рад, очень рад познакомиться с сестрицей». На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его; мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен. Он сел на стул посередине залы; мы все столпились вкруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего Осла! И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: «Осел был самых честных правил!»

 

В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и когда я держала корзинку с цветами, Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: «Et c'est sans doute Monsieur qui fera l'aspic?»   Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла.

 

После этого мы сели ужинать. У Олениных ужинали на маленьких столиках, без церемоний и, разумеется, без чинов. Да и какие могли быть чины там, где просвещенный хозяин ценил и дорожил только науками и искусствами? За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Est il permis d'etre aussi jolie»  . Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у ш-ше Керн, хотела ли бы она попасть в ад?» Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» — спросил брат.— «Je me ravise  ,— ответил поэт,— я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины»... Вскоре ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазам"й. Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах:

Я помню чудное мгновейЬе — и проч.

 

Вот те места в 8-й главе «Онегина», которые относятся к его воспоминаниям о нашей встрече у Олениных:

...Но вот толпа заколебалась. По зале шепот пробежал, К хозяйке дама приближалась... За нею важный генерал. Она была нетороплива. Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязанья на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей; Все тихо, просто было в ней. Она казалась верный снимок Du comme il faut... прости, He знаю, как перевести! К ней дамы подвигались ближе. Старушки улыбались ей, Мужчины кланялися ниже, Ловили взор ее очей, Девицы проходили тише Пред ней по зале: и всех выше, И нос, и плечи подымал Вошедший с нею генерал.

 

Но обратимся к кашей даме. Беспечной прелестью мила, Она сидела у стола.

Сомненья нет, увы! Евгений В Татьяну, как дитя, влюблен. В тоске любовных помышлений И день, и ночь проводит он. Ума не внемля строгим пеням, К ее крыльцу, к стеклянным сеням. Он подъезжает каждый день, За ней он гонится, как тень. Он счастлив, если ей накинет Боа пушистый на плечо, Или коснется горячо Ее руки, или раздвинет Пред нею пестрый полк ливрей, Или платок поднимет ей! 4

 

Прожив несколько времени в Дерите, в Риге, в Пскове, я возвратилась в Полтавскую губернию к моим родителям. В течение шести лет я не видела Пушкина, но от многих слышала про него, как про славного позта, и с жадностию читала: «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Разбойники» и 1-ю главу «Онегина», который доставлял мне сосед наш Аркадий Гаврилович Родзянко, милый поэт, умный, любезный и весьма симпатичный человек. Он был в дружеских отношениях с Пушкиным и имел счастие принимать его у себя в деревне Полтавской губернии, Хорольского уезда. Пушкин, возвращаясь с Кавказа, прискакал к нему с ближайшей станции, верхом, без седла, на почтовой лошади, в хомуте...

 

Во время пребывания моего в Полтавской губернии я постоянно переписывалась с двоюродною сестрою моею Анною Николаевною Вульф, жившею у матери своей в Тригорском, Псковской губернии, Опочецкого уезда, близ деревни Пушкина — Михайловского. Она часто бывала в доме Пушкина 6, говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы; так, в одном из них она писала. «Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine a votre rencontre, chez 01[eni]ne; il dit partout: Elle etait trop brillante»  . В одном из ее писем Пушкин приписал сбоку, из Байрона: «Une image qui a passe devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverrons jamais»  7. Когда же он узнал, что я видаюсь с Родзянко, то переслал через меня к нему письмо, в котором были расспросы обо мне и стихи:

 

Наперсник Феба иль Приапа, Твоя соломенная шляпа Завидней, чем иной венец. Твоя деревня Рим, ты папа. Благослови ж меня, певец!

Далее, в том же письме он говорит: «Ты написал Хохлачку, Баратынский Чухонку, я Цыганку, что скажет Аполлон?» и проч. и проч., дальше не помню, а неверно цитировать не хочу 8. После этого мне с Родзянко вздумалось полюбезничать с Пушкиным, и мы вместе написали ему шуточное послание в стихах. Родзянко в нем упоминал о моем отъезде из Малороссии и о несправедливости намеков Пушкина на любовь ко мне. Послание наше было очень длинно, но я помню только последний стих:

Прощайте, будьте в дураках!

