Братец Федос

     Кроме описанных выше четырех теток, у меня было еще пять, которые  жили

в дальних губерниях и с которыми наша семья не  поддерживала  почти  никаких

сношений.  С сыном одной из них, Поликсены  Порфирьевны,  выданной  замуж  в

Оренбургскую губернию  за  башкирца  Половникова,  я  познакомился  довольно

оригинальным образом.

     Однажды, - это было в конце октября,  глубокою  осенью,  -  семья  наша

сидела за вечерним чаем, как  из  девичьей  опрометью  прибежала  девушка  и

доложила матушке:

     - Барыня! вас мужчина в девичьей спрашивает.

     - Какой еще мужчина?

     - Не знаю-с. Доложи, говорит, что Фёдос пришел...

     - Пропасти на вас, бестолковых, нет! Ступай, спроси: кто? зачем?

     Девушка побежала, но матушка,  по  обыкновению,  не  вытерпела,  встала

из-за стола и пошла вслед за нею.

     В девичьей, освещенной едва мерцающим светом сального огарка, сидел  на

ларе мужчина в дубленом полушубке.

     - Кто таков? откуда? зачем?  -  бросила  ему  матушка  и,  обращаясь  к

сидевшим за прялками девушкам, прибавила: - Да  снимите  же  со  свечки!  не

видать ничего!

     Мужчина встал. Это был молодой  человек  лет  двадцати  пяти,  среднего

роста, здоровый,  плотный.  Лицо  широкое,  с  выдающимися  скулами,  голова

острижена в скобку, волоса обхватывал черный ремень. От сапогов вся  девичья

провоняла ворванью.

     - Федос   Половников,   Василия   Порфирьича    племянник,    Поликсены

Порфирьевны сын.

     - Пачпорт!

     Федос порылся за пазухой  и  подал  бумагу.  В  бумаге  значилось,  что

предъявитель  сего  -  дворянин  Оренбургской   губернии,   Федос   Николаев

Половников и проч. Подписана она  была  белебеевским  уездным  предводителем

дворянства.

     - А я почем знаю! - крикнула матушка, прочитав бумагу: -  на  лбу-то  у

тебя  не  написано,  что  ты  племянник!  Может  быть,  пачпорт-то  у   тебя

фальшивый? Может, ты беглый солдат. Убил кого-нибудь, а пачпорт украл!

     - Никак  нет-с.  Я  Федос  Николаев  Половников,   Василия   Порфирьича

племянник. Верно-с.

     - А зачем бы ты сюда пожаловал, позволь  тебя  спросить?  Есть  у  тебя

своя деревнюшка, и жил бы в ней с матерью со своей!

     - Матушка прошлой весной померла, а отец еще до  нее  помер.  Матушкину

деревню за долги продали, а после отца только  ружье  осталось.  Ни  кола  у

меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и  на  людей  посмотреть

захотелось. И матушка, умирая, говорила:  "Ступай,  Федос,  в  Малиновец,  к

братцу Василью Порфирьичу - он тебя не оставит".

     - Это за две-то тысячи  верст  пришел  киселя  есть...  прошу  покорно!

племянничек сыскался! Ни в жизнь не поверю. И именье,  вишь,  промотал...  А

коли ты промотал, так я-то чем причинна? Он  промотал,  а  я  изволь  с  ним

валандаться! Отошлю я тебя в земский суд - там разберут,  племянник  ты  или

солдат беглый.

     - Это как вам угодно.

     Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении.  Племянник

ли Федос или беглый солдат - в сущности, ей  было  все  равно;  но  если  он

вправду племянник, то как же не принять его? Прогонишь его - он, пожалуй,  в

канаве замерзнет; в земский суд отправить его - назад  оттуда  пришлют...  А

дело между  тем  разгласится,  соседи  будут  говорить:  вот  Анна  Павловна

какова, мужнину племяннику в угле отказала.

     - И ведь в какое время, непутевый, пришел! - сказала она уже  мягче,  -

две недели сряду дождик льет, все дороги затопил, за сеном в  поле  проехать

нельзя, а он шлепает да шлепает по грязи. И хоть бы написал,  предупредил...

Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда я муженьку не отрапортую.

     Но когда она возвратилась в столовую, сердце у нее опять раскипелось.

     - С племянничком поздравляю! -  обратилась  она  к  отцу,  -  Поликсены

Порфирьевны  сынок,  Федос  Николаич...   Нечего   сказать,   наплодила-таки

покойница    свекровушка,    Надежда    Гавриловна,    царство     небесное,

родственничков!

     Отец, который при всякой неожиданности всегда терялся, пришел при  этом

известии еще в большее раздражение, нежели матушка.

     - Какой еще Федос? - кричал он, - гнать  его  отсюда!  гнать!  Никакого

Федоса у меня в родне нет! Не племянник он, а беглый солдат! Гоните его!

     - Постой,  погоди!  -  опять  смягчилась  матушка:  -  криком  делу  не

поможешь, а надо его чередом расспросить, как и что. Позови-ка его  сюда!  -

приказала она лакею.

     Через  минуту  в  столовую  вошел  белокурый  малый,  в  белой  рубашке

навыпуск,  грубого  холста  и  сильно  заношенной,  в  штанах  из  полосатой

пестряди, засунутых  в  сапоги.  Он  был  подпоясан  тоненьким  шнурком,  на

котором висел роговой гребень. С  приходом  его  в  комнате  распространился

отвратительный запах ворвани.

     - Сними! сними сапожищи-то! ишь навонял! - крикнул на него отец.

     Федос безмолвно вышел и возвратился уже  босой.  Он  стал  у  двери  и,

казалось, покорно ждал, куда его определят.

     - Ну-тка, покажи  опять  паспорт...  Надо  приметы  сверить,  -  начала

матушка.

     Федос сунул руку в карман и подал бумагу. Матушка читала вслух:

     - "Рост два аршина пять вершков" - кажется, так; "лицо чистое"  -  так;

"глаза голубые, волосы на голове белокурые, усы и бороду бреет,  нос  и  рот

обыкновенные; особая примета: на груди  возле  левого  соска  родимое  пятно

величиною с гривенник"... Конька! возьми свечу! посмотри!

     Лакей Конон, прислуживавший за столом,  подошел  к  Федосу  со  свечой,

раздвинул прореху на рубашке и ответил:

     - Верно-с!

     - Ну, ежели верно, так, значит, ты самый и есть. Однако ж, этого  мало;

на свете белокурых да с голубыми глазами хоть пруд пруди. Коли ты  Поликсены

Порфирьевны сынок, сказывай, какова она была из себя?

     Федос и это требование выполнил отчетливо, без запинки.

     - Так, что ли? - обратилась  матушка  к  отцу,  -  говори,  сударь!  ты

сестрицу свою должен починить, а я и в глаза ее не видала.

     - Не знаю! Не знаю!  -  бормотал  отец,  по  обыкновению  уклоняясь  от

определенного ответа. Видно было,  однако  ж,  что  рассказ  новообретенного

родственника был согласен с действительностью.

     - Ну, ладно. Положим, что  ты  наш  племянничек,  зачем  же  ты  к  нам

пожаловал? разве мало у тебя родных? Одних теток сколько! Отчего  ты  к  ним

не пошел?

     - Да так матушка, умираючи, говорила...

     - А ежели мы тебя не примем?

     - Как вам угодно, только я на первый раз порешил у вас основаться.

     - Решил! он решил!., ах ты, распостылый! - крикнула матушка, вся  дрожа

от волнения, и, закусив губу, подошла близко к Федосу. - Ты  спроси  прежде,

как дядя с теткой решат... Он  решил!  Ступай  с  моих  глаз  долой,  жди  в

девичьей, пока я надумаю, как с тобой поступить!

     По уходе Федоса матушка некоторое время сидела, покачиваясь  на  стуле,

и обдумывала.

     - Не знаю, где и спать-то его положить, - молвила она наконец, -  и  не

придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан жил, так там с  самой  осени

не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика  фря,  ночь

и на лавке проспит. Полушубок у  него  есть,  чтоб  накрыться,  а  войлок  и

подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли  он,  спаси  бог!

чтоб и не думал!

