 |
|
|
История 20 века |
|
|
Глава 5. На чем стоит Архипелаг
Был на Дальнем Востоке город с верноподданным названием ЦЕСАРЕВИЧ. Революция переименовала его в город СВОБОДНЫЙ. Амурских казаков, населявших город, рассеяли - и город опустел. Кем-то надо было его заселить. Заселили: заключёнными и чекистами, охраняющими их. Весь город Свободный стал лагерем (БАМлаг). Так символы рождаются жизнью сами. Лагеря не просто "темная сторона" нашей послереволюционной жизни. Их размах сделал их не стороной, не боком - а едва ли не печенью событий. Редко в чем другом наше пятидесятилетие проявило себя так последовательно, так до конца. Как всякая точка образуется от пересечения по крайней мере двух линий, всякое событие - по крайней мере от двух необходимостей, - так и к системе лагерей с одной стороны вела нас экономическая потребность, но одна она могла бы привести и к трудармии, да пересеклась со счастливо сложившимся теоретическим оправданием лагерей. И они сошлись как срослись: шип - в гнездо, выступ - в углубину. И так родился Архипелаг. Экономическая потребность проявилась, как всегда, открыто и жадно: государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок (тут три четверти дела в [сроке], как и на Беломоре!) и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая сила: а) предельно дешевая, а лучше - бесплатная; б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в любой день, свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц, а на какое-то время - ни кухни, ни бани. Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей. Теоретическое же оправдание не могло бы так уверенно сложиться в спешке этих лет, не начнись оно еще в прошлом веке. Энгельс доследовал, что не с зарождения нравственной идеи начался человек, и не с мышления - а со случайного и бессмысленного труда: обезьяна взяла в руки камень - и оттуда всё пошло. Маркс же, касаясь более близкого времени ("Критика Готской программы") с той же уверенностью назвал [единственным] средством исправления преступников (правда, уголовных; ему в голову не приходило, что его ученики сочтут преступниками политических) - опять-таки не одиночные размышления, не нравственное самоуглубление, не раскаяние, не тоску (это всё надстройки!) - а производительный труд. Сам он от роду не брал в руки кирки, довеку не катал и тачки, уголька не добывал, лесу не валил, не знаем, как колол дрова, - но вот написал это на бумаге, и она не сопротивилась. И для последователей теперь легко сложилось: что заставить заключенного ежедневно трудиться (иногда по 14 часов, как на колымских забоях) - гуманно и ведет к его исправлению. Напротив, ограничить его заключение тюремной камерой, двориком и огородом, дать ему возможность эти годы читать книги, писать, думать и спорить - означает обращение "как со скотом" (из той же "Критики"). Правда, в послеоктябрьское горячее время было не до этих тонкостей, и еще гуманнее казалось просто расстреливать. Тех же, кого не расстреливали, а сажали в самые ранние лагеря - сажали туда не для исправления, а для обезвреживания, для чистой изоляции. Дело в том, что были и в то время умы, занятые карательной теорией, например Петр Стучка, и в "Руководящих Началах по уголовному праву РСФСР" 1919 года подвергнуто было новому определению само понятие [наказания]. Наказание, очень свежо утверждалось там, не есть [ни возмездие] (рабоче-крестьянское государство не мстит преступнику), [ни искупление вины] (никакой индивидуальной вины быть не может, только классовая причинность), а есть оборонительная мера по охране общественного строя - [мера социальной защиты]. Раз "мера социальной защиты" - тогда понятно, на войне как на войне, надо или расстреливать ("высшая мера социальной защиты") или держать в тюрьме. Но при этом как-то тускнела идея [исправления], к которой в том же 1919 году призывал VIII съезд партии. И, главное, непонятно стало: [от чего же исправляться, если нет вины?] От классовой причинности исправиться же нельзя!? Тем временем кончилась гражданская война, учредились в 1922 году первые советские кодексы, прошел в 1923 году "съезд работников пенитенциарного труда", составились в 1924 г. новые "Основные начала уголовного законодательства" - под новый Уголовный Кодекс 1926 года (который и полозил-то по нашей шее тридцать пять лет) - а новонайденные понятия, что нет "вины" и нет "наказания", а есть "социальная опасность" и "социальная защита" - сохранились. Конечно, так удобнее. Такая теория разрешает кого угодно арестовывать как заложника, как "лицо, находящееся под сомнением" (телеграмма Ленина Евгении Бош), даже целые народы ссылать по соображениям их опасности (примеры известны), - но надо быть жонглером первого класса, чтобы при всем этом еще строить и содержать в начищенном состоянии теорию [исправления]. Однако, были жонглеры, и теория была, и сами лагеря были названы именно исправительными. И мы сейчас даже много можем привести цитат. Вышинский: "Вся советская уголовная политика строится на диалектическом (!) сочетании принципа подавления и принуждения с принципом убеждения и перевоспитанием. *(1) "Все буржуазные пенитенциарные учреждения стараются "донять" преступника причинением ему физических и моральных страданий" (ведь они же хотят его "исправить"). "В отличие же от буржуазного наказания, у нас страдания заключённых - не цель, а средство. (Так и там, вроде, тоже - не цель, а средство. - А. С.). Цель же у нас - действительное исправление, чтобы из лагерей выходили сознательные труженики". Усвоено? Хоть и принуждая, но мы всё-таки [исправляем] (и тоже, оказывается, через страдания!) - только неизвестно [от чего]. Но тут же, на соседней странице: "При помощи революционного насилия исправительно-трудовые лагеря локализуют и обезвреживают преступные элементы старого общества" *(2) (и всё - старого общества! и в 1952-м году - всё будет "старого общества". Вали волку на холку!). Так уж об исправлении - ни слова? Локализуем и обезвреживаем? И в том же (1934) году: "Двуединая задача подавления плюс воспитания кого можно". КОГО МОЖНО. Выясняется: исправление-то не для всех. И уж у мелких авторов так и порхает готовой откуда-то цитаткой: "исправление исправимых", "исправление исправимых". А неисправимых? В братскую яму? [На луну?] (Колыма) [Под шмадтиху?] (Норильск). Даже исправительно-трудовой кодекс 1924 года с высоты 1934 года юристы Вышинского упрекают в "ложном представлении о всеобщем исправлении". Потому что кодекс этот ничего не пишет об [истреблении]. Никто