 

Ответом на это послание были следующие стихи, отданные мне Пушкиным, когда я через месяц после этого встретилась с ним в Тригорском. Вот онИ:

Ты обещал о романтизме, О сем Парнасском афеизме Потолковать еще со мной; Полтавских муз поведать тайны,— А пишешь лишь об ней одной. Нет, это ясно, милый мой, Нет, не влюблен Пирон Украины. Ты прав, что может быть важней На свете женщины прекрасной? Улыбка, взор ее очей, Дороже злата и честей, Дороже славы разногласной: Поговорим опять об ней. Хвалю, мой друг, ее охоту, Поотдохнув, рожать детей, Подобных матери своей, И счастлив, кто разделит с ней Сию приятную заботу, Не наведет она зевоту. Дай бог, чтоб только Гименей Меж тем продлил свою дремоту! Но не согласен я с тобой, Не одобряю я развода, Во-первых, веры долг святой. Закон и самая природа... А во-вторых, замечу я, Благопристойные мужья Для умных жен необходимы, При них домашние друзья Иль чуть заметны, иль незримы. Поверьте, милые мои, Одно другому помогает, И солнце брака затмевает Звезду стыдливую любви.

А. Пушкин.

Михайловское.

 

Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 г. в июне месяце. Вот как это было: мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова 10, повторяющего беспрестанно: «Pardonnez ma franchise» и «Je tiens beaucoup a votre opinion»  , как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien loup. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен,— и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в зтом сознался сестре, говоря: «Aije ete assez vulgaire aujourd'hui?»  

 

Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его... Так, один раз, мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика, при любезном письме, охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: «Charmant, charmant!» Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательно- стию его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется, в «Подснежнике» 11. Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этою целью он явился в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении, как от текучих стихов зтой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих Цыганах:

И голос, шуму вод подобный

 

Через несколько дней после зтого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался зтому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою 13, а говорил: «Jaime la lupe quand elle eclaire un beau visage»  . Хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, Приют задумчивых Дриад,

с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Мон cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jardin a Madame»  . Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Vous aviez un air si virginal; n'est-ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix?» 

 

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анною Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы Онегина 15, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье,— и проч. и проч.

 

Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных Цветах», Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя 16.

Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

 

Ночь весенняя дышала Светлоюжною красой. Тихо Брента протекала, Серебримая луной — и проч.

Мы пели этот романс Козлова на голос «Benedetta sia la madre», баркаролы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи слепцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поет его Венецианскую ночь. Как жаль, что он ее не увидит! Дай бог ему ее слышать!»

 

Итак, я переехала в Ригу. Тут гостили у меня сестра, приехавшая со мною, и тетушка со всем семейством. Пушкин писал из Михайловского к ним обеим; в одном из своих писем тетушке он очертил мой портрет так: «Хотите знать, что за женщина г-жа Керн? она податлива, все понимает; легко огорчается и утешается также легко; она робка в обращении и смела в поступках; но она чрезвычайно привлекательна» 18.

Его письмо к сестре очень забавно и остро; выписываю здесь то, что относилось ко мне:

 

«Все Тригорское поет: «Не мила ей прелесть ночи», и у меня от этого сердце ноет; вчера мы с Алексеем проговорили 4 часа подряд. Никогда еще не было у нас такого продолжительного разговора. Угадайте, что нас вдруг так сблизило? Скука? Сродство чувства? Не знаю. Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась  , лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа  , я пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то. Будь я влюблен, в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности; между тем мне было только досадно  ,— и все же мысль, что я для нее ничего не значу, что, пробудив и заняв ее воображение, я только тешил ее любопытство, что воопо минание обо мне ни на минуту не сделает ее более задумчивой среди ее побед, ни более грустной в дни печали; что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же пронизывающим сердце и сладострастным выражением,— нет, эта мысль для меня невыносима; ска жите ей, что я умру от этого, нет, лучше не говорите, она только посмеется надо мной, это очаровательное создание. Но скажите ей, что если в сердце ее нет скрытой нежности ко мне, таинственного и меланхолического влечения, то я презираю ее — слышите? — да, презираю, несмотря на все удивление, которое должно вызвать в ней столь непривычное для нее чувство 2°.(...) 21 июля».

