Несколько судеб репрессированных политзаключенных. Архипелаг Гулаг. Солженицын

<<<<Вся библиотека         Поиск >>>

 

Вся электронная библиотека >>>

Русская история >>>

 Александр Солженицын >>>

 

История 20 века

Александр Исаевич Солженицын
Александр Исаевич Солженицын


 

Разделы:   Русская история   ГУЛАГ

Рефераты по русской истории

  

Архипелаг ГУЛаг

 Часть четвёртая. Душа и колючая проволока

 

Глава 4. Несколько судеб

 

   Судьбы всех арестантов,  кого  я  упоминаю  в  этой  книге,  я  распылил,

подчиняя плану книги - контурам Архипелага. Я отошел от жизнеописаний:  это

было  бы  слишком  однообразно,  так  пишут  и  пишут,  переваливая   работу

исследования с автора на читателя.

   Но  именно  поэтому  я  считаю  себя  теперь  вправе  привести  несколько

арестантских судеб целиком.

 

   1. Анна Петровна Скрипникова

 

   Единственная дочь майкопского простого рабочего, девочка родилась в  1896

году. Как мы уже знаем из истории партии, при проклятом  царском  режиме  ей

закрыты были все пути образования, и обречена она была на полуголодную жизнь

рабыни. И это всё действительно с ней случилось,  но  уже  после  революции.

Пока же она была принята в майкопскую гимназию.

   Аня росла и вообще крупной девочкой и крупноголовой. Подруга по  гимназии

рисовала её из одних кругов: голова - шар (круг со  всех  сторон),  круглый

лоб,  круглые  как  бы  всегда  недоуменные  глаза.  Мочки  ушей  вросли   и

закруглились в щеки. И плечи круглые. И фигура - шар.

   Аня слишком рано стала задумываться. Уже  в  3-м  классе  она  просила  у

учительницы разрешения получить в  гимназической  библиотеке  Добролюбова  и

Достоевского. Учительница возмутилась: "Рано тебе!" - "Ну, не хотите, так я

в  городской  получу".  Тринадцати  лет  она  "эмансипировалась  от   Бога",

перестала верить. В пятнадцать лет  она  усиленно  читала  отцов  церкви -

исключительно  для  яростного  опровержения  батюшки  на  уроках  к   общему

удовольствию соучениц. Впрочем, стойкость раскольников она взяла для себя  в

высший образец. Она усвоила: лучше умереть, чем дать сломать  свой  духовный

стержень.

   Золотую медаль, заслуженную ею, никто не помешал ей получить. *(1) В 1917

(самое время для учебы!) она поехала в Москву и поступила на высшие  женские

курсы Чаплыгина по отделению философии и психологии. Как золотой  медалистке

ей до октябрьского переворота выплачивали  стипендию  Государственной  Думы.

Отделение это готовило преподавателей логики и психологии для гимназий. Весь

1918 год, подрабатывая уроками, занималась она психоанализом. Она  как-будто

оставалась атеисткой, но и ощущала всей душой, как это

 

   ...неподвижно на огненных розах

   Живой алтарь мирозданья курится.

 

   Она успела поклониться поэтической философии Джордано Бруно и  Тютчева  и

даже одно время считать себя восточной  католичкой.  Она  меняла  свои  веры

жадно, может чаще, чем наряды (нарядов не было, да она  за  ними  так  и  не

следила).  Еще  она  считала  себя  социалисткой,  и  неизбежными - кровь

восстаний  и  гражданской  войны.  Но  не  могла  примириться  с   террором.

Демократия, но не зверства! "Пусть будут руки в крови, но не в грязи!"

   В конце 1918-го ей пришлось оставить курсы (да и остались ли сами курсы?)

и с трудом пробираться к родителям, где сытей. Она приехала  в  Майкоп.  Тут

уже создался институт Народного Образования, для  взрослых  и  для  молодых.

Анна стала не меньше как врио профессора по логике, философии и  психологии.

Она имела успех у студентов.

   Тем временем белые доживали в Майкопе последние  дни.  45-летний  генерал

убеждал её бежать с ним. "Генерал, прекратите ваш парад! Бегите, пока вас не

арестовали!"  В  те  дни  на  преподавательской  вечеринке,   среди   своих,

гимназический историк предложил  тост:  "За  великую  Красную  армию!"  Анна

оттолкнула тост: "Ни за что!" Зная её левые взгляды, друзья вытаращились. "А

потому что... несмотря на вечные звезды... расстрелов  будет  всё  больше  и

больше" - предсказала она.