не обещал, что будут исправлять Пятьдесят Восьмую. Вот и назвал я эту Часть - [истребительно]-трудовые. Как чувствовали мы шкурой нашей. А если какие цитатки у юристов сошлись кривовато, так подымайте из могилы Стучку, волоките Вышинского - и пусть разбираются. Я не виноват. Это сейчас вот, за свою книгу садясь, обратился я полистать предшественников, да и то добрые люди помогли, ведь нигде их уже не достанешь. А таская замызганные лагерные бушлаты, мы о таких книгах не догадывались даже. Что вся наша жизнь определяется не волей гражданина начальника, а каким-то легендарным кодексом труда заключённых - это не для нас одних был слух тёмный, [параша], но и майор, начальник ОЛПа, ни за что б не поверил. Служебным закрытым тиражом изданные, никем в руках не держанные, еще ли сохранились они в гулаговских сейфах или все сожжены как вредительские - никто не знал. Ни цитаты из них не было вывешено в культурно-воспитательных уголках, ни цыфирки не оглашено с деревянных помостов - сколько там часов рабочий день? сколько выходных в месяц? есть ли оплата труда? полагается ли что за увечья? - да и свои ж бы ребята на смех бы подняли, если вопрос задашь. Кто эти гуманные письмена знал и читал, так это наши дипломаты. Они-то небось, на конференциях этой книжечкой потрясывали. Так еще бы! Я вот сейчас только цитатки добыл - и то слёзы текут: - в "Руководящих Началах" 1919-го: раз наказание не есть возмездие, то не должно быть никаких элементов мучительства; - в 1920-м году: запретить называть заключённых на "ты". (А, простите, неудобно выразиться, а... "в рот" - можно?); - исправТрудКодекс 1924-го года, статья 49 - "режим должен быть лишен признаков мучительства, отнюдь не допуская: наручников, карцера (!), строго-одиночного заключения, лишения пищи, свиданий через решетку". Ну, и хватит. А более поздних указаний нет: для дипломатов и этого довольно, ГУЛагу и того не нужно. Еще в уголовном кодексе 1926 года была статья 9-я, случайно я её знал и вызубрил: "Меры социальной защиты не могут иметь целью причинения физического страдания или унижения человеческого достоинства и не ставят себе задачи возмездия и кары." Вот где голубизна! Любя [оттянуть] начальство на [законных] основаниях, я частенько тараторил им эту статью - и все охранители только глаза таращили от удивления и негодования. Были уже служаки по двадцать лет, к пенсии готовились - никогда никакой Девятой статьи не слышали, да впрочем и кодекса в руках не держали. О, "умная дальновидная человеческая администрация сверху донизу"! как написал в "Life" верховный судья штата Нью-Йорк Лейбовиц, посетивший ГУЛаг. "Отбывая свой срок наказаний, заключённый сохраняет чувство собственного достоинства" - вот как понял он и увидел. О, счастлив штат Нью-Йорк, имея такого проницательного осла в качестве судьи! Ах, сытые, беспечные, близорукие, безответственные иностранцы с блокнотами и шариковыми ручками! - от тех корреспондентов, которые еще в Кеми задавали зэкам вопросы при лагерном начальстве! - сколько вы нам навредили в тщеславной страсти блеснуть пониманием там, где не поняли вы ни хрена! Человеческого достоинства! Того, кто осужден без суда? Кого на станциях у столыпинов сажают задницей в грязь? Кто по свисту плётки гражданина надзирателя скребёт пальцами землю, политую мочей, и относит -- чтобы не получить карцера? Тех образованных женщин, которые как великой чести удостаивались стирки белья и кормления собственных свиней гражданина начальника лагпункта? И по первому пьяному жесту его становились в доступные позы, чтобы завтра не околеть на [общих?] ...Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра. Зона - тёмная, у костра - я один, могу еще принести плотничьих обрезков. Зона - льготная, такая льготная, что я как будто на воле - это райский остров, это "шарашка" Марфино в её самое льготное время. Никто не наглядывает за мной, не зовёт в камеру, от костра не гонит. Я закутался в телогрейку - всё-таки холодновато от резкого ветра. А [[она]] - который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно: - Гражданин начальник!.. Простите!.. Простите, я больше не буду... Ветер относит её стон ко мне, как если б она стонала над самым моим ухом. Гражданин начальник на вахте топит печку и не отзывается. Это - вахта смежного с нами лагеря, откуда их рабочие приходят в нашу зону прокладывать водопровод, ремонтировать семинарское ветхое здание. От меня за хитросплетением многих колючих проволок, а от вахты в двух шагах, под ярким фонарём, понуренно стоит наказанная девушка, ветер дёргает её серую рабочую юбочку, студит ноги и голову в лёгкой косынке. Днём, когда они копали у нас траншею, было тепло. И другая девушка, спустясь в овраг, отползла к Владыкинскому шоссе и убежала - охрана была растяпистая. А по шоссе ходит московский городской автобус, спохватились - её уже не поймать. Подняли тревогу, приходил злой чёрный майор, кричал что за этот побег, если беглянку не найдут, весь лагерь лишает свиданий и передач на месяц. И бригадницы рассвирепели, и все кричали, а особенно одна, злобно вращая глазами: "Чтоб её поймали, проклятую! Чтоб ей ножницами - шырк! шырк! - голову остригли перед строем!" (То не она придумала, так наказывают женщин в ГУЛаге.) А эта девушка вздохнула и сказала: "Хоть за нас пусть на воле погуляет!" Надзиратель услышал - и вот она наказана: всех увели в лагерь, а её поставили по стойке "смирно" перед вахтой. Это было в шесть часов вечера, а сейчас - одиннадцатый ночи. Она пыталась перетаптываться, тем согреваясь, вахтёр высунулся и крикнул: "Стой смирно, б...., хуже будет!" Теперь она не шевелится и только плачет: - Простите меня, гражданин начальник!.. Пустите в лагерь, я не буду!.. Но даже в лагерь ей никто не скажет: СВЯТАЯ! ВОЙДИ!.. Её потому так долго не пускают, что завтра - воскресенье, для работы она не нужна. Беловолосая такая, простодушная необразованная девчонка. За какую-нибудь катушку ниток и сидит. Какую ж ты опасную мысль выразила, сестрёнка! Тебя хотят на всю жизнь проучить. Огонь, огонь!.. Воевали - в костры смотрели, какая будет Победа... Ветер выносит из костра недогоревшую огненную лузгу. Этому огню и тебе, девушка, я обещаю: прочтет о том весь свет. Это происходит в конце 1947 года, под тридцатую Годовщину Октября, в стольном городе нашем Москве, только что отпраздновавшем восьмисотлетие своих жестокостей. В двух километрах от всесоюзной сельскохозяйственной выставки. И километра не будет до останкинского Дома Творчества Крепостных.