     Приказание это было исполнено уж прислугой.

     Ночь матушка провела тревожно. Беспрестанно будила дежурную  горничную,

спавшую на полу у дверей ее спальни, посылая ее в застольную, и  наказывала,

чтоб Василиса отнюдь не позволяла Федосу курить.

     - Ну, что Федоска? спит? - спрашивала она возвратившуюся девушку.

     - Спит-с.

     - Не курит?

     - Василиса говорит: трубочку на крыльце выкурил.

     - То-то, "трубочку"! А я что приказывала?

     Наутро матушка едва проснулась, как уже обратилась с вопросом:

     - Встал?

     - Еще до свету в ригу молотить ушел.  Известие  это  смягчило  матушку.

Ушел молотить - стало быть, не хочет даром хлеб есть, - мелькнуло  у  нее  в

голове. И вслед за тем велела истопить в  нижнем  этаже  комнату,  поставить

кровать, стол и табуретку и устроить  там  Федоса.  Кушанье  матушка  решила

посылать ему с барского стола.

     - А коли благородно себя держать будет - и с собой обедать посадим!

     Весь этот день Федос работал наравне с прочими барщинными.  Молотильщик

он оказался отличный, шел в голове  цепи,  стучал  цепом  не  спеша,  ровно,

плавно, и прямо, и накрест. Когда же стемнело, его позвали к матушке.

     - Что это тебе молотить вздумалось? - спросила она его ласково.

     - Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал. День или  два  идешь,

а потом остановишься,  спросишь,  нет  ли  работы  где.  Где  попашешь,  где

покосишь, пожнешь. С недельку на одном месте поработаешь, меня в  это  время

кормят и на дорогу хлебца дадут,  а  иной  раз  и  гривенничек.  И  опять  в

два-три дня я свободно верст  пятьдесят  уйду.  Да  я,  тетенька,  и  другую

работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из  дерева  вырежу,

и на охоту схожу, дичинки добуду.

     - Вот ты  какой!  Ну,  поживи у  нас!  Я  тебе  велела  внизу  комнатку

вытопить. Там тебе и тепленько и  уютненько  будет.  Обедать  сверху  носить

будут, а потом, может, и поближе сойдемся.  Да  ты  не  нудь  себя.  Не  все

работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?

     - Курю, тетенька! да  вы  не  беспокойтесь,  у  меня  на  табак  деньги

найдутся!

     Федос  полез  в  карман  и  вынул  оттуда  пригоршню  медных  и  мелких

серебряных монет.

     - Что ж, можно изредка и покурить, только будь осторожен, мой друг,  не

зарони! Ну, ступай покуда, Христос с тобой!

     С тех пор Федос поселился внизу вместе  с  собакой  Трезоркой,  которую

как-то  необыкновенно  быстро  приучил   к   себе.   Горничные   со   смехом

рассказывали, что он с собакой из одной посудины и пьет и ест, что он  ее  в

самое рыло целует, поноску носить выучил и т. д.

     - И накурено же у него  табачищем  в  каморке  -  не  продохнешь!  даже

Трезорка чихает, - говорили они, - а нагажено, напакощено - страсть!

     С своей стороны, он на помещенье не жаловался, а только пенял на еду.

     - Скажите тетеньке, - поручал он горничным,  -  мне  бы  хлеба  да  щец

побольше, а разносолов не надобно.

     Справедливость требует сказать, что просьба его была уважена.

     Вскоре он раздобылся где-то  ружьем  и  другим  охотничьим  припасом  и

принес матушке две пары тетеревей.

     - Ну,  спасибо  тебе,  вот  мы  и  с  жарковцем!  -  поблагодарила  его

матушка, - и сами поедим, и ты с нами покушаешь.  Эй,  кто  там!  снесите-ка

повару одного тетерева, пускай сегодня к обеду зажарит, а прочих  на  погреб

отдайте... Спасибо, дружок!

     Мы, дети, сильно заинтересовались  Федосом.  Частенько  бегал  я  через

девичье крыльцо, без шапки, в одной куртке, к нему в  комнату,  рискуя  быть

наказанным.  Но  долго  не  решался  взойти.  Придешь,  приотворишь   дверь,

заглянешь и опять убежишь. Но однажды он удержал меня.