 

Вскоре ему захотелось завязать со мной переписку, и он написал мне следующее письмо:

«Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы — легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, напи санное вашей хорошенькой ручкой.

Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши — это стараться не думать больше о вас. Если бы в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, вы тоже должны были бы пожелать мне этого, но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу.

Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу.

25 июля».

 

«Снова берусь за перо, потому что умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это пись мо тайком,— спрячете ли вы его у себя на груди? ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всем, что придет вам в голову — заклинаю вас. Если вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем,— сердце мое сумеет вас угадать. Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваши взгляды, увы! — я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же.— Знаете ли вы, что, перечтя эти строки, я стыжусь их сентиментального тона,— что скажет Анна Николаевна? Ах вы чудотворна или чудотворица!»

 

Получа это письмо, я тотчас ему отвечала и с нетерпением ждала от него второго письма; но он это второе письмо вложил в пакет тетушкин, а она не только не отдала мне его, но даже не показала. Те, которые его читали, говорили, что оно было прелесть как мило 22. В другом письме его было: «Пишите мне вдоль, поперек и по диагонали»

 

Мне бы хотелось сделать много выписок из его писем; они все были очень милы, но ограничусь еще одним:

«Не правда ли, по почте я гораздо любезнее, чем при личном свидании; так вот, если вы приедете, н обещаю вам быть любезным до чрезвычайности: в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю — у ваших ног».

 

Через несколько месяцев я переехала в Петербург и, уезжая из Риги, послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще одно письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих, так он был признателен за Байрона! Не воздержусь, чтобы не выписать вам его здесь.

 

«Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть,— все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах Гюльнары и Лейлы — идеал самого Байрона не мог быть божественнее. Вас, именно вас посылает мне всякий раз судьба, дабы усладить мое уединение! Вы - ангел-утешитель, а я неблагодарный, потому что смею еще роптать... Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде: она — лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами, как со старым мужем. Что поделывает ваш муж, мой нежный гений? Знаете ли вы, что в его образе я представляю себе врагов Байрона, в том числе и его жену».

 

«8 дек.

Снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по-прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы боже- ственны и т. д.» .

 

С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, в доме его родителей, где я бывала почти всякий день и куда он приехал из своей ссылки в 1827 году, прожив в Москве несколько месяцев 26. Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском. Я полагаю, что император Александр I, заставляя его жить долго в Михайловском, много содействовал к развитию его гения. Там, в тиши уединения, созрела его поэзия, сосредоточились мысли, душа окрепла и осмыслилась. Друзья не покидали его в ссылке. Некоторые посещали его, а именно: Дельвиг, Баратынский и Языков, а другие переписывались с ним, и он приехал в Петербург с богатым запасом выработанных мыслей 27. Тотчас по приезде он усердно начал писать, и мы его редко видели. Он жил в трактире Демута, его родители на Фонтанке, у Семеновского моста, я с отцом и сестрою близь Обухова моста, и он иногда заходил к нам, отправляясь к своим родителям. Мать его, Надежда Осиповна, горячо любившая детей своих, гордилась им и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать. Она заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник. В год возвращения его из Михайловского свои именины праздновал он в доме родителей, в семейном кружку и был очень мил. Я в этот день обедала у них и имела удовольствие слушать его любезности. После обеда Абрам Сергеевич Норов, подойдя ко мне с Пушкиным, сказал: «Неужели вы ему сегодня ничего не подарили, а он так много вам писал прекрасных стихов?» — «И в самом деле,— отвечала я,— мне бы надо подарить вас чем-нибудь: вот вам кольцо моей матери, носите его на память обо мне». Он взял кольцо, надел на свою маленькую, прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое. В этот вечер мы говорили о Льве Сергеевиче, который в то время служил на Кавказе, и я, припомнив стихи, написанные им ко мне, прочитала их Пушкину. Вот они:

