Бомарше. Женитьба Фигаро. Севильский цирюльник

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 

 

ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БОМАРШЕ


 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

 

 

Глава 6. Слава и падение

  

Бомарше после дела с Гезманом.— Тевено де Моранд и его памфлет— Бомарше — агент Людовика XV.— Развязка дела с Морандом.— Смерть Людовика XV.— Памфлет на Марию Антуанетту.— Господин Ронак и Аткинсон.— Уничтожение памфлета в Лондоне и Амстердаме.— Бегство Аткинсона.— Бомарше в погоне за ним.— Нейштадтское приключение.— Бомарше в Вене.— Первый успех и арест.— Розыски Кауница.— Кто был Анжелуччи? — Бомарше опять во Франции.— Новая миссия его.— Шевалье д'Эон.— Реабилитация Бомарше.— «Севильский цирюльник».— Бомарше — помощник американской республики.— Издание Вольтера.— «Женитьба Фигаро».—Русский перевод ее.— Начало падения Бомарше.— Бомарше в тюрьме. Сен-Лазар.— Столкновение с Мирабо.—Бомарше, Корнман и Бергас— «Преступная мать».— «Тарар».— Разлад между обществом и Бомарше.— Последние годы и смерть

 

 

После процесса с Гезманом никто не решался уже называть Бомарше «бессильною обезьяною Дидро». Он обладал в это время самою широкою популярностью, а медленное разложение парламента Мопу было лучшею наградою писателя за понесенные обиды. Тем не менее положение его было ужасно. Заклейменный приговором la cour te blame et te declare infame, он не мог занять никакой должности, а потеря процесса с Лаблашем отняла у него почти все материальные средства. После долгой борьбы за существование Бомарше опять очутился в положении вздыхателя по благам мира, каким он был в роли никому не известного контролера на кухне его величества, до уроков музыки у mesdames de France. Казалось, медленное прозябание грозило этому человеку, выброшенному из социального механизма, как ненужный и отслуживший свое время винт; на деле же случилось иное. Как раз в эту пору проживавший в Лондоне бургундец, весьма опытный пасквилянт Тевено де Моранд с обычной своею манерою довел до сведения французского правительства, что собирается выпустить в свет сенсационную книгу «Секретные мемуары публичной женщины». Публичная женщина была не кто иная, как любовница Людовика XV, госпожа дю Барри, Весьма понятно поэтому волнение, охватившее короля при вести о книге Моранда. В Лондон был немедленно сделан запрос из Парижа о выдаче памфлетиста, но английское правительство предоставляло позаботиться об этом французскому, не желая вызывать нареканий в стране. Однако сделанная после этого попытка французских властей арестовать Моранда потерпела скандальную неудачу. Моранд объявил себя политическим эмигрантом и вызвал такую симпатию к себе в лондонском населении, что хотевшим арестовать его парижским агентам грозила перспектива захлебнуться в волнах Темзы, и они ни с чем возвратились восвояси.

Между тем Моранд еще с большею энергией принялся за издание памфлета. Три тысячи экземпляров его книги уже готовы были распространиться по Европе, как вдруг Людовику пришла счастливая мысль воспользоваться искусством того, кто так ловко раскрыл все подвиги Гезмана и его жены.

Без сомнения, лондонская миссия для охранения тайны позора госпожи дю Барри не представляла собою ничего почетного для Бомарше и кидала на него самого некрасивый отсвет этой грязной истории грязной героини. Но Бомарше поманили опьянявшей его перспективой восстановить свое имя и положение, и он, не колеблясь ни минуты, принял предложение короля...

В марте 1774 года он был уже в Лондоне, у Моранда, тайным агентом французского правительства под фамилией Ронака, анаграммой слова Карон. Переговоры его с памфлетистом с первых же дней пошли чрезвычайно удачно и немного спустя он мог опять вернуться в Париж с печатным экземпляром «Мемуаров публичной женщины» и с рукописным другого памфлета все того же Тевено де Моранда. Людовик был в восхищении от исполнительности Бомарше. Он скоро согласился на условия Моранда, а Бомарше опять был послан для передачи денег памфлетисту и для уничтожения пресловутых мемуаров. Автору этих последних было отпущено единовременно 20 000 франков и гарантирована пожизненная пенсия в 4000 тою же монетой. Подобно мемуарам Бомарше против Гезмана, памфлет Моранда подлежал сожжению и был действительно сожжен в окрестностях Лондона в гипсообжитательной печи в присутствии господина Ронака. Однако пламя трех тысяч экземпляров памфлета и его рукописи не оказалось для Бомарше зарею благополучия. Виновник этого аутодафе Людовик XV умер как раз в ту пору, когда таинственный путешественник возвратился в Париж для получения заслуженной награды. Что касается его наследника, то Людовику XVI не было никакого дела до репутации госпожи дю Барри, а потому и до подвигов Бомарше.

Но судьба ли благоприятствовала писателю или он сам настраивал таким образом свою судьбу — не успел новый король французов привыкнуть к своему новому положению, как из того же Лондона опять было получено известие о другом памфлете по адресу королевы Марии Антуанетты. Памфлет назывался «Советом испанской ветви Бурбонов» и был будто бы написан итальянским евреем Вильгельмом Анжелуччи. Этот Анжелуччи, как гласили дальнейшие сведения о нем, принял в Англии имя Вильяма Аткинсона, весьма ловко хранил свое инкогнито и собирался напечатать в скором времени свою скандальную брошюру одновременно в двух изданиях, одно в Лондоне, другое в Амстердаме. На этот раз пришлось волноваться уже Людовику XVI, зато и Бомарше не ждал уже приглашения оказать услуги, а сам предложил королю, через морского министра Сартина, свое уменье и опыт. Его предложение было принято без проволочек. Однако наученный опытом первого путешествия в Лондон, Бомарше поступал на этот раз более осторожно, с заметным желанием оформить свою миссию, придать ей, при всей ее таинственности, официальный характер и таким образом обеспечить себе возмещение своих хлопот и усердия. Он стал просить поэтому Людовика выдать ему удостоверение, как исполнителю королевской воли. «Имя короля,— писал он Сартину,— стоит тысячной армии, и кто знает, сколько сбережет оно гиней?..» Но король не согласился выдать удостоверение, и Бомарше уехал в Лондон при тех же условиях, как и в первое путешествие на берега Темзы.