     - Ты что же ко мне  только  заглядываешь,  а  не  зайдешь?  Небось,  не

укушу.

     Я стоял перед ним смущенный и безмолвствовал.

     - Что встал? зайди! - пригласил он, -  посмотри,  какого  я  коня  тебе

борзого вырезал! Хоть сто верст на нем скачи - не упарится!

     Он показал  мне  деревянного  конька  грубой  работы,  у  которого  под

животом вырезано было четырехугольное отверстие, и по сторонам его  фигурные

столбики, долженствующие изображать  ноги.  Потом  позвал  Трезорку  и  стал

проделывать с ним фокусы.

     - Шершь! - крикнул он, кидая в угол корку хлеба.

     Трезорка кинулся со всех ног, но,  достигнув  цели,  не  взял  корки  в

зубы, а остановился как вкопанный и поднял ногу.

     - Это он стойку делает. Хоть два  часа  простоит,  не  двинется.  Пиль,

аппорт! - снова крикнул он.

     Трезорка схватил корку и принес ее Федосу.

     - Теперь давай ее сюда! -  сказал  Федос,  отнимая  корку  и  кладя  ее

Трезорке на нос. - Слушай команду, аз, буки, глаголь, добро...

     Федос отвернулся от Трезорки, как будто забыл  о  нем.  Минуты  две  он

сидел молча, так что у Трезорки потоками полились слюни с брыластых губ.

     - Есть! - скомандовал Федос неожиданно.  Трезор  мигом  подкинул  корку

вверх и на лету проглотил ее.

     - Вот пес! - хвалился Федос, - необразованный был, даже лаять путем  не

умел, а я его грамоте выучил. На охоту со мной уже  два  раза  ходил.  Видел

ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?

     - Они у нас, братец, на погребе лежат.

     - И будут лежать, пока не протухнут. Это уж такой обычай у вас.

     - А вам, братец, весело здесь?

     - Какое веселье! Живу - и  будет  с  меня.  Давеча  молотил,  теперь  -

отдыхаю. Ашать (по-башкирски: "есть") вот мало дают - это  скверно.  Ну,  да

теперь зима, а у нас в Башкирии в это  время  все  голодают.  Зимой  хлеб  с

мякиной  башкир  ест,  да  так  отощает,  что  страсть!  А  наступит  весна,

ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить - в месяц его  так  разнесет,  и

не узнаешь!

     - Неужто... от кумыса?

     - Да, кобылье молоко квашеное так называется... Я и вас бы научил,  как

его делать, да вы, поди, брезговать будете. Скажете: кобылятина! А  надо  бы

вам - видишь, ты испитой какой! И вам есть плохо дают...  Куда  только  она,

маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то... еду!

     Он ощупал меня и продолжал:

     - Кости да кожа! И погулять вас не  пускают,  все  в  комнатах  держат.

Хочешь, я тебе лыжи сделаю.  Вот  снег  нападет,  все  по  очереди  кататься

будете.

     - Да маменька... Братец, попросите маменьку!

     - Послушает она меня... держи карман! Однако, ступай,  брат,  наверх  -

неравно хватятся!  Когда-нибудь  в  праздник,  после  обеда,  я  сам  к  вам

заберусь, покуда старики спят.

     Словом сказать, чем дольше он жил,  тем  больше  весь  дом  привыкал  к

нему. Дворня полюбила его, потому что он хоть и "барин", а  все  равно,  что

свой брат; матушка была довольна, потому что племянник  оказался  трезвый  и

работящий. Беспрерывно оказывался  у  него  какой-нибудь  новый  талант:  то

лошадь подкует на диво, то печку исправит, ежели дымит,  то  стекло  в  окне

вставит.  Сначала  матушка  боялась,  чтобы  нравственность  в  девичьей  не

испортилась, но и тут все обстояло благополучно. От времени до  времени  он,

однако ж, исчезал. Уйдет, и дня два-три  его  не  видать.  Тогда  у  матушки

опять разыгрывалось воображение.

