Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев

Уездный лекарь

     Однажды осенью,  на возвратном пути с  отъезжего поля,  я простудился и

занемог. К счастью, лихорадка застигла меня в уездном городе, в гостинице; я

послал за доктором.  Через полчаса явился уездный лекарь, человек небольшого

роста,  худенький и черноволосый.  Он прописал мне обычное потогонное, велел

приставить горчичник,  весьма ловко запустил к  себе под обшлаг пятирублевую

бумажку, причем, однако, сухо кашлянул и глянул в сторону, и уже совсем было

собрался отправиться восвояси,  да как-то разговорился и  остался.  Жар меня

томил;  я  предвидел бессонную ночь и  рад был поболтать с добрым человеком.

Подали  чай.  Пустился мой  доктор  в  разговоры.  Малый  он  был  неглупый,

выражался бойко и довольно забавно. Странные дела случаются на свете: с иным

человеком и  долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься,  а

ни  разу  не  заговоришь с  ним  откровенно,  от  души;  с  другим  же  едва

познакомиться успеешь -  глядь,  либо  ты  ему,  либо  он  тебе,  словно  на

исповеди,  всю подноготную и проболтал. Не знаю, чем я заслужил доверенность

моего нового приятеля,  -  только он,  ни с  того ни с сего,  как говорится,

"взял" да и  рассказал мне довольно замечательный случай;  а  я вот и довожу

теперь  его  рассказ  до  сведения  благосклонного  читателя.  Я  постараюсь

выражаться словами лекаря.

     - Вы  не изволите знать,  -  начал он расслабленным и  дрожащим голосом

(таково действие беспримесного березовского табаку),  - вы не изволите знать

здешнего судью,  Мылова,  Павла Лукича?..  Не знаете...  Ну,  все равно. (Он

откашлялся и протер глаза.) Вот, изволите видеть, дело было этак, как бы вам

сказать -  не солгать,  в Великий пост,  в самую ростепель. Сижу я у него, у

нашего судьи, и играю в преферанс. Судья у нас хороший человек и в преферанс

играть охотник.  Вдруг  (мой  лекарь часто употреблял слово:  вдруг) говорят

мне: человек ваш вас спрашивает. Я говорю: что ему надобно? Говорят, записку

принес,  -  должно быть, от больного. Подай, говорю, записку. Так и есть: от

больного...  Ну,  хорошо,  -  это, понимаете, наш хлеб... Да вот в чем дело:

пишет ко мне помещица,  вдова;  говорит,  дескать, дочь умирает, приезжайте,

ради самого Господа Бога нашего,  и лошади,  дескать,  за вами присланы. Ну,

это еще все ничего...  Да, живет-то она в двадцати верстах от города, а ночь

на дворе,  и дороги такие, что фа! Да и сама беднеющая, больше двух целковых

ожидать  тоже  нельзя,  и  то  еще  сумнительно,  а  разве  холстом придется

попользоваться да крупицами какими-нибудь. Однако долг, вы понимаете, прежде

всего:  человек умирает. Передаю вдруг карты непременному члену Каллиопину и

отправляюсь  домой.   Гляжу:   стоит   тележчонка  перед  крыльцом;   лошади

крестьянские -  пузатые-препузатые,  шерсть на  них -  войлоко настоящее,  и

кучер,  ради уваженья,  без шапки сидит.  Ну, думаю, видно, брат, господа-то

твои не на золоте едят...  Вы изволите смеяться,  а  я вам скажу:  наш брат,

бедный человек,  все в соображенье принимай...  Коли кучер сидит князем,  да

шапки не  ломает,  да еще посмеивается из-под бороды,  да кнутиком шевелит -

смело бей на две депозитки!  А  тут,  вижу,  дело-то не тем пахнет.  Однако,

думаю,  делать нечего: долг прежде всего. Захватываю самонужнейшие лекарства

и отправляюсь.  Поверите ли,  едва дотащился.  Дорога адская:  ручьи,  снег,

грязь,  водомоины,  а  там вдруг плотину прорвало -  беда!  Однако приезжаю.

