Смерть Федота. Пошехонская старина Салтыкова Щедрина

Вся электронная библиотека      Поиск по сайту

 

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН

Смерть Федота

 

Пошехонская старина

  


Смерть Федота

 

 

     Третий месяц Федот уж не вставал с печи. Хотя ему было  за  шестьдесят,

но перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому  никому  не  приходило  в

голову, что эту сильную, исполненную труда, жизнь ждет  скорая  развязка.  О

причинах  своей  болезни  он  отзывался  неопределенно:   "В   нутре   будто

оборвалось".

     - В ту пору воз с сеном плохо навили, - говорил он, -  и  начал  он  по

дороге на сторону валиться. Мужик-то лошадь под уздцы вел, а  я  сбоку  шел,

Плечом подпирал. Ну, и случилось.

     Из всей малиновецкой вотчины это был единственный человек,  к  которому

матушка была искренно расположена.  Старостой  его  назначили  лет  двадцать

назад, и все время он так разумно и честно распоряжался, что  про  него  без

ошибки можно было сказать: вот человек, который  воистину  верой  и  правдой

служит! Попивал он, правда, но только по большим  праздникам,  когда  и  бог

простит. Но всего дороже в нем было то, что,  соблюдая  господский  интерес,

он и за крестьян заступался. И хотя матушка по временам называла его за  это

потаковщиком, но внутренно сознавала, что Федотова политика избавляет ее  от

целой массы мелких неудовольствий.

     И Федот, и матушка,  как  говорится,  сердцами  сошлись.  Каждый  вечер

старик появлялся в стенах  девичьей  и  подолгу  беседовал  с  барыней.  Оба

проникли в самую суть сельскохозяйственного дела, оба понимали  друг  друга.

Матушка с неослабевающим вниманием выслушивала старосту,  который  неторопко

и обстоятельно докладывал ей историю целого дня.  Потом  они  общими  силами

обсуждали каждый отдельный вопрос и почти всегда слаживались.  Матушка  была

дальновиднее, зато Федот брал верх  по  части  подробностей.  А  так  как  в

сельском  хозяйстве  подробности  играют  наиболее   вескую   роль,   то   в

большинстве случаев разногласия разрешались в пользу старосты.  Даже  старый

барин нередко заходил в девичью во время этих диспутов и  с  любопытством  в

них вслушивался. Наговорившись досыта и  проектировавши  завтрашний  рабочий

день  (всегда  надвое;  на  случай  вёдра  и  на  случай   дождя),   матушка

приказывала подать Федоту рюмку водки и спокойная уходила в свою комнату.

     И вдруг этот верный и честный слуга -  даже  друг  -  заболел.  Заболел

безнадежно, как это всегда в крестьянском быту  водится.  Не  любят  мужички

задаром бока пролеживать, а если который слег,  то  так  и  жди  неминуемого

конца.  Хорошо еще, что это случилось глубокою осенью,  а  если  б  летом  в

самый развал страды, -  просто  хоть  пропадай  без  Федота.  Жалко  Федота:

"друг" он, но друг само по  себе,  а  и  о  господском  интересе  нельзя  не

подумать! Вот и теперь: молотьбе и конца еще не видать, а  как  она  идет  -

поди, уследи! При Федоте всякое зерно было на  счету;  без  него  -  того  и

гляди, десятого зерна  не  досчитаешься.  Особливо  бабы.  Хитра  крепостная

баба; не догадаешься, как она  мешочек  с  пушниной  унесет.  Одна  мешочек,

другая мешочек - посчитай-ка, ан и многонько выйдет.

     Словом сказать, смесь искреннего жаления об умирающем слуге с не  менее

искренним жалением о господине, которого эта смерть  застигала  врасплох,  в

полной силе проявилась  тут,  как  проявлялась  вообще  во  всей  крепостной

практике.  Это  было  не  лицемерие,  не   предательство,   а   естественное

двоегласие,  в  котором  два  течения  шли  рядом,  не  производя   никакого

переполоха в человеческом сознании.