Его не покидала, однако, надежда все-таки добиться выдачи желанной грамоты, и вот, приехав в Лондон, он начинает осаждать Сартина рядом писем, в которых со все возрастающей настойчивостью доказывает невозможность действовать успешно без доказательства своего значения, как агента французского правительства и короля. Его доводы показались из Лондона более убедительными, чем в Париже, с другой стороны, и Анжелуччи мог распространить свой памфлет, пока длились переговоры о грамоте, а потому король сдался наконец на просьбы своего агента и выдал ему просимое удостоверение. «Господин Бомарше,—- говорилось в этом удостоверении, составленном самим Бомарше,— снабженный моими секретными поручениями, отправится как можно скорее к месту своего назначения. Тайна и быстрота, с которыми он исполнит эти поручения, будут для меня приятным доказательством его готовности служить мне. Людовик. Марли, 10 июля 1774 года». Какова была радость Бомарше при получении королевской грамоты, этого первого залога дальнейших успехов, об этом можно судить по его лирическому посланию к самому Людовику. «Любовник,— писал он королю,— носит на шее портрет своей возлюбленной, скряга — ключи, верующий — частицу мощей, а я, я заказал золотой овальный медальон, большой и плоский, в форме чечевицы, в который вложил приказ Вашего Величества, и затем надел его на шею на золотой цепочке, как вещь самую необходимую для моей работы и самую драгоценную для меня...» Украсившись золотым медальоном на золотой цепочке, Бомарше приступает, наконец, к розыскам Аткин-сона-Анжелуччи. Теперь он очень быстро находит таинственного итальянского еврея, уговаривает его отказаться от распространения памфлета и за 36 500 франков получает от него рукописный оригинал и 4000 экземпляров лондонского издания памфлета. Таинственные незнакомцы привозят все это в карете в окрестности Лондона, новое аутодафе совершается под серым небом Англии в интересах французской короны, и затем господин Ронак, в сопровождении Анжелуччи, перебирается на материк, в Амстердам, для уничтожения второго издания памфлета.

Как в Лондоне, здесь повторилась та же история: брошюра была сожжена, и все, казалось, было улажено. Бомарше даже разрешил себе некоторый отдых и принялся фланировать по Амстердаму в качестве беззаботного туриста. Как вдруг среди этих мирных занятий он узнает ужасную весть: Анжелуччи бежал из Амстердама вместе с деньгами и несколькими экземплярами памфлета, чтобы перепечатать их и опять пустить в обращение... Бомарше наводит справки. Еврей, оказывается, бежал в Германию и держит путь на Нюрнберг. Господин Ронак, конечно, пускается за ним, по его собственным словам, «как лев», почти без денег, но с твердою решимостью заложить все драгоценности, которые имелись у него в дороге, и преследовать и непременно найти Анжелуччи. «Горе,— восклицает он,— негодяю, заставляющему меня сделать лишние триста или четыреста лье, между тем как я рассчитывал отдохнуть!..» Некоторые биографы думают, что этот «негодяй» был не кто иной, как сам Бомарше, он же автор памфлета, устрашившего Людовика XVI. На это предположение невольно наводят дальнейшие приключения Ронака...

В погоне за Анжелуччи в почтовой коляске он отправляется из Амстердама в Германию, едет через Неймеген, Клеве, Дюссельдорф, Кельн и Франкфурт-на-Майне. На дороге в Нейштадт, проезжая реденьким лесом, он вдруг замечает между деревьями Анжелуччи на небольшой гнедой лошади. Захватив пистолет, он спрыгивает с повозки и бежит за вероломным евреем. Деревья мешают тому ускорить своего коня, а Бомарше помогают догнать беглеца. Еврей остановлен, Ронак сбрасывает его с коня, роется в его карманах, в чемодане и к величайшему удовольствию находит похищенные экземпляры памфлета и даже деньги, уплаченные за них. Деньги он оставил Анжелуччи и, взяв с собой брошюры, стал торопиться к повозке. Но тут на него нападают два разбойника, причем один из них с длинным ножом в руках требует кошелька или жизни. Бомарше стреляет из пистолета, но пистолет дает осечку. Разбойник, в свою очередь, ударяет путешественника ножом, но тоже неудачно, нож уперся в золотой медальон с королевской грамотой, не причинив вреда. Собрав все свои силы, Бомарше бросается тогда на злодея, валит его на землю, между тем как другой разбойник с испугом обращается в бегство. Победитель начинает вязать свою жертву, но вдали опять показывается бежавший было негодяй и не один, а с другими, враги перекликаются между собою, один называет другого Анжелуччи, а тот его Аткинсоном. К счастию для Бомарше, в это время загремела труба почтальона. Разбойники испугались, и путешественник благополучно добрался до своей повозки. Дальнейший путь он совершает с перевязанной рукой и шеей, а в Нюрнберге просит составить протокол и живо повествует о своем приключении хозяину гостиницы «Красный Петух», в которой остановился.

Несмотря на свою откровенность, он все-таки никому не показывает своих ран, не обращается к доктору. Он торопится дальше и посылает в Нюрнберг уже с дороги дополнения к своим показаниям с необыкновенно точным описанием примет разбойников и их одежды. Приехав в Регенсбург, он совершает остальной путь водою и 19 августа добирается до Вены. На следующий день он разыскал барона Нени, секретаря императрицы Марии Терезии, и стал просить его выхлопотать ему аудиенцию у ее величества. Барон, естественно, был удивлен этим желанием неведомого человека, но деловой и решительный тон Бомарше победил недоверие чиновника. Нени направил незнакомца к графу Зейлерну, а тот отвез путешественника в Шенбрунн, где проживала Мария Терезия. Три с половиною часа провел Бомарше в кабинете императрицы. Он открыл ей свое настоящее имя, рассказал о причинах своего путешествия, о нападении на него в Нейштадтском лесу и наконец прочел ей памфлет на Марию Антуанетту, чрезвычайно поразив предложением напечатать его в Вене с выпуском слишком резких мест. Императрица и верила и не верила чудным повествованиям странного человека и, прощаясь с ним по окончании аудиенции, советовала ему «пустить себе кровь». Она просила также Бомарше оставить ей на один день ругательный памфлет и обещала не медля возвратить ему эту брошюру. Бомарше вернулся в Вену в свой номер в гостинице «Zu den drei Laufern», а вечером того же дня, в 9 часов, к нему явились два офицера с саблями наголо, восемь гренадер с ружьями при штыках и секретарь регентства с приказанием от графа Зейлерна арестовать путешественника в его номере. Все бумаги, дорожная шкатулка и медальон с королевскою грамотою — все это было отобрано от разгневанного Бомарше. Тайный агент французского правительства, он вдруг оказался пленником и провел в плену, по его собственным словам, «тридцать и один день, или сорок четыре тысячи шестьсот сорок минут...» Все это время австрийское правительство, по почину хитрого Ка-уница, производило расследование темного для венцев дела о таинственном уполномоченном Людовика XVI. Сделаны были между прочим запросы в Нейштадт по поводу дорожного приключения Бомарше, а когда были получены оттуда ответы на эти справки, подозрение к пленнику в гостинице «Zu den drei Laufern» увеличилось еще в большей степени. В самом деле, показания кучера, возившего Бомарше, совершенно расходились с рассказами последнего о нападении разбойников. Из Нейштадта писали, что дороги у них давно уже очищены от каких бы то ни было мошенников, что кучер господина Ронака не слыхал, чтобы в лесу, где находился «англичанин», как он полагал, ради естественной потребности, стреляли или кричали, и что наконец тот же кучер видел, как Бомарше, выходя из повозки, захватил с собой бритву... Бомарше рассказывал императрице, что он заставил Анжелуччи дать расписку, что тот не будет более печатать памфлета, причем расписка была будто бы написана в Нейштадтском лесу, на колене, а потому неразборчиво. Этот документ оказался в арестованных бумагах путешественника и, по мнению Кауница, своим почерком удивительно напоминал почерк самого Бомарше. Однако справки в Париже не замедлили опровергнуть предположение того же Кауница, что вся миссия писателя была простою выдумкой, а королевская грамота дерзкою подделкою. Дальнейшее пленение француза представлялось поэтому неудобным, и Бомарше освободили. Чтобы замять историю, императрица прислала ему тысячу дукатов, но он отказался принять их как дар, и деньги были заменены потом драгоценным перстнем... Таинственная история с брошюрой «Совет испанской ветви Бурбонов» (Avis & la branche espagnole etc.) до сих пор остается темною историей. Копия с этого документа хранится и поныне в венском государственном архиве, но кто был автором оригинала: Бомарше, Анжелуччи-Аткинсон или кто другой — это вопрос нерешенный. Арнет, автор исследования «Бомарше и Зонненфельо, не сомневается, что ругательный памфлет был написан ловким противником советника Гезмана. Против этого мнения восстает Беттельгейм. Он находит, что язык памфлета слишком тяжел для автора «Севильского цирюльника» и «Женитьбы Фигаро». Наш соотечественник профессор Веселовский склоняется в пользу предположения Арнета, и, по-видимому, это — наиболее верное заключение. Резкие места брошюры, приписываемой самим Бомарше Аткинсону-Анжелуччи, весьма близко напоминают тон одного из первых произведений знаменитого писателя, поэмы «Оптимизм», а приключения его в роли аббата Арпажона служат как бы прелюдией к приключениям Ронака.