   У неё было ощущение, что все лучшие погибают в этой войне и остаются жить

приспособленцы. Она уже предчувствовала, что к ней близится подвиг,  но  еще

не знала - какой.

   Через несколько дней в Майкоп вошли красные. И еще через несколько собран

был вечер городской интеллигенции. На сцену вышел начальник  Особого  Отдела

5-й армии Лосев и стал в разгромном тоне (недалеко от мата) поносить "гнилую

интеллигенцию": "Что?  Между  двумя  стульями  сидите?  Ждали,  пока  я  вас

приглашу? А почему сами не пришли?" Всё  более  расходясь,  он  выхватил  из

кобуры револьвер и, потрясая им,  уже  кричал  так:  "И  вся  культура  ваша

гнилая! Мы всю её разрушим и построим новую! И  вас,  кто  будет  мешать -

уберем!" *(2) И после этого предложил: "Кто выступит?"

   Зал молчал гробово. Не было ни одного аплодисмента, и  ни  одна  рука  не

поднялась. (Зал молчал - испуганно, но испуг еще не был отрепетирован, и не

знали люди, что аплодировать - обязательно.)

   Лосев, наверно, и не рассчитывал, что решится кто-то выступить, но встала

Анна: "Я"! - "Ты? Ну, полезай, полезай". И она пошла через зал и  поднялась

на сцену. Крупная, круглолицая и  даже  румяная  25-летняя  женщина,  щедрой

русской природы (хлеба она получала осьмушку фунта, но у  отца  был  хороший

огород). Русые толстые косы её были до колен, но как зауряд-профессор она не

могла так ходить и накручивала из  них  еще  вторую  голову.  И  звонко  она

ответила:

   - Мы выслушали вашу невежественную речь. Вы звали нас сюда, но  не  было

объявлено, что - на погребение великой русской культуры! Мы  ждали  увидеть

культуртрегера, а увидели погребальщика. Уж лучше бы  вы  просто  крыли  нас

матом, чем то, что говорили сегодня! Должны мы так понимать, что вы говорите

от имени советской власти?

   - Да, - еще гордо подтвердил уже растерявшийся Лосев.

   - Так если советская власть будет иметь представителями таких  бандитов,

как вы - она распадется!

   Анна кончила,  и  зал  гулко  зааплодировал  (все  вместе  еще  тогда  не

боялись). И вечер на этом кончился. Лосев ничего не нашелся больше.  К  Анне

подходили, в гуще толпы  жали  руку  и  шептали:  "Вы  погибли,  вас  сейчас

арестуют. Но спасибо-спасибо! Мы вами гордимся, но вы - погибли!  Что  вы

наделали?"

   Дома её уже ждали чекисты. "Товарищ учительница! Как ты бедно  живёшь -

стол, два стула и кровать, обыскивать нечего. Мы еще таких не  арестовывали.

И отец - рабочий. И как же при такой бедности ты  могла  стать  на  сторону

буржуазии?" ЧК еще  не  успели  наладить,  и  привели  Анну  в  комнаты  при

канцелярии Особого Отдела, где уже заключен  был  белогвардейский  полковник

барон Бильдерлинг (Анна была свидетелем его допросов и конца и потом сказала

жене: "Он умер честно, гордитесь!")

   Её повели на допрос в комнату, где Лосев и жил, и работал. При  её  входе

он сидел на разобранной кровати, в галифе и  расстегнутой  нижней  рубахе  и

чесал грудь. Анна сейчас же потребовала от конвойного: "Ведите меня  назад!"

Лосев огрызнулся: "Хорошо,  сейчас  помоюсь,  лайковые  перчатки  надену,  в

которых революцию делают!"

   Неделю она  ждала  смертного  приговора  в  экстазе.  Скрипникова  теперь

вспоминает даже, что это была самая светлая неделя её жизни. Если эти  слова

точно понять - можно вполне поверить. Это тот  экстаз,  который  в  награду

нисходит на душу, когда ты отбросил все надежды на  невозможное  спасение  и

убежденно отдался подвигу. (Любовь к жизни разрушает этот экстаз.)