     Матушка  по целым часам прочитывала Енгалычевский  лечебник,  отыскивая

подходящее средство. Напавши на какой-нибудь недуг, схожий, по ее мнению,  с

тем, которым страдал Федот, она прибегала к домашней аптеке, советовалась  с

горничной девушкой, которая считалась специалисткою по  всяким  болезням  и,

обе общими силами приготовляли лекарства. Через день, а иногда и  чаще,  она

брала с собой девушку-лекарку, садилась на долгушу-трясучку и,  несмотря  на

осеннюю слякоть, тащилась за две версты в Измалково  -  деревню,  в  которой

жил Федот. Но ни лекарство ласковой барыни, ни присутствие  ее  не  помогали

больному. Лежал он как пласт на печи, исхудалый, как скелет. И живот у  него

сильно вздулся - должно быть, именно там и крылась причина недуга.

     - Напрасно,   сударыня,   беспокоитесь,   -  говорил   он   задавленным

голосом, силясь приподняться.

     - Лежи, лежи! не говори, коли трудно! - приказывала матушка и  садилась

к  столу,  чтобы  подробно   расспросить   домашних   и   дать   необходимые

наставления.

     - Хорошо ли он спит?

     - Где уж! чуточку задремлет и опять стонать примется.

     - Ест ли?

     - Где уж! чуточку поест - все вон! все вон!

     - Ну, так вот что.  Сегодня  я  новых  лекарств  привезла;  вот  это  -

майский бальзам, живот ему чаще натирайте, а  на  ночь  скатайте  катышок  и

внутрь принять дайте. Вот это - гофманские капли, тоже, коли  что  случится,

давайте; это - настойка зверобоя, на ночь полстакана пусть выпьет.  А  ежели

давно он не  облегчался,  промывательное  поставьте.  Бог  даст,  и  полегче

будет. Я и лекарку у вас оставлю;  пускай  за  больным  походит,  .а  завтра

утром придет домой  и  скажет,  коли  что  еще  нужно.  И  опять  что-нибудь

придумаем.

     - Дай-то, господи! пошли  вам  царица  небесная!  -  хором  благодарили

Федотовы домочадцы.

     - Ну, Федотушка, покуда  прощай!  никто  как  бог!  -говорила  матушка,

подходя к Федоту,  -  а  я  за  тебя  в  воскресенье  твоему  ангелу  свечку

поставлю! Еще так-то с тобой поживем, что любо!

     - Молотьба-то  как?  -  тоскливо  бормотал  больной,  желая  хоть  этим

вопросом отблагодарить барыню за участие.

     - Что молотьба! был бы ты здоров, а молотьба  своим  чередом  сойдет...

Ну, Христос с тобой! лежи!

     - Дай вам  бог!  пошли  царица  небесная!  Матушка  уезжала,  а  Федоту

усердно терли живот и вливали в рот зверобойную настойку.

     Матушку сильно волновал вопрос, кого на места

     Федота  в  старосты  выбрать.   Сына   своего,   Афоньку,   старик   не

рекомендовал: загаду хозяйского у него нет, да и на вино  слаб.  А  сельский

Архип, на которого указывал Федот, не по нраву был матушке.  Начнешь  с  ним

говорить - слова в ответ не получишь. И при  работах  догадки  у  него  нет.

Смотрит прямо, а что по сторонам делается - не видит. Сущий вахлак,  никакой

самостоятельности от  него  не  жди.  А  матушка  любила,  чтоб  начальники,

которым она доверяет, возражали ей (но, разумеется, чтоб  возражали  дельно,

а не лотошили зря), чтоб они имели глаза не только спереди, но и с  боков  и

сзади. Правда, что у Архипа собственное хозяйство  было  в  исправности,  да

ведь  барское  хозяйство  не  чета  крестьянскому.  Поручи-ка  ему   большое

колесо - он сразу растеряется. . В господском  доме,  за  обедом,  за  чаем,

когда бы ни собрались господа, только и было речи, что о Федоте.  На  смерть

его смотрели как на бедствие.

     - Да, задал Федотушка загадку!  -  жаловалась  матушка,  -  кажется,  и

концов не сыщешь, какого он кавардаку наделал!