Крепостных!.. Это сравнение не случайно напрашивалось у многих, когда им выпадало время размыслить. Не отдельные черты, но весь главный смысл существования крепостного права и Архипелага один и тот же: это общественные устройства для принудительного и безжалостного использования дарового труда миллионов рабов. Шесть дней в неделю, а часто и семь, туземцы Архипелага выходили на изнурительную барщину, не приносящую им лично никакого прибытка. Им не оставляли ни пятого, ни седьмого дня работать на себя, потому что содержание выдавали "месячи'ною" - лагерным пайком. Так же точно были они разделены на барщинных (группа "А") и дворовых (группа "Б"), обслуживающих непосредственно помещика (начальника лагпункта) и поместье (зону). Хворыми (группа "В") признавались только те, кто уже совсем не мог слезть с печи (с нар). Так же существовали и наказания для провинившихся (группа "Г"), только тут была та разница, что помещик, действуя в собственных интересах, наказывал с меньшей потерей рабочих дней - плетьми на конюшне, карцера у него не было, начальник же лагпункта по государственной инструкции помещает виновного в ШИзо (штрафной изолятор) или БУР (барак усиленного режима). Как и помещик, начальник лагеря мог взять любого раба себе в лакеи, в повара, парикмахеры или шуты (мог собрать и крепостной театр, если ему нравилось), любую рабыню определить себе в экономки, в наложницы или в прислугу. Как и помещик, он вволю мог дурить, показывать свой нрав. (Начальник Химкинского лагеря майор Волков увидел, как заключённая девушка сушила на солнце распущенные после мытья долгие льняные волосы, почему-то рассердился и коротко бросил: "Остричь!" И её тотчас остригли. 1945 г.) Менялся ли помещик или начальник лагеря, все рабы покорно ждали нового, гадали о его привычках и заранее отдавались в его власть. Не в силах предвидеть волю хозяина, крепостной мало задумывался о завтрашнем дне - и заключённый тоже. Крепостной не мог жениться без воли барина - и уж тем более заключённый только при снисхождении начальника мог обзавест ерной женой. Как крепостной не выбирал своей рабской доли, он не виновен был в своём рождении, так не выбирал её и заключённый, он тоже попадал на Архипелаг чистым роком. Это сходство давно подметил русский язык: "Людей накормили?" "Людей послали на работу?" "Сколько у тебя людей?" "Пришли-ка мне человека!" [Людей, люди] - о ком это? Так говорили о крепостных. Так говорят о заключённых. *(3) Так невозможно, однако, сказать об офицерах, о руководителях - "сколько у тебя людей?" - никто и не поймёт. Но, возразят нам, всё-таки с крепостными не так уж много и сходства. Различий больше. Согласимся: различий - больше. Но вот удивительно: все различия - к выгоде крепостного права! все различия - к невыгоде Архипелага ГУЛага! Крепостные не работали дольше, чем от зари до зари. Зэки - в темноте начинают, в темноте и кончают (да еще не всегда и кончают). У крепостных воскресенье было свято, да все двунадесятые, да храмовые, да из святок сколько-то (ряжеными же ходили!). Заключённый перед каждым воскресеньем трусится: дадут или не дадут? А праздников он вовсе не знает (как Волга - выходных...): эти 1-е мая и 7-е ноября больше мучений с обысками и режимом, чем того праздника (а некоторых из года в год именно в эти дни сажают в карцер). У крепостных Рождество и Пасха были подлинными праздниками; а [личного обыска] то после работы, то утром, то ночью ("Встать рядом с постелями!") - они и вообще не знали! - Крепостные жили в постоянных избах, считали их своими, и на ночь ложась - на печи, на полатях, на лавке - знали: вот это место моё, давеча тут спал и дальше буду. Заключённый не знает, в каком бараке будет завтра (и даже, идя с работы, не уверен, что и сегодня там будет спать). Нет у него "своих" нар, "своей" вагонки. Куда перегонят. У крепостного барщинного бывали лошадь своя, соха своя, топор, коса, веретено, коробы, посуда, одежда. Даже у дворовых, пишет Герцен, *(4) всегда были кой-какие тряпки, которые они оставляли по наследству своим близким - и которые почти никогда не отбирались помещиком. Зэк же обязан зимнее сдать весной, летнее - осенью, на инвентаризациях трясут его суму и каждую лишнюю тряпку отбирают в казну. Не разрешено ему ни ножичка малого, ни миски, а из живности - только вши. Крепостной нет-нет, да вершу закинет, рыбки