   Она еще  не  знала,  что  интеллигенция  города  принесла  петицию  о  её

помиловании. (В конце 20-х это б уже не помогло, в начале  30-х  на  это  бы

никто и не решился.) Лосев на допросах стал идти на мировую:

   - Столько городов брал - такой  сумасшедшей  не  встречал.  Город  на

осадном положении, вся власть в моих руках, а ты меня - гробовщиком русской

культуры! - Ну ладно, мы  оба  погорячились...  Возьми  назад  "бандита"  и

"хулигана".

   - Нет. Я и теперь о вас так думаю.

   - С утра до вечера ко мне лезут, за тебя просят. Во имя медового  месяца

советской власти придется тебя выпустить...

   Её выпустили. Не потому, что сочли выступление безвредным, а  потому  что

она - дочь рабочего. Дочери врача этого бы не простили. *(3)

   Так Скрипникова начала свой путь по тюрьмам.

   В 1922 году она была посажена  в  краснодарскую  ЧК  и  просидела  там  8

месяцев - "за знакомство с  подозреваемой  личностью".  В  той  тюрьме  был

повальный тиф, скученность. Хлеба давали осьмушку (50 граммов!)  да  еще  из

подмесей. При ней умер от  голода  ребёнок  на  руках  соседки, - и  Анна

поклялась при таком социализме никогда не иметь ребёнка, никогда не впасть в

соблазн материнства.

   Эту клятву она сдержала. Она прожила жизнь без семьи,  и  рок  её - её

неуступчивость, имел случай еще не раз вернуть её в тюрьму.

   Начиналась как будто мирная жизнь. В 1923 Скрипникова поехала поступать в

институт  психологии  при  МГУ.  Отвечая  на  анкету,  она   написала:   "не

марксистка". Принимавшие её посоветовали доброжелательно:  "Вы  сумасшедшая?

Кто же так пишет? Объявите, что марксистка, а там думайте, что' угодно". "Но

я не хочу обманывать советскую власть. Я Маркса просто не читала..." - "Так

тем более!" - "Нет. Вот когда я изучу марксизм и если  я  его  приму..."  А

пока поступила преподавать в школу для дефективных.

   В 1925 г. муж её близкой подруги, эсер, скрылся от ареста. Чтобы вынудить

его вернуться, ГПУ взяло заложниками (в разгаре НЭПа - заложники!)  жену  и

её подругу, то есть Анну. Всё та же круглолицая, крупная, с косами до колен,

она вошла в Лубянскую камеру. (Тут-то и внушал ей следователь: "Устарели эти

русские интеллигентские замашки!.. [Заботьтесь только о себе].") В этот  раз

она сидела с месяц.

   В 1927 году, за  участие  в  музыкальном  обществе  учителей  и  рабочих,

обречённом  на  разгром  как  возможное  гнездо  свободомыслия,  Анна   была

арестована уже в [четвёртый] раз! Получила 5 лет и отбыла их на  Соловках  и

Беломоре.

   С 1932 года её долго не трогали, да и жила она,  видимо  поосторожней.  С

1948 г. её однако стали увольнять с работ. В  1950  г.  Институт  Психологии

вернул ей уже принятую диссертацию ("Психологическая концепция Добролюбова")

на том основании, что в 1927 г. она имела судимость по 58-й  статье!  В  это

трудное её время (она четвёртый  год  оставалась  безработной)  руку  помощи

протянуло ей... ГБ! Приехавший во  Владикавказ  уполномоченный  центрального

МГБ Лисов (да это же Лосев! он жив? и как мало изменилось в буквах! лишь  не

так открыто выставляет голову, как лось, а шмыгает  по-лисьи)  предложил  ей

[сотрудничать] и за то - устройство  на  работу,  защиту  диссертации.  Она

гордо отказалась. Тогда очень проворно состряпали ей обвинение,  что  за  11

лет до этого (!), в 1941-м, она говорила:

   - что мы плохо подготовлены к войне (а разве хорошо?)

   - что немецкие войска стоят на нашей границе, а  мы  им  гоним  хлеб  (а

разве нет?)

   Теперь она получила 10 лет и попала в  Особлаги - сперва  Дубровлаг  в

Мордовии, потом Камышлаг, станция Суслово Кемеровской области.