Домик маленький,  соломой крыт.  В окнах свет: знать, ждут. Вхожу. Навстречу

мне старушка почтенная такая,  в чепце.  "Спасите,  - говорит, - умирает". Я

говорю:  "Не извольте беспокоиться...  Где больная?" - "Вот сюда пожалуйте".

Смотрю: комнатка чистенькая, а углу лампада, на постеле девица лет двадцати,

в беспамятстве.  Жаром от нее так и пышет,  дышит тяжело -  горячка.  Тут же

другие две девицы, сестры, - перепуганы, в слезах. "Вот, говорят, вчера была

совершенно здорова  и  кушала  с  аппетитом;  поутру  сегодня  жаловалась на

голову,  а к вечеру вдруг вот в каком положении..." Я опять-таки говорю: "Не

извольте беспокоиться",  -  докторская,  знаете, обязанность, - и приступил.

Кровь ей пустил, горчичники поставить велел, микстурку прописал. Между тем я

гляжу на нее,  гляжу,  знаете,  -  ну,  ей-Богу, не видал еще такого лица...

красавица, одним словом! Жалость меня так и разбирает. Черты такие приятные,

глаза...  Вот,  слава Богу,  успокоилась;  пот выступил,  словно опомнилась;

кругом  поглядела,  улыбнулась,  рукой  по  лицу  провела...  Сестры  к  ней

нагнулись,   спрашивают:  "Что  с  тобою?"  -  "Ничего",  -  говорит,  да  и

отворотилась...  Гляжу - заснула. Ну, говорю, теперь следует больную в покое

оставить.  Вот мы  все на цыпочках и  вышли вон;  горничная одна осталась на

всякий случай.  А в гостиной уж самовар на столе, и ямайский тут же стоит: в

нашем деле без этого нельзя.  Подали мне чай,  просят остаться ночевать... Я

согласился:  куда теперь ехать!  Старушка все охает.  "Чего вы?  - говорю. -

Будет жива,  не  извольте беспокоиться,  а  лучше отдохните-ка сами:  второй

час".  -  "Да вы меня прикажете разбудить,  коли что случится?" -  "Прикажу,

прикажу".  Старушка отправилась,  и девицы также пошли к себе в комнату; мне

постель в гостиной постлали.  Вот я лег,  - только не могу заснуть, - что за

чудеса!  Уж на что, кажется, намучился. Все моя больная у меня с ума нейдет.

Наконец не вытерпел, вдруг встал; думаю, пойду посмотрю, что делает пациент?

А спальня-то ее с гостиной рядом.  Ну,  встал,  растворил тихонько дверь,  а

сердце так и  бьется.  Гляжу:  горничная спит,  рот раскрыла и  храпит даже,

бестия!  а  больная лицом  ко  мне  лежит  и  руки  разметала,  бедняжка!  Я

подошел... Как она вдруг раскроет глаза и уставится на меня!.. "Кто это? кто

это?" Я сконфузился.  "Не пугайтесь,  - говорю, - сударыня: я доктор, пришел

посмотреть,  как вы себя чувствуете".  -  "Вы доктор?" -  "Доктор, доктор...

Матушка ваша за  мною в  город посылали;  мы  вам  кровь пустили,  сударыня;

теперь извольте почивать,  а  дня этак через два мы вас,  даст Бог,  на ноги

поставим".  -  "Ах,  да,  да,  доктор,  не дайте мне умереть...  пожалуйста,

пожалуйста".  -  "Что вы это,  Бог с  вами!" А у ней опять жар,  думаю я про

себя;  пощупал пульс:  точно,  жар.  Она посмотрела на меня - да как возьмет

меня вдруг за  руку.  "Я  вам скажу,  почему мне не хочется умереть,  я  вам

скажу,  я  вам скажу...  теперь мы одни;  только вы,  пожалуйста,  никому...