     - На все божья воля, - смиренно отзывался отец. .

     - Тебе что! Ты заперся у себя в кабинете, и горюшка мало! сидишь да  по

ляжкам похлопываешь. А я цельный день как в огне горю... Куда я  теперь  без

Федота поспела!

     - Ну, найдешь кого-нибудь.

     - Ищи ты, а я уж устала искавши. Брошу все, уеду  от  вас;  живите  как

знаете.

     Взглянет матушка в  окошко,  а  на  дворе  дождь.  И  опять  у  ней  по

Федотушке сердце щемить начнет.

     - Льет да поливает! - ропщет она, - который уж день эта канитель  идет,

а все конца-краю тучам не  видать.  Намолотили  с  три  пропасти,  а  вороха

невеянные стоят [В то время ии молотилок, ни веялок не было; веяли с  лопаты

на   открытом   гумне   при    благоприятном    ветре.    (Прим.    М.    Е.

Салтыкова-Щедрина.)]. Кабы Федот - он что-нибудь да придумал бы.

     - Что тут придумаешь! Как против воли божьей пойдешь!

     - Божья воля сама по себе, а надо и меры принимать. Под лежачий  камень

и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и увидим, как ты  о  божьей

воле разговаривать будешь!

     Но всего больше беспокоила перспектива: растащат! разворуют!  Давно  уж

в малиновецкой барщине о расхищении господского добра  слухов  не  было,  да

ведь это  все-таки  Федот  завел...  Он  не  был  строг  с  крестьянами,  но

воровство преследовал неумолимо. Взгляд у  него  на  эти  дела  тонкий  был:

подойдет и сейчас угадает. Поначалу, как его в старосты определили,  только,

бывало, и видишь: идет Федот и бабу с мешочком с колосьями  или  с  пушниной

на  конюшню  ведет.  Водил,  водил,  да  так-то  отучил,  что  под  конец  и

подозрений ни на кого уж не возникало. А на Архипа (он уже временно  замещал

Федота) разве можно  положиться?  Это  такой,  прости  господи,  рохля,  что

из-под носу у него утащат - он и не увидит.  И  об  чем  только  он  думает!

Перед глазами господское дело,  а  в  мыслях:  "Что-то,  мол,  дома  у  меня

делается?" А вот взять да и раскатать этот "дом"  по  бревнышку  -  и  думай

тогда об нем!

     - Нужно бы в ригу подослать да посмотреть, что  там  делается,  кого  я

пошлю? - опять начинает матушка.

     - Архип доглядит.

     - Доглядчик!

     - Ну, Акулину пошли, сама сходи.

     - У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то  у

меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь  командир

командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот  тебе  крест,  уеду!  Выстрою  в

Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один с  милыми  сестрицами,  любуйся

на них!

     Отец вздыхал и смирялся. Давно  уж,  при  каждой  встрече,  по  каждому

случаю эта сутолока  идет,  и  не  вспомнишь,  когда  она  началась.  Всякая

неприятность, какая ни случится в  доме,  непременно  на  нем  обрушивается!

"Это все ты! Это все ты!" - только и  слов.  А  иногда  и  так  еще  скажет:

"Скоро ли ты, старый хрен, на тот свет отправишься!" Было время, когда он  в

ответ на эти окрики разражался грубой бранью и бунтовал, но  наконец  устал.

Старчество все глубже и глубже втягивало его в свои недра, а  за  старостью,

сама собой, пришла беспомощность. И не одна беспомощность - это бы  куда  ни

шло! - но и сознание полнейшей личной бесполезности.  Он  и  сам  как  будто

понимает, что бросаемые ему в лицо упреки вполне им заслужены, только  форма

их словно чересчур бессовестна. Действительно, он не  только  лишний,  но  и

помеха в доме. Как ни сокращает он  свои  требования,  как  ни  прячется  от

живых людей, все-таки он еще дышит и  этим  одним  напоминает,  что  за  ним

нужен уход...  Федота  он,  кажется,  любил  даже  больше,  нежели  матушка.