   Ощущая непробиваемую эту стену перед собой, надумала она писать жалобы не

куда-нибудь, а... в ООН!! При жизни Сталина она отправила таких три. Это был

не просто приём - нет! Она действительно  облегчала  вечно-клокочущую  свою

душу, беседуя мысленно с ООН. Она действительно за десятилетия людоедства не

видела другого света в  мире. - В  этих  жалобах  она  бичевала  зверский

произвол  в   СССР   и   просила   ООН   ходатайствовать   перед   советским

правительством: или о переследовании её дела или о расстреле, так  как  жить

дальше при таком терроре она  не  может.  Конверты  она  адресовала  "лично"

кому-нибудь из членов правительства, а внутри  лежала  просьба  переслать  в

ООН.

   В Дубровлаге её вызвало сборище разгневанного начальства:

   - Как вы смеете писать в ООН?

   Скрипникова стояла как всегда прямая, крупная, величественная:

   - Ни в УК, ни в УПК, ни по Конституции это не запрещается. А вот вам  не

следовало бы вскрывать конвертов, адресованных члену правительства лично!

   В 1956 году в  их  лагере  работала  "разгрузочная"  комиссия  Верховного

Совета. Единственным заданием этой комиссии было - как можно  больше  зэков

как можно быстрей выпустить на волю. Была какая-то скромная  процедура,  при

которой надо было зэку сказать несколько виноватых слов, простоять минутку с

опущенной головой. Но  нет,  не  такова  была  Анна  Скрипникова!  Лично  её

освобождение было ничто перед общей справедливостью! Как она  могла  принять

прощение, если была невиновна? И она заявила комиссии:

   - Вы особенно не радуйтесь. Все проводники сталинского террора рано  или

поздно, но обязательно будут отвечать перед народом. Я не знаю, кем были при

Сталине вот вы лично, гражданин полковник, но если вы были  проводником  его

террора, то тоже сядете на скамью подсудимых.

   Члены комиссии захлебнулись от ярости,  закричали,  что  в  их  лице  она

оскорбляет Верховный Совет, что даром это ей не пройдет, и будет она  сидеть

от звонка до звонка.

   И действительно, за её несбыточную  веру  в  справедливость  пришлось  ей

отсидеть лишних три года.

   Из Камышлага она продолжала иногда писать в ООН (всего за 7 лет  до  1959

года она написала 80 заявлений во все места). В 1958 году за эти  письма  её

направили на год во Владимирскую политзакрытку. А там был закон - каждые 10

дней принималось заявление в  любую  инстанцию.  За  полгода  она  отправила

оттуда 18 заявлений в разные места, в том числе двенадцать - в ООН.

   И добилась-таки! - не расстрела, а переследствия! -   по  делам  1927  и

1952  годов.  Следователю  она  сказала:  "А  что  ж?  Заявления  в  ООН -

единственный способ пробить брешь в каменной стене  советской  бюрократии  и

заставить хоть что-нибудь услышать оглохшую Фемиду".

   Следователь вскакивал, бил себя в грудь:

   - Все проводники "сталинского террора", как вы почему-то  (!)  называете

культ личности, будут отвечать перед народом? А за что вот  [мне]  отвечать?

Какую другую политику я мог проводить в то время? Да  я  Сталину  безусловно

верил и ничего не знал.

   Но Скрипникова добивала его:

  - Нет-нет,  так  не  выйдет!  За   каждое   преступление   надо   нести

ответственность! А кто же будет отвечать за миллионы невинных  погибших?  За

цвет нации и цвет партии? Мёртвый Сталин? Расстрелянный Берия? А  вы  будете

делать политическую карьеру?

   (А у самой  кровяное  давление  подходило  к  смертельному  пределу,  она

закрывала глаза, и всё огненно кружилось).

   И еще б её задержали, но в 1959 году это было уже курьёзно!

   В последующие годы (она жива и сегодня) её жизнь заполнена  хлопотами  об

оставшихся в заключении, ссылках и судимостях знакомых по лагерям  последних

лет.  Некоторых  она  освободила,   других   реабилитировала.   Защищает   и

одногорожан. Городские власти побаиваются её  пера  и  конвертов  в  Москву,

уступают кой в чём.

   Если бы все были вчетверть такие непримиримые, как  Анна  Скрипникова -

другая была б история России.

 

   2. Степан Васильевич Лощилин

 

   Родился в 1908 году в Поволжьи,  сын  рабочего  на  бумажной  фабрике.  В

1921-м, во время  голода,  осиротел.  Рос  парень  не  бойким,  всё  же  лет

семнадцати  был  уже  в  комсомоле,  а  в  восемнадцать  поступил  в   школу

крестьянской молодежи, кончил её двадцати одного года. В это время  посылали

их на хлебозаготовки, а в  1930-м  он  в  родном  своём  селе  раскулачивал.