поймает. Зэк ловит рыбу только ложкой из баланды. У крепостного бывала то коровушка Бурёнышка, то коза, куры. Зэк молоком и губ никогда не мажет, а яиц куриных и глазами не видит десятилетиями, пожалуй и не узнает, увидя. Уже семь столетий зная азиатское рабство, Россия по большей части не знала [голода]. "На Руси никто с голоду не умирывал" - говорит пословица. А пословицу сбрёху не составят. Крепостные были рабы, но были сыты. *(5) Архипелаг же десятилетиями жил в пригнёте жестокого голода, между зэками шла грызня за селёдочный хвост из мусорного ящика. Уж на Рождество-то и Пасху самый худой крепостной мужичишка разговлялся салом. Но самый первый работник в лагере может сало получить только из посылки. Крепостные жили семьями. Продажа или обмен крепостного отдельно от семьи были всеми признанным оглашаемым варварством, над ним негодовала публичная русская литература. Сотни, пусть тысячи (уж вряд ли) крепостных были отрываемы от своих семей. Но не миллионы. Зэк разлучен с семьей с первого дня ареста и в половине случаев - навсегда. Если же сын арестован с отцом (как мы слышали от Витковского) или жена вместе с мужем, - то пуще всего блюли не допустить их встречу на одном лагпункте; если случайно встретились они - разъединить как можно быстрей. Также и всякого зэка и зэчку, сошедшихся в лагере для короткой или подлинной любви - спешили наказать карцером, разорвать и разослать. И даже самые сантиментальные пишущие дамы - Шагинян или Тэсс - ни беззвучной слезки о том не пророняли в платочек. (Ну, да ведь [они не знали]. Или думали - [так нужно].) И самый перегон крепостных с места на место не производился в угаре торопливости: им давали уложить свой скарб, собрать свою движимость и переехать спокойно за пятнадцать или сорок вёрст. Но как шквал настигает зэка этап: двадцать, десять минут лишь на то, чтоб отдать имущество лагерю, и уже опрокинута вся жизнь его вверх дном, и он едет куда-то на край света, может быть - навеки. - На жизнь одного крепостного редко выпадало больше одного переезда, а чаще сидели на местах. Туземца же Архипелага, не знавшего этапов, невозможно указать. А многие переезжали по пять, по семь, по одиннадцать раз. Крепостным удавалось вырываться на оброк, они уходили далеко с глаз проклятого барина, торговали, богатели, жили под вид вольных. Но даже бесконвойные зэки живут в той же зоне и с утра тянутся на то же производство, куда гонят и колонну остальных. Дворовые были большей частью развращенные паразиты ("дворня - хамово отродье"), жили за счёт барщинных, но хоть сами не управляли ими. Вдвое тошнее зэку от того, что развращенные придурки еще им же управляют и помыкают. Да вообще всё положение крепостных облегчалось тем, что помещик вынужденно их щадил: они стоили денег, своей работой приносили ему богатство. Лагерный начальник не щадит заключённых: он их не покупал, детям в наследство не передаёт, а умрут одни - пришлют других. Нет, зря мы потянулись сравнивать наших зэков с помещичьими крепостными. Состояние тех следует признать гораздо более спокойным и человеческим. С кем еще приблизительно можно сравнивать положение туземцев Архипелага - это с [заводскими] крепостными, уральскими, алтайскими и нерчинскими. Или - с аракчеевскими поселенцами. (А иные возражают мне: и то жирно, в аракчеевских поселениях тоже и природа, и семья, и праздники. Только древневосточное рабство будет сравнением верным). И лишь одно, лишь одно преимущество заключённых над крепостными приходит на ум: заключённый попадает на Архипелаг, даже если малолеткой в 12-15 лет, - а всё-таки не со дня рождения! А всё-таки сколько-то лет до [посадки] отхватывает он и воли! Что же до выгоды определённого судебного [срока] перед пожизненной крестьянской крепостью, - то здесь много оговорок: если срок не [четвертная]; если статья не 58-я; если не будет "до особого распоряжения"; если не намотают второго лагерного срока; если после срока не пошлют автоматически в ссылку; если не вернут с воли тотчас же назад на Архипелаг как [повторника]. Оговорок такой частокол, что ведь, вспомним, иногда ж и крепостного барин на волю отпускал по причуде... Вот почему когда "император Михаил" сообщил нам на Лубянке ходящую среди московских рабочих анекдотическую расшифровку ВКП(б) - Второе Крепостное Право (большевиков), - это не показалось нам смешным, а - вещим.