Несмотря на странные обстоятельства, которыми сопровождались хлопоты Бомарше по делу со вторым памфлетом, французское правительство не потеряло доверия к нему и вскоре поручило новую миссию. Нужно было вырвать у шевалье д'Эона секретную переписку его с Людовиком XV, и эту задачу возложили на Бомарше... Нет ничего пестрее и невероятнее биографии шевалье д'Эона!.. Доктор прав, он был адвокатом в парижском парламенте, цензором изящной словесности, дипломатическим агентом, кавалером ордена Св. Людовика, драгунским капитаном, секретарем посольства, полномочным министром Франции при лондонском дворе и, в заключение этого калейдоскопа, на сорок третьем году своей жизни был признан женщиной, в этом звании прекратил свое существование и, после осмотра его тела, вновь был признан врачами настоящим, хорошо сложенным мужчиной... Слишком долго было бы останавливаться на причинах маскарада шевалье, во всяком случае вынужденного, но различно толкуемого. Гайльярде полагает, что перемена пола или, вернее, костюма была своего рода политической уловкой для спасения чести английской королевы Софии, супруги короля Георга III... Как бы там ни было, шевалье д'Эон на закате дней переменил мундир драгуна на женскую юбку и при содействии Бомарше был водворен во Франции. На этом кончились несколько фантастические миссии будущего автора «Севильского цирюльника». Пора было подумать о вознаграждении усердного слуги престола.

12 ноября 1774 года в силу королевского эдикта прекратил жалкое существование парламент из ставленников Мопу, а через два года, 6 сентября, торжественным решением нового парламента из прежних, когда-то изгнанных членов, с Бомарше была снята унизительная резолюция — «суд презирает тебя и объявляет бесчестным». Это решение было встречено французским обществом самым восторженным образом, а присутствовавшая в суде публика в порыве энтузиазма на руках вынесла противника Гезмана из зала совещания к его карете. На другой день Бомарше напечатал речь, которую собирался произнести в парламенте, эту своего рода точку над i в его борьбе с рутиною магистратуры. Обозрев прошлое своего дела с советником Гезманом, он напоминает в этой речи скрытый смысл своих мемуаров, необходимость гласного судопроизводства по английскому образцу, т. е. с участием присяжных заседателей.

«Не скрывайте,— говорит он,-— под спудом светильник правосудия, и тоща не нужно будет освещать путь этого правосудия другими способами. Дайте необходимую гласность нашим ужасным процедурам, и тогда не нужно будет обнародовать их в мемуарах. Что писал я, наконец, в этих мемуарах, столь осыпанных упреками? Если я позволял себе выставлять своих врагов, одних — смешными, других — бесчестными и всех вместе — не заслуживающими доверия, разве они в свою очередь не нападали на меня со своими воплями на самые деликатные стороны моей жизни? Книга моей частной жизни была открыта перед всей нацией: не всеми ли средствами пытались они очернить один эпизод из моей жизни (Кла-виго)? Необходимо было защищаться!.. Но что же могло оскорбить в моих мемуарах этих ужасных судей? Не исполнял ли я повсюду веление прекрасной формулы английского правосудия, говоря на каждой странице — истину, всю истину, ничего кроме истины? Разве не отличал я постоянно доброго судью от дурного и не воздавал похвалы этому первому? Да, господа, я с радостью повторяю, хорошие судьи — самые уважаемые члены общества не потому, что они справедливы,— все люди должны быть таковы, не потому, что они сведущи,— в наш век свет проливается в наши глаза со всех сторон; не потому, что они могущественны,— их могущество один только закон. Их звание самое почтенное из всех, потому что оно очевидно трудолюбиво, очень трудно, полезно для всех, дело чрезвычайной важности и не ведет никого из них к богатству...»

После неутомимой и чисто гомерической борьбы с советником Гезманом и его приспешниками период времени с 1774 года по 1784 год — самая блестящая пора в жизни Бомарше. Это — пора полного расцвета его энергии и его таланта. Он совершенно верно ценил себя, когда писал из Испании своему отцу: «Моей голове не чуждо ничто из самого широкого и возвышенного: она одна понимает и охватывает то, что заставило бы отступить дюжину обыкновенных и неподвижных умов». Но этого мало. Бомарше была свойственна еще другая особенность. Он мог вести одновременно несколько крупных предприятий, из которых каждого хватило бы на целый гросс обыкновенных и неподвижных умов. В течение десяти лет, с 1774 по 1784 год, он ставит и переделывает «Севильского цирюльника», затевает сложное предприятие, снабжая припасами восставшую Америку, будущие Соединенные Штаты, выигрывает процесс с Лаблашем, причем опять пишет мемуары, издает сочинения Вольтера, пишет и ставит «Женитьбу Фигаро», и все это среди волнений, всевозможных хлопот и затруднений.