Строить колхоз в селе, однако, не остался, а "взял справку" в сельсовете и с

нею поехал в Москву. С трудом  ему  удалось  устроиться...  чернорабочим  на

стройку (время безработицы, а в Москву особенно уже  тогда  полезли).  Через

год призвали его в армию, там был он принят в кандидаты, а затем и  в  члены

партии. В конце 1932 уже  демобилизован  и  вернулся  в  Москву.  Однако  не

хотелось ему быть чернорабочим, хотелось квалификации, и  просил  он  райком

партии дать ему путёвку учеником на  завод.  Но,  видно,  был  он  коммунист

недотёпистый, потому что даже в этом ему отказали, а  предложили  путёвку  в

милицию.

   А вот тут - отказался он. Поверни он иначе - этой биографии  писать  бы

нам не пришлось. Но он - отказался.

   Молодому человеку, ему перед девушками стыдно было работать чернорабочим,

не иметь специальности. Но негде было её получить! И на  завод  "Калибр"  он

поступил опять чернорабочим. Здесь  на  партийном  собрании  он  простодушно

выступил в защиту рабочего, очевидно уже заранее партийным бюро  намеченного

к чистке. Того рабочего вычистили, как и наметили, а Лощилина стали теснить.

В общежитии у него украли партвзносы, которые он собирал, а из  зарплаты  93

рубля покрыть он их не мог. Тогда его исключили из партии и  грозили  отдать

под суд (разве утрата партвзносов подлежит уголовному кодексу?).  Уже  пойдя

душою под уклон, Лощилин однажды не  вышел  и  на  работу.  Его  уволили  за

прогул. С такой справкой  он  долго  не  мог  никуда  поступить.  Тягал  его

следователь, потом оставил. Ждал суда - суда нет.  Вдруг  пришло  [заочное]

решение: 6 месяцев принудработ с вычетом 25%, отбывать через городское  Бюро

ИсправТруд Работ (БИТР).

   В сентябре 1937 года Лощилин днём направился в буфет  Киевского  вокзала.

(Что' знаем мы о своей жизни? Переголодай он лишних 15 минут, пойди в  буфет

в другом месте?..) Быть может, у него был какой-нибудь потерянный или ищущий

вид? Этого он не знает. Навстречу ему шла  молодая  женщина  в  форме  НКВД.

(Тебе ли, женщина, этим заниматься?) Она спросила: "Что вам нужно?  Куда  вы

идёте?" - "В буфет." Показала на дверь: "Зайдите сюда!" Лощилин  разумеется

подчинился. (Сказали бы так англичанину!) Это было помещение Особого Отдела.

За столом сидел сотрудник. Женщина сказала: "Задержан при обходе вокзала". И

ушла, никогда больше в жизни Лощилин её не видел. (И мы никогда ничего о ней

не узнаем!..). Сотрудник, не предлагая сесть, начал  задавать  вопросы.  Все

документы у него отобрал и отправил в комнату для задержанных. Там уже  было

двое мужчин и, как говорит Лощилин, "уже без разрешения (!)  я  сел  с  ними

рядом на свободный стул". Все  трое  долго  молчали.  Пришли  милиционеры  и

повели их в КПЗ. Милиционер велел отдать ему  деньги,  потому  что,  мол,  в

камере  "всё  равно  отнимут"  (какая  однонаправленность  у  милиции  и   у

блатных!). Лощилин соврал, что нет у него денег. Стали обыскивать, и  деньги

отобрали навсегда. А махорку вернули. С двумя пачками махорки и вошел  он  в

первую свою камеру, и положил махорку на стол. Курить, конечно, не было ни у

кого.

   Один единственный раз водили его из КПЗ к следователю.  Тот  спросил,  не

занимается ли Лощилин воровством. (И какое же это было спасение!  Надо  было

сказать - да, занимаюсь, но еще  не  попадался.  И  его  бы  самое  большое

выслали из Москвы.) Но Лощилин гордо  ответил:  "Я  живу  своим  трудом."  И

больше ни в чём его следователь не обвинил, и следствие на этом кончилось, и

не было никакого суда!