Искали новый стимул для общественного труда. Думали, что это будет сознательность и энтузиазм при полном бескорыстии. Потому так подхватывали "великий почин" субботников. Но он оказался не началом новой эры, а судорогой самоотверженности одного из последних поколений революции. Из губернских тамбовских материалов 1921-го года видно, например, что уже тогда многие члены партии пытались уклоняться от субботников - и введена была отметка о явке на субботник в партийной учётной карточке. Еще на десяток лет хватило этого порыва для комсомольцев и для нас, тогдашних пионеров. Но потом и у нас пресеклось. Что же тогда? Где ж искать стимул? Деньги, сдельщина, премиальные? Но это в нос шибало недавним капитализмом, и нужен был долгий период, другое поколение, чтоб запах перестал раздражать и его можно было бы мирно принять как "социалистический принцип материальной заинтересованности". Копнули глубже в сундуке истории и вытащили то, что Маркс называл "внеэкономическим принуждением". В лагере и в колхозе эта находка выставилась неприкрытыми клыками. Потом подвернулся Френкель и, как чёрт сыпет зелье в кипящий котёл, подсыпал [котловку]. Известно было заклинание, сколько раз его повторяли: "В новом общественном строе не может быть места ни дисциплине палки, на которую опиралось крепостничество, ни дисциплине голода, на которой держится капитализм". Так вот Архипелаг сумел чудесно совместить и то, и другое. И всего-то приёмов для этого понадобилось: 1. [Котловка], 2. [Бригада], 3. [Два начальства]. (Но третье не обязательно: на Воркуте, например, всегда было одно начальство, а дела шли.) Так вот на этих трёх китах стоит Архипелаг. А если считать их [приводными ремнями], - от них крутится. О котловке уже сказано. Это - такое перераспределение хлеба и крупы, чтобы за средний паёк заключённого, который в паразитических обществах выдаётся арестанту бездействующему, наш зэк еще бы поколотился и [погорбил]. Чтобы свою законную пайку он добрал добавочными кусочками по сто граммов и считался бы при этом ударником. Проценты выработки сверх ста давали право и на дополнительные (у тебя же перед тем отнятые) ложки каши. Беспощадное знание человеческой природы! Ни эти кусочки хлеба, ни эти крупяные бабки не шли в сравнение с тем расходом сил, которые тратились на их зарабатывание. Но по своей извечной бедственной черте человек не умеет соразмерить вещь и цену за неё. Как солдат на чужой войне дешевым стаканом водки поднимается в атаку и в ней отдаёт жизнь, так и зэк за эти нищенские подачки, скользнув с бревна, купается в паводке северной реки или в ледяной воде месит глину для саманов голыми ногами, которым уже не понадобится земля [воли]. Однако, не всесильна и сатанинская котловка. Не все на неё клюют. Как крепостные когда-то усвоили: "хоть хвойку глодать, да не пенья ломать", так и зэки поняли: в лагере не маленькая пайка губит, а большая. Ленивые! тупые! бесчувственные полуживотные! они не хотят этого дополнительного! они не хотят кусочка этого питательного хлеба, смешанного с картошкой, викой и водой! они уже и досрочки не хотят! они и на доску почёта не хотят! они не хотят подняться до интересов стройки и страны, не хотят выполнять пятилеток, хотя пятилетки в интересах трудящихся! Они разбредаются по закоулкам шахт, по этажам строительства, они рады в тёмной дыре перепрятаться от дождя, только бы не работать. Не часто же можно устроить такие массовые работы, как гравийный карьер под Ярославлем: видимые простому глазу надзора, сотни заключённых там скучены на небольшом пространстве, и едва лишь кто перестаёт двигаться - сразу он заметен. Это - идеальные условия: никто не смеет замедлиться, спину разогнуть, пота обтереть, пока на холме не упадёт флаг - условный знак перекура. А как же быть в других случаях? Было думано. И придумана была - [бригада]. Да и как бы нам не додуматься? У нас и народники в социализм идти хотели через [общину], и марксисты через [коллектив]. Как и поныне наши газеты пишут? - ["Главное для человека - это труд и обязательно труд в коллективе"!] Так в лагере ничего кроме труда и нет, и только в коллективе! Значит, ИТЛ - и есть высшая цель человечества? [главное]-то - достигнуто? Как бригада служит [психологическому обогащению] своих членов, понуканию, слежке и [повышению чувства достоинства] - мы уже имели повод объяснить (глава 3). Соответственно целям бригады подбираются достойные задачи и [бригадиры] (по-лагерному - бугры). Прогоняя заключённых через палку и пайку, бригадир должен справиться с бригадой в отсутствии начальства, надзора и конвоя. Шаламов приводит примеры, когда за один промывочный сезон на Колыме несколько раз вымирал состав бригады, а бригадир всё оставался тот же. В КемерЛаге такой был бригадир Переломов - языком он не пользовался, только дрыном. Список этих фамилий занял бы много у нас страниц, но я его не готовил. Интересно, что чаще всего такие бригадиры получаются из блатных, то бишь люмпен-пролетариев. Однако, к чему не приспосабливаются люди? Было бы грубо с нашей стороны не досмотреть, как бригада становилась иногда и естественной ячейкой туземного общества - как на воле бывает семья. Я сам такие бригады знал - и не одну. Правда, это не были бригады общих работ - там, где кто-то должен умереть, иначе не выжить остальным. Это были обычно бригады специальные: электриков, слесарей-токарей, плотников, маляров. Чем эти бригады были малочисленнее (по 10-12 человек), тем явнее проступало в них начало взаимозащиты и взаимоподдержки. *(6) Для такой бригады и для такой роли должен быть и бригадир подходящий: в меру жестокий; хорошо знающий все нравственные (безнравственные) законы ГУЛага; проницательный и справедливый в бригаде; со своей отработанной хваткой против начальства - кто хриплым лаем, кто исподтишка; страшноватый для всех придурков, не пропускающий случая