 

Как можно не сойти с ума, Внимая вам, на вас любуясь! Венера древняя мила, Чудесным поясом красуясь. Алкмена, Геркулеса мать, С ней в ряд, конечно, может стать, Но, чтоб молили и любили Их так усердно, как и вас. Вас прятать нужно им от нас, У них вы лавку перебили!

Лев Пушкин

 

Пушкин остался доволен стихами брата и сказал очень наивно: «И он тоже очень умен. II a aussi beaucoup d'es- prit!»

На другой день Пушкин привез мне обещанное кольцо с тремя бриллиантами и хотел было провести у меня несколько часов; но мне нужно было ехать с графинею Ивелич, и я предложила ему прокатиться к ней в лодке. Он согласился, и я опять увидела его почти таким же любезным, каким он бывал в Тригорском. Он шутил с лодочником, уговаривая его быть осторожным и не утопить нас. Потом мы заговорили о Веневитинове, и он сказал: «Ро- urquoi 1'avez vous laisse mourir? I] etait aussi amoureux de vous, n'est-ce pas?»   На это я отвечала ему, что Веневитинов оказывал мне только нежное участие и дружбу и что сердце его давно уже принадлежало другой. Тут кстати я рассказала ему о наших беседах с Веневитиновым, полных той высокой чистоты и нравственности, которыми он отличался; о желании его нарисовать мой портрет и о моей скорби, когда я получила от Хомякова его посмертное изображение. Пушкин слушал мой рассказ внимательно, выражая только по временам досаду, что так рано умер чудный поэт... Вскоре мы пристали к берегу, и наша беседа кончилась.

 

Коснувшись светлых воспоминаний о Веневитинове, я не могу воздержаться, чтобы не выписать стихов Дельвига, написанных на смерть его в моем черном альбоме, рядом с портретом Веневитинова: они напоминают прекрасную душу так рано оставившего нас позта.

 

На смерть Веневитинова Дева

Юноша милый! на миг ты в наши игры вмешался.

Розе подобный красой, как филомела ты пел.

Сколько в тебе потеряла любовь поцелуев и песен!

Сколько желаний и ласк, новых, прекрасных, как ты!

Роза

Дева, не плачь! я на прахе его в красоте расцветаю.

Сладость он жизни вкусив, горечь оставил другим.

Ах! И любовь бы изменою душу певца отравила!

Счастлив, кто прожил, как он, век соловьиный и мой.

 

Зимой 1828 года Пушкин писал «Полтаву» и, полный ее поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний написанный им стих; так он раз вошел, громко произнося:

 

Ударил бой, Полтавский бой!

Он это делал всегда, когда его занимал какой-нибудь стих, удавшийся ему или почему-нибудь запавший ему в душу. Он, например, в Тригорском беспрестанно повторял:

 

Обманет, не придет она!..

Посещая меня, он рассказывал иногда о своих беседах с друзьями и однажды, встретив у меня Дельвига с женою, передал свой разговор с Крыловым, во время которого, между прочим, был спор о том, можно ли сказать: «бывыва- ло»? Кто-то заметил, что можно даже сказать: «бывывыва- ло».— «Очень можно,— проговорил Крылов,— да только этого и трезвому не выговорить!»

 

Рассказав это, Пушкин много шутил. Во время этих шуток ему попался под руку мой альбом — совершенный слепок с того уездной барышни альбома, который описал Пушкин в «Онегине», и он стал в нем переводить французские стихи на русский язык и русские на французский.