   Десять дней он просидел в КПЗ, потом ночью всех их перевезли  в  МУР,  на

Петровку. Здесь уже было тесно, душно, не пройти. Здесь царили блатные,  они

отнимали вещи,  проигрывали  их.  Здесь  впервые  Лощилин  был  поражен  "их

странной смелостью, их подчёркиванием какого-то непонятного  превосходства".

- В одну из ночей стали возить в пересыльную тюрьму на  Сретенке  (вот  где

была до Красной Пресни!). Тут было еще тесней - сидели на полу и  на  нарах

по очереди. Полураздетых (блатными) милиция теперь одевала - в  лапти  и  в

старое милицейское же обмундирование.

   Среди тех, кто ехал с Лощилиным, и  других  было  много  таких,  кому  не

предъявляли [никакого обвинительного заключения], не вызывали в суд, - но

везли вместе с осужденными. Их привезли в Переборы, там заполняли  ведомость

на  прибывших,  и  только  тут   Лощилин   узнал   свою   статью:   СВЭ  -

Социально-Вредный Элемент, срок - 4 года. (Он недоумевает и  по  сей  день:

ведь и отец мой рабочий, и сам я рабочий - почему же СВЭ? [другое бы  дело]

- торговал...)

   Волголаг. Лесоповал - 10-часовой рабочий день, и никаких выходных, кроме

Октября и Мая (это было за [три] года до войны!) Однажды  Лощилину  перебило

ногу, операция,  4  месяца  в  больнице,  3 - на  костылях.  Потом  опять

лесоповал. И так он отбыл все 4 года. Началась война, - но всё-таки  он  не

считался Пятьдесят Восьмой статьей, и осенью 1941 года его освободили. Перед

самым освобождением у Лощилина украли бушлат, записанный  в  его  арматурную

карточку. Уж как молил он придурков сактировать  этот  проклятый  бушлат -

нет! не сжалились! Из "фонда освобождения" вычли за бушлат, да в  двукратном

размере - а по казенным ценам  это  ватно-рваное  сокровище  дорого! - и

холодной осенью  выпустили  за  ворота  в  одной  хлопчатобумажной  лагерной

рубашке и почти без денег, хлеба и селёдки на дорогу. Вахтёры  обыскали  его

при выходе и пожелали счастливого пути.

   Так ограблен был он в день освобождения, как и в день ареста...

   При оформлении справки у начальника УРЧ,  Лощилин  прочел  вверх  ногами,

что' ж у него написано в [деле].  А  написано  было:  "Задержан  при  обходе

вокзала..."

   Приехал в г. Сурск, в свои места. По болезни райвоенкомат  освободил  его

от воинской повинности. И это  оказалось - плохо.  Осенью  1942  года  по

приказу  НКО  No.  336  военкомат  же  мобилизовал  всех  мужчин  призывного

возраста, годных к физическому труду. Лощилин попал в  [рабочий  отряд]  КЭЧ

Ульяновского гарнизона. Что это был за отряд и  как  относились  к  нему -

можно представить, если там было много молодежи из Западной Украины, которую

управились  перед  войной  мобилизовать,  но  на  фронт  не  посылали  из-за

ненадежности.  Так  Лощилин  попал  в  одну  из  разновидностей  Архипелага,

военизированный бесконвойный лагерь, рассчитанный на такое же уничтожение  с

отдачей последних сил.

   10-часовой  рабочий  день.  В  казарме - двухэтажные   нары,   никаких

постельных принадлежностей (ушли на работу - казарма необитаема).  Работали

и ходили во всём своём, в чём взяты из дому, и бельё - только  своё,  без

бани и без смены. Платили им пониженную зарплату,  из  которой  вычитали  за

хлеб (600 грамм), за питание (плохое, двухразовое из первого и  второго),  и

даже, выдав чувашские лапти, - за лапти.

   Из числа отрядников один был - комендант, другой  начальник  отряда,  но

они  не  имели  никаких  прав.   Всем   заправлял   М.   Желтов,   начальник

ремстройконторы.  Это  был  князь,  который  делал,  что   хотел.   По   его

распоряжению некоторым отрядникам по суткам и по  двое  не  давали  хлеба  и

обеда ("Где такой закон? - удивлялся Лощилин. - И в лагерях так не было").