Почему-то у него сложилось убеждение, что  старый  слуга  косвенным  образом

ограждает  его.  Покуда  Федот  распоряжался  барщиной,  меньше  встречалось

поводов для шума  и  крика.  Реже  кричали:  "Это  все  ты!  все  ты!"  Реже

напоминали,  что  ему  давно  очистить  место  пора,  что  с   его   стороны

бессовестно праздно проводить время, бременить землю, тогда как  все  кругом

работает, в котле кипит. Но вот и Федот умирает - все старики умерли -  все!

только один он, старый малиновецкий владыка,  ждет  смерти  и  дождаться  не

может.

     Матушка хоть на  короткое  время  старается  позабыть  о  постигшей  ее

невзгоде.

     Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и  старается  ввести

его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет  перед

барыней.  К  несчастию,  матушка  окончательно   утратила   всякое   чувство

самообладания  и  не  может   сдерживать   себя.   Начавши   с   молчаливого

выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в  крик.  Ошеломленный

этим криком, Архип  уже  не  просто  робеет,  но  дрожит.  Вследствие  этого

вопросы остаются неразрешенными, и новый  староста  уходит,  оставленный  на

произвол судьбе.

     - Ничего-то он не смыслит! - жалуется матушка Акулине.

     - Очень уж вы, сударыня, кричите на него.

     - Отчего же Федот с одного слова понимал?

     - На то он и Федот был. Федот-то лучше вашего всю подноготную  знал,  а

этот внове. С Федотом-то вы, небойсь, тихим манером разговаривали.

     Матушка начинает припоминать. Действительно, никогда она Федоту  худого

слова не сказала, никогда на него не прикрикнула.  С  самого  начала  у  них

как-то скоро наладилось. Кто знает? - может быть,  и  из  Архипа  что-нибудь

путное выйдет, если ладком к нему подступить? Матушка задумывается над  этим

вопросом и обещает себе завтра во что бы  то  ни  стало  сдержать  себя.  Но

является на другой  день  Архип,  и  принятое  накануне  решение  сейчас  же

улетучивается. Он, по-вчерашнему, робок и  ненаходчив,  и  по-вчерашнему  же

матушка, кроме бессодержательных криков, ничего не  находит  сказать  ему  в

назиданье.

     Охваченная одной и той же мыслью, матушка все дела запустила.  Примется

за счеты - ничего не понимает, задумает  кому-нибудь  из  бурмистров  приказ

написать - ничего порядком сообразить не может. Придет в девичью - ко  всему

придирается, повару обед заказывать перестала:  чем  хочешь,  тем  и  корми!

Даже денег путем счесть не  может:  то  ли  все  целы,  то  ли  разворовали.

Повсюду ей мерещатся неисправности, порухи,  ущерб...  Разумеется,  все  эти

порухи и ущербы существуют только в ее воображении,  потому  что  заведенные

Федотом порядки у всех еще в памяти и дело покамест идет своим  чередом.  Но

раз воображение взбудоражено, она уж не может справиться с ним.

     "Хоть бы уж поскорее... один конец!" - частенько мелькает в ее голове.

     И сны ей снятся такие, что не разберешь. То  приснится,  что  Федот  уж

умер, то будто он пришел в девичью и говорит: "А ведь я, сударыня, встал!"

     "Вот кабы..." - начинает она мечтать  впросонках  и  ждет  не  дождется

утра, когда должна явиться девушка-лекарка с докладом из Измалкова.

     - Ну что? - выбегает она навстречу ей.

     - Да все то же. Не долго, должно быть. Матушка в волненье скрывается  в

свою комнату и

     начинает смотреть в окно. Слякоть по дороге невылазная, даже  траву  на

красном дворе затопило, а  дождик  продолжает  лить  да  лить.  Она  сердито

схватывает колокольчик и звонит.

     - Архипа!

     Приходит Архип и заранее уже дрожит, предчувствуя барынин гнев.

     - Сегодня не веяли?

     - Как же в такую погоду веять!

     - Ступай вон... ротозей!

     Архип  уходит,  но  через   минуту,   уже   по   собственному   почину,

возвращается.