     - Ну,  помяните  мое  слово,  что  он  беглый  солдат!   -   ежеминутно

беспокоилась она.

     Надо  сказать,  что  она,  тотчас  после  приезда  Федоса,  написала  к

белебеевскому  предводителю  дворянства  письмо,   в   котором   спрашивала,

действительно ли им был выдан вид Федосу Половникову; но  прошло  уже  более

полутора месяца, а ответа получено не было. Молчание это служило  источником

великих тревог, которые при всяком случае возобновлялись.

     - Где побывал? - спрашивала  она,  когда  Федос  возвращался  из  своих

временных отлучек.

     - Мужичок тут один, верстах в десяти, помочь помолотить просил.

     - Мужичок? не бабочка ли?

     - А может, и бабочка.  Все  нынче,  и  мужики  и  бабы,  по  холодку  в

полушубках ходят - не разберешь!

     Матушке становилось досадно. Все ж таки родной  -tr-  мог  бы  и  своим

послужить! Чего ему! и теплехонько, и сытёхонько здесь...  кажется,  на  что

лучше! А он, на-тко, пошел, за десять верст, к чужому мужику на помочь!

     Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада  проходила.  К

тому же и из Белебея бумага пришла, из которой было видно,  что  Федос  есть

действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены  Порфирьевны  сын,  так

что и с этой стороны сомнения не было.

     Замечательно,  что  среди  общих  симпатий,  которые  стяжал   к   себе

Половников, один отец относился  к  нему  не  только  равнодушно,  но  почти

гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос подходил  к  нему  "к  ручке",  но

отец проворно прятал руки  за  спину  и  холодно  произносил:  -  "Ну,  будь

здоров!  проходи,  проходи!"  Заочно  он   называл   его   не   иначе,   как

"кобылятником", уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо  жрет,

и нетерпеливо спрашивал матушку:

     - Долго  ли  этот  кобылятник  наш  дом  поганить   будет!   Посуду-то,

посуду-то после него на  стол  подавать  не  смейте!  Ведь  он,  поганец,  с

собакой из одной чашки ест!

     Может   быть,   благодаря   этому   инстинктивному   отвращению   отца,

предположению о том, чтобы Федос от  времени  до  времени  приходил  обедать

наверх, не суждено было  осуществиться.  Но  к  вечернему  чаю  его  изредка

приглашали. Он приходил в том же виде, как  и  в  первое  свое  появление  в

Малиновце, только рубашку  надевал  чистую.  Обращался  он  исключительно  к

матушке.

     - Вот бы вам, тетушка, в нашу сторону перебраться, да  там  бы  усадьбу

выстроить, - соблазнял он.

     - А что?

     - Земля у нас черная-черная, на сажень  глубины.  Как  подымут  целину,

так даже лоснится.  Лес  -  дубовый,  рек  много,  а  по  берегам  всё  луга

поемные - трава во какая растет, словно тростник тучная!

     - Манна с неба не падает ли?

     - Нет, я верно говорю, не хвастаюсь. Именно на редкость земля  в  нашей

стороне.

     - Кто же на ней живет? помещики, что ли?

     - Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско  такое  есть;  как  завладели

спервоначалу  землёй,  так  и  теперь  она  считается  ихняя.  Границ   нет,

межеванья отроду не  бывало;  сколько  глазом  не  окинешь  -  все  башкирам

принадлежит. В  последнее,  впрочем,  время  и  помещики,  которые  поумнее,

заглядывать в ту сторону стали. Сколько уж участков к  ним  отошло;  поселят

крестьян, да хозяйство и разводят.

     - Ведь землю-то, чай, купить надо?

     - Самые пустяки стоит. Кантонному начальнику по гривеннику за  десятину

заплатить, да обществу, за приговор, ведер десять водки  выпоить  -  сколько

угодно отмеряют!

     - Ах, прах побери, да и совсем!

     Матушка даже повернулась на стуле при одной мысли, как  бы  оно  хорошо

вышло. Некоторое время она  молчала;  вероятно,  в  голове  ее  уже  роились

мечты. Купить земли - да побольше -  да  крестьян  без  земли  на  своз  душ

пятьсот, тоже недорого, от  сорока  до  пятидесяти  рублей  за  душу,  да  и

поселить их там.  Земля-то  новая  -  сколько  она  приплода  даст!  Лошадей

развести, овец...