вырвать для бригады лишнюю стограммовку, ватные брюки, пару ботинок. Но и со связями среди придурков влиятельных, откуда узнаёт все лагерные новости и предстоящие перемены, это всё нужно ему для правильного руководства. Хорошо знающий работы и участки выгодные и невыгодные (и на невыгодные умеющий спихнуть соседнюю бригаду, если такая есть). С острым взглядом на [тухту] - где её легче в эту пятидневку вырвать: в нормах или в объёмах. И неколебимо отстаивающий тухту перед прорабом, когда тот уже заносит брызжущую ручку "резать" наряды. И [лапу] умеющий дать нормировщику. И знающий, кто у него в бригаде стукач (и если не очень умный и вредный - пусть и будет, а то худшего подставят). А в бригаде он всегда знает, кого взглядом подбодрить, кого отматерить, а кому дать сегодня работу полегче. И такая бригада с таким бригадиром сурово сживается и выживает сурово. Нежностей нет, но никто и не падает. Работал я у таких бригадиров - у Синебрюхова, у Павла Боронюка. Если этот список подбирать - и на него страниц пошло бы много. И по многим рассказам совпадает, что чаще всего такие хозяйственные разумные бригадиры - из "кулацких" сыновей. А что же делать? Если бригаду неотклонимо навязывают, как форму существования - то что же делать? Приспособиться как-то надо? От работы гибнем, но и не погибнуть можем только через работу. (Конечно, философия спорная. Верней бы ответить: не учи меня гибнуть как ты хочешь, дай мне погибнуть как я хочу. Да ведь всё равно не дадут, вот что...) Неважный выбор бывает и бригадиру: не выполнит лесоповальная бригада дневного задания в 55 "кубиков" - и в карцер идёт бригадир. А не хочешь в карцер - загоняй в смерть бригадников. Кто кого смога', тот того и в рога. А [два начальства] удобны лагерям так же, как клещам нужен и левый и правый захват, оба. Два начальства - это молот и наковальня, и куют они из зэка то, что нужно государству, а рассыпался - смахивают в мусор. Хотя содержание отдельного [зонного] начальства и сильно увеличивает расходы государства, хотя по тупости, капризности и бдительности оно часто затрудняет, усложняет рабочий процесс, а всё-таки ставят его, и значит тут не промах. Два начальства - это два терзателя вместо одного, да посменно, и поставлены они в положение соревнования: кто из арестанта больше выжмет и меньше ему даст. В руках одного начальства находится производство, материалы, инструмент, транспорт, и только малости нет - рабочей силы. Эту рабочую силу каждое утро конвой приводит из лагеря и каждый вечер уводит в лагерь (или по сменам). Те десять или двенадцать часов, на которые зэки попадают в руки производственного начальства, нет надобности их воспитывать или исправлять, и даже если в течение рабочего дня они издохнут - это не может огорчить ни то, ни другое начальство: мертвецы легче списываются, чем сожженные доски или раскраденная олифа. Производственному начальству важно принудить заключённых за день сделать побольше, а в наряды записать им поменьше, ибо надо же как-то покрыть губительные расходы и недостачи производства: ведь воруют и тресты, и СМУ, и прорабы, и десятники, и завхозы, и шофера, и меньше всех зэки, да и то не для себя (им уносить некуда), а для своего лагерного начальства и конвоя. А еще больше гибнет от беспечного и непредусмотрительного хозяйствования, и еще от того, что зэки ничего не берегут тоже, - и покрыть все эти недостачи один путь: недоплатить за рабочую силу. В руках лагерного начальства - только [рабсила] (язык знает, как сокращать!). Но это - решающее. Лагерные начальники так и говорят: мы можем на них (производственников) нажимать, они нигде не найдут других рабочих. (В тайге и пустыне - где ж их найдешь?) И потому они стараются вырвать за свою рабсилу побольше денег, которые и сдают в казну, а часть идёт на содержание самого лагерного руководства за то, что оно зэков охраняет (от свободы), поит, кормит, одевает и морально допекает. Как всегда при нашем продуманном социальном устройстве, здесь сталкиваются лбами два [плана]: план производства иметь по зарплате самые низкие расходы и план МВД приносить с производства в лагерь самые большие заработки. Стороннему наблюдателю странно: зачем приводить в столкновение собственные планы? О, тут большой смысл! Столкновение-то планов и сплющивает человечка. Это - принцип, выходящий за колючую проволоку Архипелага. А что еще важно: что два начальства эти совсем друг другу не враждебны, как можно думать по их постоянным стычкам и взаимным обманам. Там где нужно плотнее сплющить, они примыкают друг к другу очень тесно. Хотя начальник лагеря - отец родной для своих зэков, но всегда охотно признает и подпишет акт, что в увечье виноват сам заключённый, а не производство; не будет очень уж настаивать, что заключённым нужна спецодежда или в каком-то цеху вентиляции нет (нет, так нет, что ж поделаешь, временные трудности, а ка'к в ленинградскую блокаду?...) Никогда не откажет лагерное начальство производственному посадить в карцер бригадира за грубость или рабочего, утерявшего лопату, или инженера, не так выполнившего приказ. В глухих посёлках не оба ли эти начальства и составляют высшее общество - таёжно-индустриальных помещиков? Не их ли жены друг ко другу ходят в гости? И если всё-таки тухту в нарядах непрерывно [дуют], если записывается копка и засыпка траншей, никогда не зиявших в земле; ремонт отопления или станка, не выходившего из строя; смена столбов целёхоньких, которые еще десять лет перестоят, - то делается это даже не по наущению лагерного начальства, спокойного, что деньги в лагерь так или иначе притекут, - а самими заключёнными (бригадирами, нормировщиками, десятниками), потому что таковы все государственные нормы: они рассчитаны не для земной реальной жизни, а для какого-то лунного идеала. Человек самоотверженный, здоровый, сытый и бодрый - выполнить этих