     - Вы бы меня, сударыня, уволили! - говорит он, стараясь придать  своему

голосу твердость.

     - Это что за  новости!  Без  году  неделя  палку  в  руки  взял,  а  уж

поговаривать начал! Захочу отпустить - и сама  догадаюсь.  Знать  ничего  не

хочу! Хошь на ладонях у себя вывейте зерно, а чтоб было готово!

     Архип уныло уходит; матушка опять звонит.

     - Бегите к попу! скажите,  чтоб  завтра  чуть  свет  молебен  об  вёдре

отслужил, да и об Федоте кстати помолился бы. А  Архипке-ротозею  прикажите,

чтоб всю барщину в церковь согнал.

     Однако  и  молебен  не  поднял  недужного  с   одра.   Федот,   видимо,

приближался к роковой  развязке,  а  дождь  продолжал  лить  как  из  ведра.

Матушка  самолично  явилась  в  ригу  и  даже  руками  всплеснула,  увидевши

громадные вороха обмолоченного и невывеянного хлеба.

     - А вы,  голубчики,  все  молотите  да  молотите!  -  крикнула  она  на

молотильщиков, и тут же, обратясь к Архипу, грубо  распорядилась:  -  Покуда

ненастье на дворе, пусть мужики на себя работают.  Нечего  баловать.  А  как

только выйдет вёдреный день - всех людей поголовно на барщину гнать.

     Наконец Смерть  утомилась  ждать.  Поздним  вечером  Афонька  прискакал

верхом и доложил, что Федот кончается. Несмотря на  темень,  матушка  сейчас

же отправилась в Измалково.

     Федот умирал. В избе было душно и смрадно,  целая  толпа  народа  -  не

только домашние, но и соседи - скучилась у подножия печки, на которой  лежал

больной, и громко гуторила.

     -  Уйдите  все!  -  крикнула  матушка,  - пусть остаются только Лукерья

(Федотова жена) да Афанасий.

     С помощью Афанасия, она влезла на печь и села возле  умирающего.  Федот

лежал с закрытыми глазами: грудь уже не  вздымалась,  так  что  трудно  было

разобрать, дышит ли он. Но старый  слуга,  даже  окутанный  облаком  агонии,

почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал:

     - Молотьба...

     Это было последнее его  слово.  Федот  перестал  существовать.  Матушка

заплакала и наклонилась к нему...

     - Распоряжение перед смертью сделал? -  спросила  она  домашних,  когда

все было кончено.

     - Все, матушка, сделал... И скотинку, и одёжу свою...  двадцать  рублей

денег было... все разделил.

     - Так и сделайте, как он приказал.

     Через  три  дня  Федота  схоронили.  Вся  вотчина   присутствовала   на

погребении, и не было человека, который помянул бы покойника лихом. Отец  до

земли поклонился праху верного слуги; матушка всю панихиду проплакала.

     Прошло еще несколько дней; погода разгулялась, и молотьба  пошла  своим

чередом. Вместе с  погодой  повеселел  и  Архип.  Смерть  Федота  как  будто

развязала его, и он  все  свои  помыслы  устремил  к  тому,  чтоб  оправдать

рекомендацию покойного.

     Но со смертью Федота Малиновец уже опостылел матушке.

     Заканчивая  этим  рассказом  портретную  галерею   домочадцев,   образы

которых уцелели в моей памяти  с  наибольшею  живостью,  я  считаю  нелишним

оговориться. Читателю может показаться странным, что я не упомянул  здесь  о

няньках,  которые  обыкновенно  занимают  довольно  значительное   место   в

семейных   воспоминаниях.   На   это   отвечаю   следующее:   нянька,    как

профессиональное  звание,  почти  не  существовала  в  нашем  доме.  Матушка

понимала, что обычай присвоивает этой  должности  известный  почет,  который

ставит няньку в льготное положение. А так как общая  система  ее  управления

не допускала никаких льгот, то прислуга, которой поручались  дети,  менялась

беспрестанно.

  

<<< Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин   Следующая глава «Пошехонской старины» >>>