     - У нас от одних лошадей хороший  доход  получить  можно,  -  продолжал

соблазнять Федос, - содержание-то их почти ничего не стоит - и зиму  и  лето

в степи;  зимой  из-под  снега  корм  добывают...  А  в  Мензелинске,  между

прочим, ярмарка бывает: издалека туда приезжают, хорошие  цены  дают.  Опять

овчины, шерсть...

     - Да замолчи ты, сделай милость!

     - Как угодно, а я бы вам это дело чудесно подстроил.

     Но матушка отрезвлялась так же быстро, как и увлекалась.

     Мечты рассеялись, и через несколько минут она уж  всецело  принадлежала

действительности.

     - Нет, голубчик, - сказала  она,  -  нам  от  своего  места  бежать  не

приходится. Там  дело  наладишь  -  здесь  в  упадок  придет;  здесь  будешь

хозяйствовать - там толку  не  добьешься.  Нет  ничего  хуже,  как  заглазно

распоряжаться, а переезжать с места на  место  этакую  махинищу  верст  -  и

денег не напасешься.

     Однако,  во  всяком  случае,  рассказ  Федоса  настолько  заинтересовал

матушку, что она и потом, при всяком новом свидании с ним, говорила:

     - А ну-ка, расскажи про сторону про свою, расскажи!

     Повторяю: Федос настолько пришелся по нраву матушке, что она  ему  даже

суконный казакин и шаровары приказала сшить.

     - Нехорошо все в рубашке ходить;  вот  и  тело  у  тебя  через  прореху

видно, - сказала она, - гости могут приехать -  осудят,  скажут:  племянника

родного в посконной рубахе водят. А кроме  того,  и  в  церковь  в  праздник

выйти... Все же в казакинчике лучше.

     Федос не противоречил и надел казакин, хотя и неохотно.  Мне,  впрочем,

и самому показалось, что рубашка шла ему больше к лицу.

     - Скажи Христа ради, зачем ты свое место бросил?  -  добивалась  иногда

от него матушка.

     - Да так... и не у чего,  да  и  не  все  же  на  одном  месте  сидеть;

захотелось и на людей посмотреть.

     - Все же надо себя к одному какому-нибудь  месту  определить.  Положим,

теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать.  Вот

мы  по  зимам  в  Москве  собираемся  жить.  Дом  топить  не  будем,  ставни

заколотим - с кем ты тут останешься?

     - Уйду!

     - Да куда ты уйдешь, непутевый ты человек?!

     - Паспорт у меня есть, свет не клином сошелся. Уйду.

     - Заладил одно: уйду да уйду. Пить, есть надо. Вот о чем говорят.

     - Найду. Без еды не останусь.

     - В приказчики, что ли, нанялся бы. Ты сельские работы  знаешь,  -  это

нечего говорить, положиться на тебя можно.  Любой  помещик  с  удовольствием

возьмет.

     -  Не  по  рылу  мне  с  помещиками  вожжаться.  Словом сказать, на все

подобные  вопросы  Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое

смущение.  Иногда  ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то время

не  только  о  нигилистах,  но  и  о  чиновниках  ведомства  государственных

имуществ  (впоследствии  их называли помещики "эмиссарами Пугачева") не было

слышно.

     "И не разберешь его, что за человек такой! - думалось ей, - бродит  без

надобности: взял да - и пошел - разве между людьми  так  водится?  Наверное,

заразу какую-нибудь разносит!"

     По этому случаю она позвала на совет даже старосту Федота.

     - Что? как у нас? все благополучно? - спросила матушка.

     - Все,  кажется,  слава  богу,  -  ответил  Федот,  втайне,  однако  ж,

недоумевая, не случилось ли чего-нибудь, о чем матушка узнала прежде него,

     - Что мнешься! Федос как?

     - Ничего, сударыня, и Федос Николаич... Только чудо это! барин,  а  как

себя беспокоит!

     - Ну, и пускай беспокоится - это его Дело. Не шушукается ли он - вот  я

о чем говорю.