норм не может! Что же спрашивать с измученного, слабого, голодного и угнетённого арестанта? Государственное нормирование описывает производство таким, каким оно не может быть на земле - и этим напоминает социалистический реализм в беллетристике. Но если непроданные книги потом просто рубятся, - закрывать промышленную тухту сложней. Однако не невозможно! В постоянной круговертной спешке директор и прораб проглядывали, не успевали обнаружить тухту. А десятники из вольных были неграмотны или пьяны, или добросердечны к зэкам (с расчётом, что и бригадир их выручит в тяжелую минуту). А там - "процентовка съедена", хлеб из брюха не вытащишь. Бухгалтерские же ревизии и учёт известны своей неповоротливостью, они открывают тухту с опозданием в месяцы или годы, когда и деньги за эту работу давно упорхнули и остаётся только или под суд отдать кого-нибудь из вольных или замять и [списать]. Трёх китов подвело под Архипелаг Руководство: котловку, бригаду и два начальства. А четвёртого и главного кита - [тухту], подвели туземцы и сама жизнь. Нужны для тухты напористые предприимчивые бригадиры, но еще нужней, еще важней - производственные начальники из заключённых. Десятников, нормировщиков, плановиков, экономистов, их было немало, потому что в тех дальних местах не настачишься вольных. Одни ээки на этих местах забывались, жесточели хуже вольных, топтали своего брата-арестанта и по трупам шли к собственной досрочке. Другие, напротив, сохраняли отчётливое сознание своей родины - Архипелага, и вносили разумную умеренность в управление производством, разумную долю тухты в отчётность. Это был риск для них: не риск получить новый [срок], потому что сроки и так были нахомучены добрые и статья крепка, - но риск потерять своё место, разгневать начальство, попасть в худой этап - и так незаметно погибнуть. Тем славней их стойкость и ум, что они помогали выжить и своим братьям. Таков был, например, Василий Григорьевич Власов, уже знакомый нам по Кадыйскому процессу. Весь долгий срок свой (он просидел девятнадцать лет без перерыва) он сберег ту же упрямую убежденность, с которой вел себя на суде, с которой высмеял Калинина и его помило'вку. Он все эти годы, когда и от голода сох, и тянул лямку общих работ, ощущал себя не козлом отпущения, а истым политическим и даже "революционером", как говорил в задушевных беседах. И когда благодаря своей природной острой хозяйственной хватке, заменявшей ему неоконченное экономическое образование, он занимал посты производственных придурков, - Власов не просто видел в этом оттяжку своей гибели, но и возможность всю телегу подправить так, чтоб ребятам тянуть было легче. В 40-е годы на одной из Усть-Вымьских лесных командировок (УстьВымьЛаг отличался от общей схемы тем, что имел [одно] начальство: сам лагерь вел лесоповал, учитывал и отвечал за план перед МинЛесом) Власов совмещал должности нормировщика и плановика. Он был там голова всему, и зимой, чтобы поддержать работяг-повальщиков, приписывал их бригадам лишние кубометры. Одна зима была особенно суровой, от силы выполняли ребята на 60%, но получали как за 125%, и на повышенных пайках перестояли зиму, и работы ни на день не остановились. Однако, вывозка "поваленного" (на бумаге) леса сильно отставала, до начальника лагеря дошли недобрые слухи. В марте он послал в лес комиссию из десятников - и те обнаружили недостачу восьми тысяч кубометров леса! Разъяренный начальник вызвал Власова. Тот выслушал и сказал: "Дай им, начальник, всем по [пять суток], они неряхи. Они поленились по лесу походить, там снег глубокий. Составь новую комиссию, я - председатель". Со своей толковой тройкой Власов, не выходя из кабинета, составил акт и "нашел" весь недостающий лес. На время начальник успокоился, но в мае схватился опять: леса-то вывозят мало, уже сверху спрашивают. Он призвал Власова. Власов, маленький, но всегда с петушиным задором, теперь и отпираться не стал: леса нет. "Так как же ты мог составить фальшивый акт, трам-та-ра-рам?!" "А что ж лучше было бы вам самому в тюрьму садиться? Ведь восемь тысяч кубов - это для вольного [червонец], ну для чекиста - пять." Поматюгался начальник, но теперь уже поздно Власова наказывать: им держится. "Что же делать?" "А вот пусть совсем дороги развезёт." Развезло все пути, ни зимника, ни летника, и принес Власов начальнику подписывать и отправил дальше в Управление техническую подробно-обоснованную записку. Там докладывалось, что из-за весьма успешного повала леса минувшей зимой, восемь тысяч кубометров не поспели вывезти по санному пути. По болотистому же лесу вывезти их невозможно. Дальше приводился расчет стоимости лежневой дороги, если её строить, и доказывалось, что вывозка этих восьм будет сейчас стоить дороже их самих. А через год, пролежав лето и осень в болоте, они будут уже некондиционные, заказчик примет их только на дрова. Управление согласилось с грамотными доводами, которые не стыдно показать и всякой иной комиссии, - и списало восемь тысяч кубов. Так стволы эти были свалены, [съедены], списаны - и снова гордо стояли, зеленея хвоей. Впрочем, недорого заплатило и государство за эти мертвые кубометры: несколько сот лишних буханок черного, слипшегося, водою налитого хлеба. Сохраненная тысяча стволов да сотня жизней в прибыль не шла - этого добра на Архипелаге никогда не считали. Наверное, не один Власов догадывался так мухлевать, потому что с 1947-го года на всех лесоповалах ввели новый порядок: комплексные звенья и комплексные бригады. Теперь лесорубы объединялись с возчиками в одно звено, и бригаде засчитывался не поваленный лес, а - вывезенный на [катище], к берегу сплавной реки, к месту весеннего сплава. И что же? Теперь тухта лопнула? Нисколько! Даже расцвела! - она расширилась вынужденно, и расширился круг рабочих, которые от нее кормились. Кому из читателей не скучно, давайте вникнем.