Первая   редакция  «Севильского  цирюльника»  относится  к 1772 году. Результат увлечения Бомарше испанскими интермедиями и сегидильями, в первоначальном своем виде эта пьеса представляла комическую оперу. Автор предполагал поставить его у итальянцев, но они не приняли комической оперы Бомарше, справедливо признав его музыку далеко не высокого достоинства. Вероятно, и сам композитор не замедлил прийти к тому же выводу, так как в 1774 году его «Севильский цирюльник» был уже не оперой, а комедией. Постановка этого произведения предполагалась на сцене Французской комедии, оригинал был процензурован известным Мареном, в эту эпоху приятелем Бомарше, было уже назначено первое представление пьесы, как вдруг ссора с герцогом де Шоном бросила автора в тюрьму Фор-Левек и таким образом надолго отложила постановку «Цирюльника». Однако громадная популярность, которою пользовался Бомарше ко времени развязки его процесса с Гезманом, побудила актеров опять хлопотать о комедии. Разрешение спектакля было дано, и в субботу, 12 февраля 1774 года, за две недели до знаменитой резолюции «суд презирает тебя», должно было состояться первое представление «Севильского цирюльника». Актеры не обманулись, «все ложи,— говорит Грим,— были взяты на пять представлений вперед». Тем не менее и на этот раз парижской публике не суждено было познакомиться с комическим талантом сентиментального автора «Евгении» и «Двух друзей». За день до спектакля, в четверг 10 февраля, полиция приказала снять афиши, анонсировавшие «Севильского цирюльника». Как раз в этот день вышел четвертый мемуар против Гезмана. Думая, что запрещение пьесы вызвано предположением в ней намеков на волновавший общество процесс, Бомарше снабдил свой мемуар примечанием, в котором заранее обрекал себя на самое строгое наказание, если в пьесе найдется хотя что-либо напоминающее о советнике Гезмане. Действительно, если не считать имени самого писателя, ничего подобного не было в эту пору в «Севильском цирюльнике», но французское общество этого "ч'~нно ожидало от автора и потому нарасхват разбирало места. «Севильский цирюльник» отражает в себе борьбу из-за пятнадцати лею только в третьей редакции пьесы, например, в знаменитой тираде о клевете, и в этом виде он был допущен на сцену 23 февраля 1775 года. Прежде четырехактная, пьеса растягивалась в эту пору на пять актов. Как при первом анонсе о ее постановке, она привлекла в театр многочисленных зрителей, но успеха не имела. Ее нашли слишком длинной и похожей на фарс, и она пала, но лишь для того, чтобы подняться в полном блеске... Бомарше отказался от целого акта, сгладил неровности, и «Севильский цирюльник», по словам автора, «погребенный в пятницу, с триумфом восстал в воскресенье». Несмотря на сделанные им поправки в комедии, причину ее первой неудачи Бомарше объяснял враждебностью к нему некоторых зрителей. «О, ты, бог шикалыциков и свистунов,— писал он в этом смысле в предисловии к "Цирюльнику",— мастеров по части кашля, сморканья и всяких перерывов,— тебе нужно крови? Выпей мой четвертый акт, и пусть гнев твой уляжется!.. И тотчас же адский шум, смущавший актеров, стал слабеть, удаляться и совсем замолк...» На самом деле бог шикалыциков справедливо был недоволен длиннотами «Цирюльника», иначе «адский шум» не удалился бы вместе с четвертым актом... Переход от чувствительных драм к веселой комедии, полной иронии и сарказма, не мог, конечно, совершиться моментально, без промежуточной формы, даже у такого разнообразного по настроению писателя, каков Бомарше.». Такой промежуточной формой был фарс «Иван-дурак на ярмарке», первый абрис комедий Бомарше с их постоянными намеками на злобы дня. В том же переломе в деятельности писателя заключается причина длиннот в третьей редакции «Цирюльника». Его автор перенес сюда приемы составителей фарсов, обилие эпитетов в характеристике героев, на манер Рабле, стремление рассмешить зрителя утрированным изображением и нередко скабрезностью намеков. Но только одна ночь потребовалась, чтобы все это переделать; несколько взмахов пера, и все сгладилось — настоящий tour de force великого художника!.. Бомарше пришлось отказаться при этом не от одного только четвертого акта. Он хотел ввести в свою комедию несколько куплетов, но не лишенные некоторой чопорности артисты «Дома Мольера» ни за что не соглашались на это нововведение. Их рука не подымалась на куплеты только в фарсах творца Аль-цеста и Тартюфа, но для Бомарше их катехизис был свят и нерушим. Однако он победил их предубеждение. По обычаю того времени, спектакли прекращались перед Страстной неделей вплоть до Фоминой включительно, и потому последнее представление на шестой неделе ^егда заканчивалось более или менее остроумным обозрением теяттельного сезона, так называемым compliment de cloture. В 1775 год^ -j-to прощание с публикой взялся написать для актеров Французской комедии неутомимый автор «Цирюльника», с задней мыслью заставить их пропеть урезанные куплеты. Закрытие театра приходилось в этом году на 29 марта. Шло тринадцатое представление «Цирюльника». После четвертого акта на сцене должен был появиться актер в обычном костюме джентльмена для прощального приветствования зрителей, но, по остроумному замыслу Бомарше, изумленная публика увидела на подмостках всех персонажей «Цирюльника», ломающих головы над составлением «комплимента». Среди веселой их болтовни были пропеты, наконец, и дорогие писателю куплеты Розины...

Во время постановки «Евгении», «Двух друзей» и первых тридцати представлений «Севильского цирюльника» Бомарше был в самых дружеских отношениях с актерами Французской комедии. Разлад между ними начинается из-за тридцать первого представления «Цирюльника». В «Доме Мольера» существовал в эту пору обычай конфисковать в свою пользу всякую пьесу, если эта пьеса начинала приносить доход не выше определенной меры. Само собою разумеется, актеры всегда имели возможность довести какое угодно произведение до конфискации, объявить его, как говорили они, tombe dans les regies, т. е. подходящим к параграфу, а потом опять получать с него полные сборы в свое полное распоряжение. Такая именно судьба грозила «Севильскому цирюльнику» в декабре 1775 года. Но Бомарше никогда не принадлежал к числу людей, добровольно поддающихся стрижке, и когда актеры стали справляться у него, когда будет принадлежать им «Севильский цирюльник», он иронически ответил им: «А зачем ему принадлежать вам, господа?..» «Скажите,— говорили ему те же актеры,-^— вы хотите, чтобы мы играли его в вашу пользу еще шесть, семь, даже восемь раз?..» А Бомарше хотел «тысячу и один раз». Из этих препирательств мало-помалу возникла продолжительная борьба писателя за права своих собратьев. С обычною энергией он поднял на ноги других драматургов, привлек к делу внимание правительства и таким образом положил начало ныне существующей во Франции ассоциации писателей для сцены, зорко оберегающей права своих членов.