послушайте..." Я нагнулся;  придвинула она губы к самому моему уху, волосами

щеку мою трогает, - признаюсь, у меня самого кругом пошла голова, - и начала

шептать...  Ничего не понимаю...  Ах, да это она бредит... Шептала, шептала,

да так проворно и словно не по-русски кончила, вздрогнула, уронила голову на

подушку и пальцем мне погрозилась.  "Смотрите же, доктор, никому..." Кое-как

я ее успокоил, дал ей напиться, разбудил горничную и вышел.

     Тут лекарь опять с ожесточеньем понюхал табаку и на мгновение оцепенел.

     - Однако,  - продолжал он, - на другой день больной, в противность моим

ожиданиям,  не полегчило.  Я подумал, подумал и вдруг решился остаться, хотя

меня  другие пациенты ожидали...  А  вы  знаете,  этим неглижировать нельзя:

практика от этого страдает.  Но, во-первых, больная действительно находилась

в отчаянии; а во-вторых, надо правду сказать, я сам чувствовал сильное к ней

расположение.  Притом же и все семейство мне нравилось. Люди они были хоть и

неимущие,  но образованные,  можно сказать, на редкость... Отец-то у них был

человек ученый,  сочинитель;  умер, конечно, в бедности, но воспитание детям

успел сообщить отличное; книг тоже много оставил. Потому ли, что хлопотал-то

я усердно около больной, по другим ли каким-либо причинам, только меня, смею

сказать,  полюбили в  доме,  как  родного...  Между тем  распутица сделалась

страшная:   все  сообщения,   так  сказать,  прекратились  совершенно;  даже

лекарство с трудом из города доставлялось... Больная не поправлялась... День

за день,  день за день...  Но вот-с... тут-с... (Лекарь помолчал.) Право, не

знаю,  как бы вам изложить-с...  (Он снова понюхал табаку, крякнул и хлебнул

глоток чаю.) Скажу вам без обиняков,  больная моя...  как бы это того... ну,

полюбила,  что ли,  меня...  или нет,  не то чтобы полюбила...  а впрочем...

право, как это, того-с... (Лекарь потупился и покраснел.)

     - Нет,  -  продолжал он с живостью, - какое полюбила! Надо себе наконец

цену знать.  Девица она  была образованная,  умная,  начитанная,  а  я  даже

латынь-то свою позабыл,  можно сказать,  совершенно. Насчет фигуры (лекарь с

улыбкой взглянул на  себя)  также,  кажется,  нечем хвастаться.  Но  дураком

Господь Бог тоже меня не уродил:  я  белое черным не назову;  я кое-что тоже

смекаю.  Я,  например,  очень хорошо понял,  что  Александра Андреевна -  ее

Александрой Андреевной звали -  не любовь ко мне почувствовала, а дружеское,

так сказать,  расположение,  уважение,  что ли. Хотя она сама, может быть, в

этом  отношении  ошибалась,  да  ведь  положение  ее  было  какое,  вы  сами

рассудите...  Впрочем,  -  прибавил лекарь,  который все эти отрывистые речи

произнес,  не переводя духа и с явным замешательством, - я, кажется, немного

зарапортовался...  Этак вы ничего не поймете...  а вот, позвольте, я вам все

по порядку расскажу.

     Он допил стакан чаю и заговорил голосом более спокойным.