А между тем в отряд поступали после ранения  и  ослабевшие  фронтовики.  При

отряде была женщина-врач. Она имела право выписывать  больничные  листы,  но

Желтов запретил ей и, боясь его, она плакала, не скрывая слез от отрядников.

(Вот она - ВОЛЯ! Вот она, наша Воля!). Обовшивели, а нары оклопянели.

   Но ведь это не лагерь! - можно было жаловаться! И жаловались.  Писали  в

областную газету,  в  обком.  Ответа  ниоткуда  не  было.  Отозвался  только

горздравотдел: сделали хорошую дезинфекцию, настоящую баню и в счёт зарплаты

(!) выдали всем по паре белья и постельные принадлежности.

   Зимой с 1944 на 45 год, к  началу  третьего  года  пребывания  в  отряде,

собственная обувь Лощилина износилась вовсе, и он не  вышел  на  работу.  По

Указу тут же судили его за прогул - три месяца исправ-труд работ всё в  том

же отряде, с вычетом 25%.

   Весенней сыростью не мог Лощилин ходить уже и в  лаптях - и  снова  не

вышел на работу. Снова  его  судили  (если  считать  со  всеми  заочными -

четвёртый раз в жизни!), в красном  уголке  казармы,  и  приговор  был:  три

месяца лишения свободы.

   Но... не посадили! Потому что невыгодно было государству  брать  Лощилина

на содержание! Потому что никакое лишение свободы уже  не  могло  быть  хуже

этого рабочего отряда!

   Это было в марте 1945 года. И всё бы обошлось, если бы перед тем  Лощилин

не написал в КЭЧ гарнизона жалобу, что Желтов  обещал  выдать  всем  ботинки

б/у, но не выдаёт. (А почему написал он один -   [коллективки]  были  строго

запрещены, за коллективку, как противоречащую духу социализма, могли дать  и

58-ю.)

   И вызвали Лощилина в отдел кадров: "Сдайте спецодежду!"  И  единственное,

что безмолвный этот трудяга получил за 3 года - [рабочий фартук] - Лощилин

снял и тихо положил на пол!  Тут  же  стоял  и  вызванный  КЭЧем  участковый

милиционер. Он отвел Лощилина в милицию, а вечером - в тюрьму, но  дежурный

по тюрьме что-то нашел неладное в бумагах - и принять отказался.

   И милиционер повёл Лощилина назад в участок. А путь был -   мимо  казармы

их отряда. И сказал милиционер:  "Да  иди,  отдыхай,  всё  равно  никуда  не

денешься. Жди меня на-днях как-нибудь."

   Кончался апрель 1945 года. Легендарные дивизии уже подходили  к  Эльбе  и

обкладывали Берлин. Каждый день салютовала  страна,  заливая  небо  красным,

зелёным и золотым. 24  апреля  Лощилина  посадили  в  Ульяновскую  областную

тюрьму. Её камера была так же переполнена, как и в 1937-м.  Пятьсот  граммов

хлеба, суп - из кормового турнепса, а  если  из  картошки,  то - мелкой,

нечищенной и плохо вымытой. 9 мая он провёл в камере (несколько дней они  не

знали о конце войны). Как Лощилин встречал войну за решеткой - так  её  и

проводил.

   После дня Победы отправили [указников] (то есть прогул, опоздание, иногда

- мелкое хищение на производстве) в  колонию.  Там  были  земляные  работы,

стройка, разгрузка барж. Кормили плохо, лагпункт был новый, в нём не было не

то что врача, но даже  и  медсестры.  Лощилин  простыл,  получил  воспаление

седалищного нерва - всё равно гнали работать. Он доходил, опухли ноги,  был

постоянный озноб - всё равно гнали.

   7  июля  1945  года  разразилась  знаменитая  сталинская   амнистия.   Но

освобождения по ней Лощилин не дождался: 24 июля окончился его  трехмесячный

срок - и вот тут его выпустили.

   "Всё равно, - говорит Лощилин, - в душе  я  большевик.  Когда  умру -

считайте меня коммунистом".

   Не то шутит, не то нет.

 

 

 

   Сейчас у меня нет материалов, чтобы эту главу окончить так, как  хотелось

бы - показать разительное пересечение судеб русских и законов Архипелага. И

нет надежды, что  выдастся  еще  у  меня  неторопливое  и  безопасное  время

провести еще одну редакцию этой книги и  тогда  дописать  здесь  недостающие

судьбы.