     - С кем, сударыня,  у  нас  шушукаться!..  Нет,  слава  богу,  кажется,

ничего!

     - То-то "ничего"! ты у меня смотри! Ты первый будешь  в  ответе,  ежели

что случится!

     После этого совещания матушка окончательно  успокоилась  и  становилась

все более и более  благосклонною  к  Федосу.  Однажды  даже  предложила  ему

гривенничек.

     - Вот тебе гривенничек! - сказала она,  -  это  на  табак.  Когда  свой

выйдет, купи свеженького.

     Но Федос отказался.

     - Благодарю покорно, - ответил он, -я на той неделе у мужичка  три  дня

проработал, так он полтинник дал. Целый запас у меня теперь табаку,  надолго

станет.

     - Полтинник! вот как! Ну, и слава богу, что добрые  люди  не  оставляют

тебя.

     Матушка  слегка  обиделась;  ей  показалось,  что   в   словах   Федоса

заключается темный намек на ее скупость. ,

     "Полтинник! Это чтоб я  полтинник  ему  дала  -  за  что,  про  что!  -

думалось ей, - на вас, бродяг,  не  напасешься  полтинников-то!  Сыт,  одет,

чего еще нужно!"

     В одно из воскресений Федос исполнил свое  обещание  и  забрался  после

обеда к нам, детям. И отец и  мать  отдыхали  в  спальнях.  Мы  чуть  слышно

расхаживали  по  большой  зале   и   говорили   шепотом,   боясь   разбудить

гувернантку, которая сидела в углу в креслах и тоже дремала.

     - Вот и я, братцы, к вам пришел! - приветствовал он нас, - а вы  всё  в

клетке да в клетке, словно острожные, сидите... Эх,  голубчики,  плохо  ваше

дело! Что носы повесили? давайте играть!

     Мы молча указали на гувернантку.

     - Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать,  мы  ей  рот

зажмем! Во что же мы играть будем?  в  лошадки?  Ну,  быть  так!  Только  я,

братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу  вас  играть.  Вот  вам

веревки.

     Он вынул из кармана два пучка веревок и стал их развязывать.

     - Я по-дворянски ничего не умею делать - сердце  не  лежит!  -  говорит

он, - то ли дело к мужичку придешь... "Здравствуйте!"  -  Здравствуй!  -  "А

как тебя величать?" - Еремой.  - "Ну, будь здоров, Ерема!" Точно век  вместе

жили! Станешь к нему на работу - и он рядом с тобой,  и  косит,  и  молотит,

всякую работу сообща делает; сядешь обедать - и он тут же, те же щи, тот  же

хлеб... Да вы, поди, и не знаете, какой такой мужик  есть...  так,  думаете,

скотина! Ан нет, братцы, он не скотина! помните  это:  человек  он!  У  бога

есть книга такая, так мужик  в  ней  страстотерпцем  записан...  Давайте  же

по-крестьянски в лошади играть. Вот я, мужик, вышел в поле  лошадей  ловить,

вот у меня и кормушка с овсом в руках (он устроил из подола рубашки  подобие

кормушки), - а вы, лошади, во стаде пасетесь. Бегите от меня теперь, а  я  к

вам подходить стану...  Сначала  вы  не  поддавайтесь.  В  бок  шарахайтесь;

шарахнитесь - и остановитесь... А потом, как я с кормушкой  поближе  встану,

вы помаленьку на Овес и подходите...  Овес-то,  братцы,  лаком;  когда-когда

его мужичий коняга видит!

     Мы пустились вскачь в  угол,  Федос  за  нами.  Поднялся  визг,  гвалт;

гувернантка вскочила, как встрепанная, и смотрела во все глаза.

     - Что такое, что такое! - кричала она. - Дети! по местам,  сию  минуту!

Hеrr [Господин] Федос! как вы здесь находитесь?

     - По щучьему веленью, по моему хотенью... Ах,

     Марья Андреевна! красавица! позвольте остаться, с детьми поиграть!

     Слово  "красавица"  и  смиренный  вид,  который  принял  Федос,  видимо

смягчили Марью Андреевну.