Представление «Севильского цирюльника», несмотря на тенденциозность его третьей редакции, было разрешено в награду писателю за его подвиги под фамилией Ронака. В тот же 1775 год и по тем же мотивам было кассировано оскорбительное и убыточное для Бомарше решение по делу с Лаблашем. Пересмотр процесса должен был происходить в прованском парламенте, но по причинам, о которых будет сказано дальше, этот пересмотр состоялся только в июле 1778 года. Заседания прованского парламента происходили тогда в Э. И Лаблаш, и Бомарше, оба нарочно приезжали для этого на родину Гассенди, философа-учителя Мольера. Как в деле Гезмана, оба противника обменивались язвительными мемуарами, но время было другое, в парламенте заседали совсем другие советники, и Бомарше дали наконец удовлетворение, признав законной его сделку с Пари-Дюверне.

Причиной, заставившей Бомарше просить об отсрочке дела с Лаблашем, были хлопоты писателя под фирмою торгового дома «Родриго Горталес и компания». Мнимый испанец Родриго Горталес был не кто иной, как неутомимый автор «Севильского цирюльника», на этот раз в роли политического агента по оказанию тайной помощи Соединенным Штатам. В этом деле Бомарше принадлежит не только его исполнение, но также инициатива. После несчастной семилетней войны, по договору 1763 года, Франция потеряла почти всякое значение как морская держава. У ней были отняты Канада, острова Кап-Бретон, Сен-Венсен, Тобаго и другие, флот ее был уничтожен наполовину, и в довершение всего в Дюнкерхене постоянно проживал английский комиссар, без разрешения которого не могла производиться никакая работа в этом городе, если она хотя несколько напоминала военную меру. Когда настала распря между метрополией и американскими колониями Англии, Бомарше первый увидел в этом прекрасный случай уничтожить договор 1763 года и подорвать могущество Альбиона. И вот он начинает осаждать короля и министра Вержена своими мемуарами с основным положением: необходимо помочь американцам. Король очень долго колебался в этом вопросе, отчасти не сочувствуя идее американской республики, но приезд Франклина и ясные доводы Бомарше взяли верх над нерешимостью Людовика. Французское правительство, не разрывая с Англией и при содействии Испании, стало тайно помогать американским инсургентам. Сперва предполагалась денежная помощь при посредстве Бомарше в размере 3 миллионов франков, но потом решили, из опасения Англии, создать частное коммерческое общество, которое на свой страх и риск, но с правительственною субсидией, производило бы снабжение американцев необходимыми для них припасами. Дело было поручено Бомарше. Несмотря на сложность и новость предприятия или, вернее, благодаря и той и другой, он чувствовал себя здесь в своей сфере, и скоро его корабли, нагруженные провиантом и оружием из правительственных складов, стали циркулировать между Америкой и французскими берегами. Однако таинственность этих рейсов не могла сохраняться слишком долго, несколько кораблей Родриго Горталеса были арестованы англичанами, разоблачился также и псевдоним истинного деятеля компании, и разрыв между Англией и Францией сделался совершившимся фактом. При горячем сочувствии всей нации французское правительство открыто приняло сторону инсургентов и стало снабжать их деньгами уже без посредничества Бомарше. Но и он продолжал свою роль поставщика, постоянно рискуя попасться в руки английских крейсеров, а в июле 1779 года шестидесятипушечный корабль «Гордый Родриго», принадлежавший, по выражению Ломени, его величеству Карону де Бомарше, принял участие в морском сражении с англичанами в рядах французского флота. Но как ни велики были услуги Бомарше Соединенным Штатам, его энергическая деятельность не получила должного вознаграждения. Причина этого лежала в коммерческом характере его предприятия. В обмен на оружие и припасы инсургенты обязывались доставлять Бомарше произведения своей страны, но этот договор исполнялся ими только отчасти и только вначале. Из роли бескорыстного помощника делу свободы Бомарше мало-помалу перешел вследствие этого на роль докучливого кредитора и коммерсанта. Право было, без сомнения, на его стороне. Он затрачивал на свое предприятие гораздо больше, чем получал в субсидию, но инсургенты стояли на своем, упорно признавая его лишь орудием бескорыстной помощи Франции. Развязка этого препирательства совершилась уже после смерти писателя. Соединенные Штаты уплатили наследникам Бомарше затраченные им деньги, но далеко не сполна... Было бы ошибочно думать, однако, что одно чувство патриотизма, желание способствовать уничтожению договора 1763 года, увлекло Бомарше на дело помощи американским инсургентам. Когда английское правительство упрекало французское в покровительстве мнимому Родриго Горталесу, Бомарше напечатал в ответ в декабре 1779 года горячо написанную брошюру, в которой, после обозрения своей деятельности на помощь американцам, насколько позволяла цензура и его отношения к правящим сферам, открыто засвидетельствовал свое сочувствие делу свободы. «Что касается меня,— писал он между прочим в своей брошюре,— меня одушевляла природная любовь к свободе и сознательная привязанность к храброму народу, только что отомстившему за мир английской тирании, и, признаюсь с удовольствием, видя неизлечимую глупость английского министерства, претендовавшего на подчинение Америки путем притеснения, а после Америки и Англии, я осмеливался предсказывать торжество усилий американцев на пути к свободе...» К этому периоду из жизни Бомарше относится следующий замечательный документ:

По особому распоряжению Конгресса, заседающего в Филадельфии

Господину Бомарше 15 января 1779 года Милостивый государь,

Конгресс Соединенных Штатов Америки, ценя ваши труды на благо последних, свидетельствует вам свою благодарность и уверение в своем уважении. Он очень сожалеет о преградах, которые выпали на вашу долю в деле поддержки этих Штатов. Несчастные обстоятельства помешали исполнению его желаний, но он не замедлил принять скорейшие меры для исполнения своих обязательств. Великодушные чувства и возвышенные взгляды, которые одни могли внушить образ действий, подобный вашему, являются истинной похвалой вашей деятельности и украшением вашего характера. Сделавшись полезным своему государю вашими редкими талантами, вы завоевали уважение нарождающейся республики и заслужили аплодисменты Нового Света. Джон Джей, президент.