     - Так,  так-то-с.  Моей больной все хуже становилось, хуже, хуже. Вы не

медик,  милостивый государь;  вы  понять не  можете,  что происходит в  душе

нашего брата,  особенно на первых порах, когда он начинает догадываться, что

болезнь-то его одолевает.  Куда денется самоуверенность! Оробеешь вдруг так,

что и сказать нельзя. Так тебе и кажется, что и позабыл-то ты все, что знал,

и  что  больной-то  тебе  больше не  доверяет,  и  что  другие уже  начинают

замечать,  что ты потерялся,  и неохотно симптомы тебе сообщают,  исподлобья

глядят, шепчутся... э, скверно! Ведь есть же лекарство, думаешь, против этой

болезни,  стоит только найти.  Вот не оно ли?  Попробуешь -  нет, не оно! Не

даешь времени лекарству как следует подействовать...  то за то хватишься, то

за то.  Возьмешь,  бывало,  рецептурную книгу... ведь тут оно, думаешь, тут!

Право слово,  иногда наобум раскроешь:  авось,  думаешь, судьба... А человек

меж тем умирает;  а другой бы его лекарь спас. Консилиум, говоришь, нужен; я

на себя ответственности не беру. А уж каким дураком в таких случаях глядишь!

Ну,  со временем обтерпишься,  ничего.  Умер человек -  не твоя вина:  ты по

правилам поступал. А то вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе

слепое,  а  сам  чувствуешь,  что не  в  состоянии помочь.  Вот именно такое

доверие  все  семейство  Александры Андреевны  ко  мне  возымело:  и  думать

позабыли,  что у них дочь в опасности.  Я их тоже,  с своей стороны, уверяю,

что ничего, дескать, а у самого душа в пятки уходит. К довершению несчастия,

такая подошла распутица,  что за  лекарством по  целым дням,  бывало,  кучер

ездит. А я из комнаты больной не выхожу, оторваться не могу, разные, знаете,

смешные  анекдотцы рассказываю,  в  карты  с  ней  играю.  Ночи  просиживаю.

Старушка меня со слезами благодарит;  а  я про себя думаю:  "Не стою я твоей

благодарности".  Признаюсь вам откровенно -  теперь не для чего скрываться -

влюбился я в мою больную. И Александра Андреевна ко мне привязалась: никого,

бывало,   к  себе  в  комнату,  кроме  меня,  не  пускает.  Начнет  со  мной

разговаривать, - расспрашивает меня, где я учился, как живу, кто мои родные,

к кому я езжу?  И чувствую я,  что не след ей разговаривать; а запретить ей,

решительно этак,  знаете,  запретить -  не  могу.  Схвачу,  бывало,  себя за

голову:  "Что ты делаешь,  разбойник?.." А то возьмет меня за руку и держит,

глядит на меня,  долго,  долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: "Какой

вы добрый!" Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные. "Да, - говорит,

- вы добрый,  вы хороший человек,  вы не то,  что наши соседи...  нет, вы не

такой,  вы не такой...  Как это я  до сих пор вас не знала!"  -  "Александра

Андреевна,  успокойтесь, - говорю... - я, поверьте, чувствую, я не знаю, чем

заслужил...  только вы  успокойтесь,  ради Бога,  успокоитесь...  все хорошо

будет,  выбудете здоровы".  А между тем,  должен я вам сказать,  -  прибавил

лекарь,  нагнувшись вперед и подняв кверху брови,  - что с соседями они мало

водились оттого,  что  мелкие им  не  под стать приходились,  а  с  богатыми

гордость  запрещала знаться.  Я  вам  говорю:  чрезвычайно образованное было

семейство,  -  так мне,  знаете,  и лестно было. Из одних моих рук лекарство

принимала...  приподнимется,  бедняжка,  с моею помощью примет я взглянет на

меня...  сердце у меня так и покатится. А между тем ей все хуже становилось,

все хуже:  умрет,  думаю,  непременно умрет. Поверите ли, хоть самому в гроб

ложиться;  а тут мать,  сестры наблюдают,  в глаза мне смотрят...  и доверие

проходит. "Что? Как?" - "Ничего-с, ничего-с!" А какое ничего-с, ум мешается.