В альбоме было написано:

 

Oh, si dans l'immortelle vie

I] existait un etre parfait,

Oh, mon aimable et douce amie,

Comme toi sans doute il est fait — etc. etc.

Пушкин перевел:

Если в жизни поднебесной Существует дух прелестный, То тебе подобен он. Я скажу тебе резон: Невозможно!

Под какими-то весьма плохими стихами было подписано: «Ecrit dans mon exil». Пушкин приписал:

«Amour, exil» — Какая гиль!

Дмитрий Николаевич Барков написал одни всем известные стихи не совсем правильно, и Пушкин, вместо перевода, написал следующее:

Не смею вам стихи Баркова Благопристойно перевесть И даже имени такого Не смею громко произнесть!

Так несколько часов было проведено среди самых живых шуток, и я никогда не забуду его игривой веселости, его детского смеха, которым оглашались в тот день мои комнаты. В подобном расположении духа он раз пришел ко мне и, застав меня за письмом к меньшей сестре моей в Малороссию, приписал в нем:

 

Когда помилует нас бог, Когда не буду я повешен, То буду я у ваших ног В тени украинских черешен.

В этот самый день я восхищалась чтением его «Цыган» в Тригорском и сказала: «Вам бы следовало, однако ж, подарить мне-экземпляр «Цыган» в воспоминание того, что вы их мне читали». Он прислал их в тот же день с надписью на обертке всеми буквами: «Ее превосходительству Анне Керн от господина Пушкина, усердного ее почитателя. Трактир Демут № 10» 33. Несколько дней спустя, он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня, как святыня), написал на какой-то записке:

Я ехал к вам. Живые сны За мной вились толпой игривой, И месяц с правой стороны Осеребрял мой бег ретивый.

Я ехал прочь. Иные сны... Душе влюбленной грустно было, И месяц с левой стороны Сопровождал меня уныло.

Мечтанью вечному в тиши Так предаемся мы, поэты, Так суеверные приметы

Согласны с чувствами души.

 

Писавши эти стихи и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:

И месяц с левой стороны Сопровождал меня уныло —

заметил, смеясь: «Разумеется, с левой, потому что ехал назад».

Это посещение, как и многие другие, полно было шуток и поэтических разговоров.

 

В это время он очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: «Город пышный, город бедный» и «Пред ней, задумавшись, стою». Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностию и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: «Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них». В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: «Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом».— «А вы что сказали?» — спросила я. «А я сказал: «Ого!» В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий ЗБ. Когда Дельвиг с женою уехали в Харьков 36, я с отцом и сестрою перешла на их квартиру. Пушкин заходил к нам узнавать о них и раз поручил мне переслать стихи к Дельвигу, говоря: «Да смотрите, сами не читайте и не заглядывайте».

Я свято это исполняла и после уже узнала, что они состояли в следующем:

 

Как в ненастные дни собирались они Часто.

Гнули, бог их прости, от пятидесяти На сто.

И отписывали, и приписывали Мелом.

Так в ненастные дни занимались они Делом.

 

Эти стихи об написал у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве. Пушкин очень любил карты и говорил, что это его единственная привязанность. Он был, как все игроки, суеверен, и раз, когда я попросила у него денег для одного бедного семейства, он, отдавая последние пятьдесят рублей, сказал: «Счастье ваше, что я вчера проиграл».

 

По отъезде отца и сестры из Петербурга я перешла на маленькую квартирку в том же доме, где жил Дельвиг, и была свидетельницею свидания его с Пушкиным. По следний, узнавши о приезде Дельвига, тотчас приехал, быстро пробежал через двор и бросился в его объятия; они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях. В эту зиму Пушкин часто бывал по вечерам у Дель вига, где собирались два раза в неделю лицейские товарищи его: Лангер, князь Эристов, Яковлев, Комовский и Илли чевский  . Кроме этих, приходили на вечера: Подолинский, Щаствый, молодые поэты, которых выслушивал и благословлял Дельвиг, как патриарх. Иногда также являлся Сергей Голицын и Михаил Иванович Глинка, гений музыки, добрый и любезный человек, как и свойственно гениальному существу зв. Тут кстати заметить, что Пушкин говорил часто: «Злы только дураки и дети».