Потери в деле с Америкой не остановили предприимчивости Бомарше. Он затеял другое, не менее сложное предприятие — издание запрещенных во Франции сочинений Вольтера. Давнишнее преклонение перед автором «Кандида» соединялось здесь с никогда н замиравшею у Бомарше жаждой широкой деятельности и отчасти наживы. Предприятие было задумано им грандиозно, под пышным названием «Философское, литературное и типографское общество», хотя в составе одного только Бомарше. Он сам шутил над этим, говоря —la societe qui est moi (общество, которое есть я). Чтобы придать своему изданию характер новизны, он купил у книгопродавца Панкука за 160 000 франков неизданные сочинения Вольтера, наброски, письма и прочее. Но еще больше затрат потребовала oi него техническая сторона дела: приобретение лучшего шрифта, посылка в Голландию агента для изучения бумажного дела, наконец приобретение в Вогезах трех бумажных фабрик. Главное затруднение было, однако, не в этом, нужно было отыскать место для печатания Вольтера, а между тем это место приходилось искать за пределами Франции. Наконец Бомарше удалось договориться с маркграфом Баденским и получить от него в Келе (КеЫ) на французской границе старый замок, где и было сосредоточено печатание Вольтера. Издание выходило в объеме 162 томов и в количестве 15 000 экземпляров. Первые томы его появились в 1783 году, далеко не оправдав ожиданий издателя. Большой мастер привлекать к себе внимание общества, Бомаршеобещал первым четырем тысячам подписчиков на Вольтера денежную премию, назначив на это 200 000 франков, но как ни новы были в то время подобные премии, у издателя Вольтера набралось всего 2000 подписчиков. Таким образом, и это сложное дело не принесло Бомарше ничего, кроме убытков, и только сознание пользы действительно прекрасного издания должно было в заключение удовлетворить прогоревшего почитателя Вольтера.

В 1781 году Бомарше написал «Женитьбу Фигаро», Он был в эту пору в самых лучших отношениях с высшими представителями французского правительства, тем не менее, подобно «Севильскому цирюльнику», «Женитьба Фигаро» очень долго не могла быть поставлена на сцене. Рукописный экземпляр этого произведения был прочитан госпожой Кампан королю и королеве, но дело нискольо не выиграло от этого. Вторая комедия Бомарше показалась Людовику настоящим призывом к революции. «Во время монолога Фигаро,— пишет госпожа Кампан,— в котором он нападает на различные стороны администрации,— но больше всего под влиянием тирады о государственных тюрьмах, король быстро поднялся и сказал: "Это отвратительно! Этого никогда не сыграют: нужно разрушить Бастилию, иначе представление пьесы будет опасною непоследовательностью. Этот человек смеется над всем, что должно уважаться в государстве!.."» Таково было мнение короля, не лишенное значительной доли предвидения. Но у «Женитьбы Фигаро» имелись также и безусловные поклонники, и, благодаря стараниям этих поклонников, в июне 1783 года комедия тайно от короля приготовлялась к постановке в зале отеля Menus-Plaisirs. Уже начался было съезд многочисленной публики, зрительная зала уже наполнялась любопытными из высшего парижского общества, как вдруг получен был приказ короля, воспрещавший представление пьесы. Современники этого события рассказывают, что воспрещение вызвало такое неудовольствие, что слова «притеснение» и «тирания», как грозные признаки революции, были общим приговором королевскому приказу. Сам Бомарше был раздражен и взволнован не меньше зрителей и, словно в пророческом порыве, воскликнул тут же в зале отеля перед несхлынувшей еще толпою: «А, господа, он не хочет, чтобы ее играли здесь, так, я клянусь, ее сыграют, быть может, даже на хорах Парижской Богоматери!..»

Как «Тартюф» Мольера, вторая комедия Бомарше перешла на подмостки театра после чтений в частных кружках и представлений на домашних спектаклях. Успеху автора помогали, по какому-то странному недоразумению, высшие представители французского общества. Особенно решающее значение имело представление «Фигаро» в Женневилье у графа Водрейля. Все нашли тогда комедию далеко не такою красною, как говорили о ней, и сам король как бы забыл свое первое впечатление и стоял лишь на небольших изменениях в тексте...

27 апреля 1784 года состоялось наконец первое публичное представление «Женитьбы». Успех ее был громадный, долгий запрет комедии придал первому спектаклю характер демонстрации, места в театре брались с бою, и каждый намек автора на события сейчас же разгадывался зрителями. Это было настоящее событие! В душную и темную Францию вдруг полился свет, повеял свежий воздух при громе веселого смеха, так и подмывавшего на борьбу. На что не отозвался бывший цирюльник! Его погоня за Сюзанной стала общественным делом, интересом всей нации, Альмавива — олицетворением ненавистного всем феодализма лишь с новою кличкою, но с прежним грабительским инстинктом. «Нет, ваше сиятельство,— говорит Фигаро о Сюзанне,— она не достанется вам...» Это открытое намерение слуги потягаться с барином из-за невесты на самом деле вызывало стремление к борьбе на другой, более широкой арене... Как известно, «Женитьба Фигаро» является продолжением «Севиль-ского цирюльника», но общественное значение продолжения было глубже того же значения начала. В длинной серии слуг, каких только выводили на сцене с глубокой древности до Бомарше, Фигаро — самый благородный и самый яркий выразитель народных желаний и стремлений. Причину этого, кроме общего подъема народного уровня, нужно искать в близком родстве этого типа с его творцом, в несомненно автобиографическом значении Фигаро. «Накануне революции» — так можно назвать вторую комедию Бомарше. Он сам называл ее «комическим сочинением» (Opuscule comique), намекая на веселый смех произведения, но после веселого смеха на душе зрителя или читателя «Женитьбы Фигаро» оставался горький осадок «святого недовольства» — неудержимая жажда лучшего взамен осмеянного комедией. Самый путь к этому лучшему уже намечался автором. «В качестве испанского писателя,— говорит он устами Фигаро,— я считал себя вправе, без малейших угрызений совести, несколько пройтись насчет Магомета. В ту же минуту какой-то посол... черт его знает откуда, предъявил жалобу, что я в моих стихах оскорбляю Высокую Порту, часть полуострова Индии, весь Египет, королевства Барка, Триполи, Тунис, Алжир и Марокко, и вот мою комедию выкурили в угоду магометанским государям...» «Печатные глупости,— говорит он дальше,— имеют значение лишь там, где стеснена печать... без свободы порицания самая похвала не заключает в себе ничего почетного и только мелкие людишки боятся мелких статеек...»

Не меньшее впечатление «Женитьба» произвела за пределами Франции. Русским переводчиком ее был Лабзин, близкий друг Новикова. Как во Франции, в России, в Москве, ожидавшей пера Грибоедова, вторую комедию Бомарше находили не совсем удобной среди темных декораций крепостного права. О ней говорили, что она вольна...

«Когда выводятся на театре пороки,— отвечал на это Лабзин,— и случаи, в коих они сказываются, нарушается ли тем нравственность или благоустройство? За правило в театре предположить можно, что ни в трагедии чувствительно тронуть, ни в комедии с пользою увеселить, ни в драматических представлениях правил нравственности представить нельзя, не выставляя перед глазами неустройств, происходящих в общежитии. Каким образом выставить гнусность порока, не представя, по крайней мере, одного порочного? Как показать картину грубого невежества без Скотинина, худого воспитания без Митрофанушки, сдернуть маску с лицемерия без Тартюфа, со сластолюбия без сластолюбца?...»