Вот-с, сижу я однажды ночью, один опять, возле больной. Девка тут тоже сидит

и  храпит во  всю  ивановскую...  Ну,  с  несчастной девки  взыскать нельзя:

затормошилась и она. Александра-то Андреевна весьма нехорошо себя весь вечер

чувствовала;  жар ее замучил. До самой полуночи все металась; наконец словно

заснула;  по крайней мере, не шевелится, лежит. Лампада в углу перед образом

горит.  Я сижу,  знаете,  потупился, дремлю тоже. Вдруг, словно меня кто под

бок толкнул,  обернулся я...  Господи, Боже мой! Александра Андреевна во все

глаза на меня глядит...  губы раскрыты,  щеки так и  горят.  "Что с вами?" -

"Доктор,  ведь я умру?" - "Помилуй Бог!" - "Нет, доктор, нет, пожалуйста, не

говорите мне,  что  я  буду  жива...  не  говорите...  если  б  вы  знали...

послушайте,  ради Бога не скрывайте от меня моего положения!  -  А  сама так

скоро дышит.  -  Если я буду знать наверное,  что я умереть должна...  я вам

тогда все скажу,  все!" -  "Александра Андреевна, помилуйте!" - "Послушайте,

ведь я не спала нисколько,  я давно на вас гляжу... ради Бога... я вам верю,

вы человек добрый,  вы честный человек,  заклинаю вас всем, что есть святого

на свете,  -  скажите мне правду! Если б вы знали, как это для меня важно...

Доктор,  ради Бога скажите,  я в опасности?" -  "Что я вам скажу, Александра

Андреевна,  помилуйте!" - "Ради Бога, умоляю вас!" - "Не могу скрыть от вас,

Александра Андреевна, - вы точно в опасности, но Бог милостив..." - "Я умру,

я умру..." И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался.

"Да не бойтесь,  не бойтесь,  меня смерть нисколько не стращает".  Она вдруг

приподнялась и оперлась на локоть. "Теперь... ну, теперь я могу вам сказать,

что я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший человек, что я вас

люблю..." Я гляжу на нее,  как шальной;  жутко мне, знаете... "Слышите ли, я

люблю вас..." -  "Александра Андреевна,  чем же я заслужил!" - "Нет, нет, вы

меня не понимаете...  ты меня не понимаешь..."  И  вдруг она протянула руки,

схватила  меня  за  голову  и  поцеловала...  Поверите ли,  я  чуть-чуть  не

закричал...  бросился на  колени и  голову в  подушки спрятал.  Она  молчит;

пальцы ее  у  меня на волосах дрожат;  слышу:  плачет.  Я  начал ее утешать,

уверять... я уж, право, не знаю, что я такое ей говорил. "Девку, - говорю, -

разбудите,  Александра Андреевна... благодарю вас... верьте... успокойтесь".

- "Да полно же, полно, - твердила она. - Бог с ними со всеми; ну, проснутся,

ну,  придут -  все равно:  ведь умру же  я...  Да  и  ты чего робеешь,  чего

боишься? Подними голову... Или вы, может быть, меня не любите, может быть, я

обманулась... в таком случае извините меня". - "Александра Андреевна, что вы

говорите?..  я люблю вас,  Александра Андреевна".  Она взглянула мне прямо в

глаза,  раскрыла руки.  "Так обними же меня..."  Скажу вам откровенно:  я не

понимаю,  как я в ту ночь с ума не сошел.  Чувствую я,  что больная моя себя

губит;  вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай

она себя при смерти,  -  не подумала бы она обо мне;  а то ведь, как хотите,

жутко умирать в  двадцать пять  лет,  никого не  любивши:  ведь вот  что  ее

мучило,  вот отчего она,  с  отчаянья,  хоть за  меня ухватилась,  понимаете

теперь?  Ну не выпускает она меня из своих рук.  "Пощадите меня,  Александра

Андреевна, да и себя пощадите, говорю". - "К чему, - говорит, - чего жалеть?