 

Несмотря, однако ж, на это убеждение, и он бывал часто зол на словах,— но всегда раскаивался. Так однажды, когда он мне сказал какую-то злую фразу и я ему заметила: «Се n'est pas bien de s'attaquer a une personne aussi inoffensive»   — обезоруженный моею фразою, он искренно начал извиняться. В поступках он всегда был добр и великодушен. На вечера к Дельвигу являлся и Мицкевич. Вот кто был постоянно любезен и приятен. Какое бесподобное существо! Нам было всегда весело, когда он приезжал. Не помню, встречался ли он часто с Пушкиным, но знаю, что Пушкин и Дельвиг его уважали и любили. Да что мудреного? Он был так мягок, благодушен, так ласково приноровлялся ко всякому, что все были от него в восторге. Часто он усаживался подле нас, рассказывал нам сказки, которые он тут же сочинял, и был занимателен для всех и каждого. Сказки в нашем кружке были в моде, потому что многие из нас верили в чудесное, в привидения и любили все сверхъестественное. Среди таких бесед многие из тогдашних писателей читали свои произведения. Так, например, Щастный читал нам «Фари- са», переведенного им тогда, и заслужил всеобщее одобрение. За этот перевод Дельвиг очень благоволил к нему, хотя вообще Щастный, как поэт, был гораздо ниже других второстепенных писателей 39. Среди этих последних видное место занимал Подолинский, и многими его стихами восхищался Пушкин 40. Особенно нравились ему следующие:

 

Портрет

Когда, стройна и светлоока, Передо мной стоит она, Я мыслю, Гурия Пророка С небес на землю сведена. Коса и кудри темнорусы, Наряд небрежный и простой, И на груди роскошной бусы Роскошно зыблются порой. Весны и лета сочетанье В живом огне ее очей Рождают негу и желанье В груди тоскующей моей.

И окончание стихов под заглавием: «К ней».

 

Так ночью летнею младенца. Земли роскошной поселенца, ЗЬезда манит издалека, Но он к ней тянется напрасно... Звезды златой, звезды прекраснокнм Не досягнет его рука.

 

Пушкин в эту зиму бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным. В минуты рассеянности он напевал какой- нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял беспрестанно стих барона Розена:

Неумолимая, ты не хотела жить,—

передразнивая его и голос и выговор.

 

Зима прошла. Пушкин уехал в Москву. И хотя после женитьбы и возвратился в Петербург—но я не более пяти раз с ним встречалась. Когда я имела несчастие лишиться матери и была в очень затруднительном положении, то Пушкин приехал ко мне и, отыскивая мою квартиру, бегал, со свойственною ему живостью, по всем соседним дворам, пока наконец нашел меня. В этот приезд он употребил все свое красноречие, чтобы утешить меня, и я увидела его таким же, каким он бывал прежде. Он предлагал мне свою карету, чтобы съездить к одной даме, которая принимала во мне участие; 42 ласкал мою маленькую дочь Ольгу, забавляясь, что она на вопрос: «Как тебя зовут?» — отвечала: «Воля!» — и вообще был так трогательно внимателен, что я забыла о своей печали и восхищалась им, как гением добра.

Пусть этим словом окончатся мои воспоминания о великом поэте.

 

  

<<< произведения Пушкина и воспоминания о нём >>>    

 

А Пушкин. Портрет художника Кипренского

А Пушкин

 

Портрет Пушкина с перстнем. Художник Тропинин

Портрет Пушкина с перстнем

 

Последние добавления:


Стихи Некрасова  Финская война  Стихи Есенина  Налоговый кодекс 

 

Болезни желудка  Внешняя политика Ивана 4 Грозного   Гоголь - Мёртвые души

 

Книги по русской истории   Император Пётр Первый