«Женитьба Фигаро» была апогеем славы и популярности Бомарше. Дальше начинается падение и той и другой. Писатель как бы теряет ключ к разгадке общественных течений. Новые люди и новые идеи нарождаются вокруг него, но он уже не видит этого роста. Оппозиция с театральных подмостков переходит в толпу, слова становятся делом, новое поле кипучей деятельности открывается для Франции, а ее пробудитель и чародей Бомарше ищет покоя, тихой жизни среди довольства. В воздухе носятся первые веяния «свободы, равенства и братства», истомленным беднякам мерещится вдали царство общего благосостояния, а Бомарше выстраивает на глазах этих бедняков, на границе захудалого Антуанского предместья, пышные хоромы со статуями и эмблемами. Дорога писателя и общества расходятся все больше и больше... 9 марта 1785 года Бомарше в последний раз приковывает к себе внимание Франции и всей Европы, и не только внимание, но и горячие симпатии. Не довольствуясь критикой его произведений, враги Бомарше перешли в эту пору на личные оскорбления автора «Женитьбы», во главе с Сюаром и при скрытом участии герцога Прованского, впоследствии Людовика XVIII. Раздраженный выходками противников, писатель позволил себе довольно едкое замечание по адресу неразборчивых зоилов. «Если я должен был,— ответил он в "Парижском журнале" на их выходки,— победить львов и тигров, чтобы заставить сыграть комедию, не думаете ли вы довести меня до необходимости, подобно голландской служанке, с ивовым прутом в руках, гоняться по утрам за грязными ночными насекомыми?..» Львы и тигры этой тирады были поняты всеми как намек на оппозицию короля представлению «Женитьбы Фигаро», а оскорбительное название насекомого невольно падало на сотрудника Сюара, герцога Прованского. Это ли хотел сказать Бомарше, или нет, во всяком случае враги писателя не замедлили объяснить Людовику резкий смысл его статьи в самом невыгодном свете. Король так раздражился против Бомарше, что, не выходя из-за карточного стола написал на семерке пик приказание арестовать дерзкого автора. Бомарше был заключен в тюрьму Сен-Лазар, «Уверяют,— писали об этом из Парижа в "Московские ведомости",— что Бомарше посажен не в особую комнату, но в залу исправления; т, е, что он будет за столом с прочими молодыми вольницами и будет принужден так же, как они, читать благочестивые сочинения, слушать мессу, исповедоваться, а может быть, сносить терпеливо и наказания наравне с прочими». Это известие вполне оправдывалось репутацией сен-лазарской тюрьмы, как места заключения проституток и сбившихся с пути молодых людей, подлежавших в случае надобности телесному наказанию по усмотрению тюремного начальства. Однако торжество врагов писателя, даже в куплетах воспевавших его унижение, было непродолжительно. Король не замедлил почувствовать резкость своей меры, и на пятый день заключения Бомарше был выпущен на свободу. Чтобы еще более сгладить неприятное впечатление ареста, Людовик приказал удовлетворить давнишнюю просьбу бывшего помощника Соединенных Штатов о возмещении его убытков по американской операции. Уменьшение популярности писателя грозило не сверху, а снизу.

Первый удар этой популярности пытался нанести знаменитый Мирабо. Вместе с механиками, братьями Перье, Бомарше основал в начале восьмидесятых годов акционерную компанию для снабжения Парижа водою. Дело оказалось чрезвычайно прибыльным и потому не замедлило возбудить зависть в кружках парижских финансистов. Мирабо, который искал в эту пору случая так или иначе выдвинуться и стоял в дружеских отношениях с банкирами Паншо и Клавьером, принял на себя роль тарана в руках противников Бомарше. Он обнародовал брошюру с целью показать невыгоды для парижан предприятия Перье-Бомарше и даже больше — гнусность этого дела. Бывший противник Гезмана опять должен был вспомнить свое искусство мемуариста и напечатать брошюру, шутливо называя ее наподобие филиппик Демосфена — мирабеллями. Мирабо как будто ожидал этого. Второй памфлет, еще более резкий, обрушился на Бомарше с самым мрачным портретом популярного писателя... На этот раз дело кончилось, однако, после временного шума даже примирением противников. Но дорога, проторенная натиском Мирабо, показалась слишком соблазнительной для другого искателя славы, и Бомарше опять пришлось бороться с самыми страшными обвинениями... Как человека богатого и влиятельного, его постоянно осаждали просьбами то о деньгах, то о содействии. Он редко отказывал в таких случаях, ив 1781 году между прочим принял участие в жене эльзасского банкира Корнмана. Эта особа, с ведома мужа, состояла в связи с протеже военного министра, а потом, когда ее любовник лишился протекции, тем же мужем была заключена в тюрьму по обвинению в адюльтере, но больше для того, чтобы завладеть ее имуществом. Несчастная женщина была в эту пору беременной. Бомарше горячо принялся за ее дело, добился для нее освобождения из тюрьмы и таким образом навлек на себя непримиримую злобу эльзасского банкира. В феврале 1787 года он был атакован самым возмутительным памфлетом за подписью Корнмана, на самом деле написанным безвестным адвокатом Бергасом. По своему обыкновению, Бомарше ответил тем же, воздав должное и Корнману, и Бергасу. Но с этого и началась настоящая кампания. Подобно Мирабо, Бергас оставил в стороне семейное дело банкира и со всею силою своего шумливого красноречия обрушился на Бомарше. «Несчастный! — патетически восклицал он по адресу противника,— ты, как потом, покрыт преступлением (to sues le crime)», и затем перечислял преступления: Бомарше продал себя министрам, он враг свободы печати и прав народа, словом, человек, самое существование которого — святотатство... Чтобы остановить поток этого красноречия, Бомарше обратился к суду. 2 апреля 1789 года парламент признал обвинения Бергаса ложными, оскорбительными и клеветническими и наложил на него штраф в 1000 ливров с угрозою, в случае рецидива, подвергнуть примерному наказанию. В этой развязке дела, казалось, не хватало только мрачной формулы «суд презирает тебя», не хватало для полного торжества Бомарше. Но дело было иначе. Общество уже не радовалось победе Бомарше, напротив; обвинение Бергаса было встречено глухим ропотом недовольства... Как ни дики были выходки адвоката, они содержали в себе кое-что справедливое, они кинули свет на странное положение Бомарше, одновременно сатирика и друга предержащих властей... Все почувствовали, что обвинитель автора «Женитьбы Фигаро» как бы повторяет против этого автора его же собственные тирады из бессмертной комедии, и прежнее восхищение писателем стало сменяться недоверием, недовольством и злобой. После приговора в деле Гезмана опозоренные мемуарами Бомарше члены парламента Мопу часто подвергались оскорблениям на улице, и Морепа советовал им отправляться в заседания замаскированными. После приговора в деле Бергаса эта участь выпадает на долю Бомарше. Его осаждают в эту пору оскорбительными письмами и раз даже нападают на улице. Не искать покровительства у общества приходилось ему теперь, а защищаться от него, и всякий раз, выходя из дому, он брал проводника и оружие. Но Бергасу он все-таки отомстил вдвойне. Он вывел его в драме «Преступная мать» под прозрачным названием Бежарса и в роли лицемера и негодяя наподобие Тартюфа. В художественном отношении это произведение гораздо слабее его комедий. К Бомарше опять возвращается здесь прежняя чувствительность, стремление поучать; веселый фрондер и сатирик Фигаро является здесь в роли устроителя домашнего мира и счастия. Тут опять, конечно, портрет самого Бомарше, утомленного продолжительною борьбою, лишь с одним желанием тишины и покоя.