Ведь должна же я умереть..." Это она беспрестанно повторяла.  "Вот если бы я

знала,  что я  в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду,  мне бы

стыдно было,  точно стыдно...  а  то  что?"  -  "Да  кто вам сказал,  что вы

умрете?" - "Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри

на себя". - "Вы будете живы, Александра Андреевна, я вас вылечу; мы испросим

у вашей матушки благословение... мы соединимся узами, мы будем счастливы". -

"Нет,  нет, я с вас слово взяла, я должна умереть... ты мне обещал... ты мне

сказал..." Горько было мне, по многим причинам горько. И посудите, вот какие

иногда  приключаются  вещицы:  кажется,  ничего,  а  больно.  Вздумалось  ей

спросить меня,  как мое имя,  то есть не фамилия,  а имя.  Надо же несчастье

такое,  что меня Трифоном зовут.  Да-с, да-с; Трифоном, Трифоном Иванычем. В

доме-то  меня  все  доктором  звали.  Я,  делать  нечего,  говорю:  "Трифон,

сударыня".   Она   прищурилась,   покачала  головой   и   прошептала  что-то

по-французски,  -  ох,  да недоброе что-то,  -  и засмеялась потом, нехорошо

тоже.  Вот  этак-то  я  почти всю ночь провел с  ней.  Поутру вышел,  словно

угорелый;  вошел к ней опять в комнату уже днем,  после чаю.  Боже мой, Боже

мой!  Узнать ее нельзя:  краше в гроб кладут. Честью вам клянусь, не понимаю

теперь,  не понимаю решительно,  как я эту пытку выдержал. Три дня, три ночи

еще проскрыпела моя больная...  и  какие ночи!  Что она мне говорила!..  А в

последнюю-то ночь, вообразите вы себе, - сижу я подле нее и уж об одном Бога

прошу:  прибери,  дескать,  ее поскорей,  да и меня тут же... Вдруг старушка

мать -  шасть в  комнату...  Уж я ей накануне сказал,  матери-то,  что мало,

дескать, надежды, плохо, и священника не худо бы. Больная, как увидела мать,

и говорит:  "Ну вот, хорошо, что пришла... посмотри-ка на нас, мы друг друга

любим,  мы  друг другу слово дали".  -  "Что это она,  доктор,  что она?"  Я

помертвел.  "Бредит-с,  -  говорю, - жар..." А она-то: "Полно, полно, ты мне

сейчас совсем другое говорил,  и кольцо от меня принял... что притворяешься?

Мать моя добрая,  она простит, она поймет, а я умираю - мне не к чему лгать;

дай мне руку..." Я вскочил и вон выбежал. Старушка, разумеется, догадалась.

     - Не стану я вас,  однако,  долее томить,  да и мне самому, признаться,

тяжело все  это  припоминать.  Моя  больная на  Другой же  день  скончалась.

Царство ей  небесное (прибавил лекарь  скороговоркой и  со  вздохом)!  Перед

смертью попросила она своих выйти и  меня наедине с ней оставить.  "Простите

меня,  -  говорит,  -  я,  может быть, виновата перед вами... болезнь... но,

поверьте,  я никого не любила более вас...  не забывайте же меня... берегите

мое кольцо..."

     Лекарь отвернулся; я взял его за руку.

     - Эх!  -  сказал он.  - Давайте-ка о чем-нибудь другом говорить, или не

хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким

возвышенным чувствованиям предаваться.  Наш брат думай об одном: как бы дети

не пищали да жена не бранилась.  Ведь я с тех пор в законный, как говорится,

брак вступить успел... Как же... Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого.

Зовут ее Акулиной;  Трифону-то под стать.  Баба, должен я вам сказать, злая,

да благо спит целый день... А что ж преферанс?

     Мы сели в преферанс по копейке.  Трифон Иваныч выиграл у меня два рубля

с полтиной - и ушел поздно, весьма довольный своей победой.