1. От катища по реке не могут сплавлять заключённые (кто ж их будет вдоль реки конвоировать? бдительность!). Поэтому на катище от лагерного сдатчика (от всех бригад) принимает лес представитель сплавной конторы, состоящей из вольных. Ну, вот он-то и проявят строгость? Ничего подобного. Лагерный сдатчик тухтит, сколько надо для лесоповальных бригад, и приёмщик сплавконторы на всё согласен. 2. А вот почему. Своих-то, вольных, рабочих сплавконторе тоже надо кормить, нормы тоже непосильны. Весь этот несуществующий приписанный лес сплавконтора записывает также и себе как сплавленный. 3. При генеральной запони, где собирается сплавленный со всех повальных участков лес, располагается [биржа] - то есть, выкатка из воды на берег. Этим опять занимаются заключённые, тот же УстьВымьЛаг (52 острова УстьВымьЛага разбросаны по территории 250х250 километров, вот какой у нас Архипелаг!) Сдатчик сплавконторы спокоен: лагерный приемщик теперь принимает от него обратно всю тухту: во 2-х, чтобы не подвести своего лагеря, который этот лес сдал на катище, а во 1-х, чтобы этой же тухтой накормить и [своих] заключённых, работающих на выкатке! (у них-то тоже нормы фантастические, им тоже [горбушка] нужна!). Тут уже приёмщику надо попотеть для общества: он должен не просто лес принять в объеме, но и реальный и тухтяной расписать по диаметрам бревен и длинам. Вот кто кормилец-то! (Власов и тут побывал.) 4. За биржею - лесозавод, он обрабатывает бревна в пилопродукцию. Рабочие - опять зэки. Бригады кормятся от объема обработанного ими круглого леса, и "лишний" тухтяной лес как нельзя кстати поднимает процент их выработки. 5. Дальше склад готовой продукции, и по государственным нормам он должен иметь 65% от принятого лесозаводом круглого леса. Так я 65% от тухты невидимо поступает на склад (и мифическая пилопродукция тоже расписывается по сортам: горбыля, деловой; толщина досок, обрезные, необрезные...) Штабеляющие. рабочие тоже подкармливаются этой тухтой.
Но что же дальше? Тухта уперлась в склад. Склад охраняется ВОХРой, бесконтрольных "потерь" быть не может. Кто и как теперь ответит за тухту? Тут на помощь великому принципу тухты приходит другой великий принцип Архипелага: принцип [резины], то есть всевозможных оттяжек. Так и числится тухта, так и переписывается из года в год. При инвентаризациях в этой дикой архипелажной глуши - все ведь свои, все понимают. Каждую досочку из-за счёта тоже руками не перебросишь. К счастью, сколько-то тухты каждый год "гибнет" от хранения, её списывают. Ну снимут одного-другого завскладом, перебросят работать нормировщиком. Так зато сколько же народу покормилось! Стараются вот еще: грузя доски в вагоны для потребителей (а приёмщика нет, вагоны потом будут разбрасывать по разнарядкам) - грузить и тухту, то есть приписывать избыток (при этом кормятся и погрузочные бригады, отметим!). Железная дорога ставит пломбу, ей дела нет. Через сколько-то времени где-нибудь в Армавире или в Кривом Роге вскроют вагон и оприходуют фактическое получение. Если недогруз будет умеренный, то все эти разности объёмов соберутся в какую-то графу, и объяснять их будет уже Госплан. Если недогруз будет хамский - получатель пошлет УстьВымьЛагу рекламацию, - но рекламации эти движутся в миллионах других бумажек, где-то подшиваются, а со временем гаснут - они не могут противостоять людскому напору жить. (А послать вагон леса назад никакой Армавир не решится: хватай, что дают - на юге леса нет.) Отметим, что и государство, МинЛес, серьёзно использует в своих народно-хозяйственных сводках эти тухтяные цифры поваленного и обработанного леса. Министерству они тоже приходятся кстати. *(7) Но, пожалуй, самое удивительное здесь вот что: казалось бы, из-за тухты на каждом этапе передвижки леса его должно [не хватать]. Однако, приёмщик биржи за летний сезон успевает столько приписать тухты на выкатке, что к осени у сплавконторы образуются в запонях [избытки!] - до них руки не дошли. На зиму же их так оставить нельзя, чтоб не пришлось весной звать самолёт на бомбёжку. И поэтому этот [лишний], уже никому не нужный лес, поздней осенью [спускают в Белое море!] Чудо? диво? Но это не в одном месте так. Вот и в Унжлаге на лесоскладах всегда оставался ЛИШНИЙ лес, так и не попавший в вагоны, и уже не числился он нигде!.. И после полного закрытия очередного склада на него еще много лет потом ездили с соседних ОЛПов за бесхозными сухими дровами и жгли в печах окорённую рудстойку, на которую столько страданий положено было при заготовке.
И всё это - затея как [прожить], а вовсе не нажиться, а вовсе не - ограбить государство. Нельзя государству быть таким слишком лютым - и толкать подданных на обман.
Так и принято говорить у заключённых: [без тухты и аммонала не построили б канала].
Вот на всём том и стоит Архипелаг.
1. Вышинский - Предисловие к книге Авербаха "От преступления к труду", стр. VI.
2. Вышинский - Предисловие к книге Авербаха "От преступления к труду, стр. VII.
3. Говорят так еще о колхозниках и чернорабочих, но мы, пожалуй, дальше не пойдём.
4. "Письма старому товарищу", академическое издание, т. XX, стр.
5. По всем столетиям есть такие свидетельства. В XVII-м пишет Юрий Крижанич, что крестьяне и ремесленники Московии живут обильнее западных, что самые бедные жители на Руси едят хороший хлеб, рыбу, мясо. Даже в Смутное время "давные житницы не истощены, и поля скирд стояху, гумны же пренаполиены одоней, и копен, и зародов до четырёх-на десять лет" (Авраамий Палицын). В XVIII веке Фон-Визин, сравнивая обеспеченность русских крестьян и крестьян Лангедока, Прованса, пишет: "нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим". В XIX-м веке о крепостной деревне Пушкин написал: "Везде следы [[довольства]] и труда".
6. Проявилось это и в больших разнорабочих бригадах, но только в каторжных лагерях и при особых условиях. Об этом - в Части V.
7. Так и тухта, как многие из проблем Архипелага, не помещается в нём, а имеет значение общегосударственное. |
<<< Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛаг Следующая глава >>>
|
Смотрите также: |
В. Шаламов. Колымские рассказы. Очерки преступного мира |