   Я думаю, здесь  очень  уместно  бы  стал  очерк  жизни,  тюремно-лагерных

преследований и гибели отца Павла А. Флоренского -   может  быть  одного  из

самых замечательных людей, проглоченных Архипелагом навсегда. Сведующие люди

говорят о нём, что это бил для XX  века  редкий  учёный  -   профессионально

владевший множеством областей знаний. По образованию математик, он в  юности

испытал  глубокое  религиозное  потрясение,  стал  священником.  Книга   его

молодости "Столп и Утверждение  Истины"  только  сейчас  получает  достойную

оценку. У него много сочинений математических (топологические теоремы, много

спустя доказанные  на  Западе),  искусствоведческих  (о  русских  иконах,  о

храмовом действе), философско-религиозных. (Архив его в  основном  сохранен,

еще не опубликован, доступа к нему  я  не  имел.)  После  революции  он  был

профессором  электротехнического   института   (лекции   читал   в   одеянии

священника). В 1927 г. высказал идеи, предвосхитившие Винера. В  1932  г.  в

журнале "Социалистическая реконструкция и наука" напечатал статью о  машинах

для решения задач, по духу  близкую  кибернетике.  Вскоре  затем  арестован.

Тюремный путь его известен мне лишь несколькими точками,  которые  ставлю  я

неуверенно: сибирская ссылка (в ссылке писал работы и публиковал  под  чужим

именем в трудах Сибирской  экспедиции  Академии  Наук),  Соловки,  после  их

ликвидации - Крайний Север, по некоторым сведениям Колыма. И там  занимался

флорой и минералами (это - сверх работы киркой). Не известно ни  место,  ни

время его гибели в лагере. По одним слухам - расстрелян во время войны.

   Непременно собирался я привести здесь и  жизнь  Валентина  И.  Комова  из

Ефремовского уезда, с которым в 1950-52 годах сидел вместе в Экибастузе,  но

недостаточно я о нём помню, надо бы подробнее. В 1929 году 17-летним  парнем

он убил председателя своего сельсовета, бежал. Просуществовать и  скрываться

после этого не мог иначе, как вор. Несколько раз садился в тюрьму, и всё как

вор. В 1941 году  освобожден.  Немцы  увезли  его  в  Германию,  думаете -

сотрудничал с ними? Нет, дважды бежал, за  то  попал  в  Бухенвальд.  Оттуда

освобожден союзниками. Остался на Западе? Нет - под  собственной  фамилией

("Родина простила, Родина зовёт!")  вернулся  в  село,  женился,  работал  в

колхозе. В 1946 году посажен по 58-й статье за дело 1929 года. Освободился в

1955-м. Если эту биографию развернуть подробно, она многое объяснила бы  нам

в русских судьбах этих десятилетий. К тому же Комов  был  типичным  лагерным

бригадиром - "сыном  ГУЛага".  (Даже  в  каторжном  лагере  не   побоялся

начальнику на общей поверке: "Почему у нас в лагере - фашистские порядки?")

   Наконец,  подошло  бы  для   этой   главы   жизнеописание   какого-нибудь

незаурядного  (по  личным  качествам,  по  твёрдости  взглядов)  социалиста;

показать его многолетние мытарства по передвижкам Большого Пасьянса.

   А может быть и очень  бы  сюда  легла  биография  какого-нибудь  заядлого

эмведиста - Гаранина, или Завенягина, или малоизвестного кого-то.

   Но всего этого мне, очевидно, уже не суждено сделать. Обрывая эту книгу в

начале  1967  года  *(4),  не  рассчитываю  я  больше,  что  достанется  мне

возвратиться к теме Архипелага.

   Да уж и довольно, мы с ней - двадцать лет.

 

   [Конец четвёртой части]

 

 

   1. А если бы девочка в наше время так спорила по основам марксизма?

 

   2. Кто прочел в части 1, гл. 8 речи Крыленко - уже это всё знает.

 

   3. Сам же Лосев в 1920 году за  бандитизм  и  насилия  был  расстрелян  в

Крыму.

 

   4. Нет, кончая годом позже.

 

<<< Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛаг     Следующая глава  >>> 

 

Смотрите также:

В. Шаламов. Колымские рассказы. Очерки преступного мира

Архипелаг ГУЛАГ

Троцкий "Сталин"

"Дело" Гумилёва
Воспоминания дочери Сталина

Тамбовский волк тебе товарищ