     - Это не я... но Анна Павловна...

     - Что  Анна  Павловна!  Анна  Павловна  теперь  сны  веселые   видит...

Красавица! хотите, я для вас колесом через всю залу пройдусь?

     И прошелся.

     - Хотите, вприсядку спляшу?

     И сплясал,  да  так  сплясал,  что  суровая  Марья  Андреевна  за  бока

держалась от смеха и прерывисто всхлипывала:

     - О, Hеrr Федос! Hеrr Федос!

     Наконец вызвался  басом  октаву  взять  и  действительно  загудел  так,

словно у него разом все мокроты поднялись и в горле заклокотали.

     - О, Hеrr Федос! Hеrr Федос! - заливалась Марья Андреевна.

     Затем  мы  возобновили  игру  в  лошади.  И  пахали,  и   боронили,   и

представляли, как подвода парой везет заседателя... Шум поднялся такой,  что

наконец матушка проснулась и застигла нас врасплох.

     - Это что такое! сейчас  по  местам!  -  послышался  в  дверях  грозный

окрик.

     Ну, и была же у нас тут история!..

     Прошла масленица, молотьба  кончилась,  наступил  полный  отдых.  Жалко

зазвенел наш девятипудовый колокол, призывая говельщиков.

     Батюшка с тетеньками-сестрицами каждый день ездили в церковь,  готовясь

к причастию. Только сенные девушки продолжали работать,  так  что  Федос  не

выдержал и сказал одной из них:

     - Посмотрю я на вас - настоящая у вас каторга! И  первую  неделю  поста

отдохнуть не дадут.

     Разумеется, слова эти были переданы матушке и возбудили целую бурю.

     - Так и есть! Так я и  знала,  что  он  бунтовщик!  -  сказала  она  и,

призвав Федоса, прикрикнула на него: - Ты  что  давеча  Аришке  про  каторгу

говорил? Хочешь, я тебя, как бунтовщика, в земский суд представлю!

     - Представьте! - отвечал он безучастно.

     - То-то "представьте"! Там не посмотрят на то, что ты барин,  -  так-то

отшпарят, что люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты  бы  чем

бунтовать, лучше бы в церковь ходил да богу молился.

     Этому совету Федос последовал и на второй неделе очень прилежно говел.

     Наступила ростепель. Весна была ранняя, а Святая - поздняя, в  половине

апреля. Солнце  грело  по-весеннему;  на  дорогах  появились  лужи;  вершины

пригорков стали обнажаться; наконец, прилетели скворцы и населили на  конном

дворе все скворешницы. И в доме сделалось светлее  и  веселее,  словно  и  в

законопаченные кругом комнаты заглянула весна. Так  бы,  кажется,  и  улетел

далеко-далеко на волю!

     Федос становился задумчив. Со времени объяснения  по  поводу  "каторги"

он замолчал.  Несколько  раз  матушка,  у  которой  сердце  было  отходчиво,

посылала звать его чай пить, но он приказывал отвечать, что ему "мочи  нет",

и не приходил.

     - Ну, ежели гневаться на меня изволит,  пускай  куксится,  -  сердилась

матушка, - была бы честь приложена, а от убытка бог избавил!

     Впрочем,   в   Светлый   праздник,   у   заутрени,   он    честь-честью

похристосовалсй со всеми, а после поздней обедни даже  разговелся  вместе  с

нами.

     К концу апреля ползуже  настолько  обсохли,  что  в  яровом  показались

первые сохи. С дорог тоже мало-помалу слила вода.

     Матушка надеялась, что Федос  в  первой  сохе  выедет  в  поле,  а  ей,

напрбтйв, совершенно неожиданно доложили, что он ночью исчез и пожитки  свои

унес, только казакин оставил.

     - Чай, мужичок какой-нибудь  на  помочь  попахать  зазвал! - негодовала

матушка: - вот ужо воротится, я ему отпою!

     Но прошло три дня, прошла неделя, другая - Федос не возвращался.

     Федос изчез, исчез без следа, без признака; словно дым растаял.

     Выел ли он кому очи? или так, бесплодно скитаясь по  свету,  потонул  в

воздушной пучине?