Более возвышенный образ, по мнению Беттельгейма, все того же Фигаро, Бомарше дает в своей опере «Тарар». Тарар — храбрый воин, представитель добродетели и ума, сын народа. Он борется с царем Атаром, как некогда Фигаро с Альмавивой, похитителем его жены, и после целого ряда подвигов торжествует над тираном. Измученный Атгфом народ принимает сторону Тарара. Тиран свергается с престола, уступая место Тарару. На сцене появляются Природа и Гений и в торжественной песне резюмируют идею оперы. «Смертный,— поют они,— кто бы ты ни был, принц, брамин или солдат, своим величием на земле ты обязан не положению, а достоинствам...» Это давнишняя идея Бомарше, и ярко выражена им в «Женитьбе». «Потому только что вы вельможа,— говорит он там,— вы уже считаете себя гением! Дворянство, сан, богатство внушают человеку столько гордости! Но что вы сделали, чтоб добиться всех этих благ? Вы потрудились только родиться — больше ничего...»

Музыка «Тарара» была сочинена Сальери по идее Бомарше. «Напишите мне музыку,— поручал он композитору,— которая повиновалась бы, а не командовала, которая подчинялась бы ходу моего диалога и интересу моей драмы». Исполнить это желание у Сальери не хватило таланта, он написал совершенно ничтожные мелодии, но идея Бомарше не погибла и нашла свое выражение под пером знаменитого Вагнера. Несмотря на ничтожность ее музыки, опера Бомарше постоянно привлекала к себе многочисленных зрителей, начиная с первого представления 8 июня 1787 года. Но через три года в ней пришлось уже сделать существенные пределки. Возведения на престол Тарара, человека из народа, в эту пору было уже недостаточно. Жизнь выдвигала другие вопросы, и к прежнему заключению пьесы — «царствуй над любящим тебя народом согласно законам и справедливости» — пришлось прибавить оговорку — «народ сам вручает тебе свою грозную власть». Измененный «Тарар» предполагался к постановке на празднике федерации, в 1790 году, отсюда стремление Бомарше угодить духу времени. Он представляет Тарара — в дополнительной сцене «Коронация Тарара» — ограниченным конституцией и влагает в его уста тираду о разрешении брака священникам. Несколько труднее было ввести в оперу решение другого вопроса — освободить или нет рабов во французских колониях. Брисо и Робеспьер стояли за первое: «Пусть лучше погибнут колонии, чем принцип», а Барнав за второе. Бомарше не мог разгадать, какое из этих мнений имеет больше сторонников, и потому ввел в «Тарара» неопределенное утешение неграм — «будьте счастливы все!..» Но окончательно избегнуть столкновений с новыми веяниями ему все-таки не удалось. Во время представления оперы, 3 августа 1790 года, публика обнаружила столь разнородное отношение к спектаклю, что для восстановления порядка в зрительную залу пришлось потребовать солдат... Бомарше не был уже истинным выразителем общественного настроения. 14 июля 1789 года, в то время как толпа бушевала вокруг Бастилии, он как раз против этого места воздвигал свой роскошный дворец. Он как будто говорил этой толпе: «Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас...» Но грозная сила все росла и росла... Он почувствовал необходимость, как в былое время с другими, пойти на компромисс с ней, сделаться слугою этой новой силы. Франция нуждалась в это время в оружии, и Бомарше предложил ей услуги. Он разузнал, что в Голландии продается большая партия ружей и брался поставить их правительству. Дело было трудное, не лишенное таинственности прежних миссий господина Ронака. Надо было избегнуть подозрительности Австрии и Англии, а пока Бомарше хлопотал над этим, про него уже говорили в Париже, что он завладел оружием, укрыл его в своем доме и собирается передать врагам нового порядка вещей. Потребовался обыск, чтобы снять это подозрение, обыск у автора «Женитьбы Фигаро», когда-то любимца народа!.. Клевета, конечно, оказалась клеветою, но через несколько дней Бомарше все-таки заключили в тюрьму, и только великодушие прокурора спасло его и возвратило ему свободу. Чтобы доказать свою преданность новому порядку, он опять добился посылки за пресловутыми ружьями. Вот он в Голландии, в качестве правительственного агента, хлопочет, занимает деньги у своего друга, английского негоцианта, и вдруг узнает о новой опале: его обвшшют в Париже как государственного преступника и уже отдали приказ дсставить его в оковах. Под первым впечатлением этого известия он бежит в Англию и хочет затем отправиться оттуда во Францию, чтобы оправдаться перед Конвентом. Но друг, одолжавший его деньгами, далеко не рассчитывал на это оправдание и засадил Бомарше в долговую тюрьму. При помощи Гюдена совсем потерявший голову узник заплатил свой долг и сейчас же пустился в Париж. Ему опять вернулось былое мужество. Приехав в Париж, он напечатал чрезвычайно смелый для того времени — 6 марта 1793 года — мемуар под названием «Шесть эпох», обозрение всех своих приключений с поставкою ружей. С минуты на минуту можно было ожидать заключения Бомарше в тюрьму с неизбежным выходом оттуда по дороге на эшафот. Но правительство опять захотело приобрести те ружья, о которых хлопотал гражданин Карон. Комитет общественной безопасности предложил Конвенту отложить суд над писателем и отправить его в новую экспедицию в Голландию. Шестидесятилетний старик, глухой на одно ухо, в июне 1793 года Бомарше опять путешественник по казенной надобности под ложным именем Пьера Шаррона. Он переезжает из Амстердама в Базель, из Базеля в Гамбург, из Гамбурга в Лондон и там узнает, что ружья захвачены Англией. В то же время в Париже забывают о его миссии и заносят его в списки эмигрантов. Его третья жена была арестована вместе с дочерью, имущество описано, а на пышном дворце красовалась надпись: «национальное имущество». Чтобы спасти себя и дочь, жена должна была прекратить с ним всякое общение, и только 5 июля 1796 года, когда Директория сменила Конвент, после долгих хлопот его семьи, Бомарше опять явился в Париж на руины былого благополучия. Почти через три года после этого его не было уже в живых. Он умер 18 мая 1799 года неожиданно, от удара, и эта неожиданность вызвала предположение, что он отравился. В этом слухе, несомненно ложном, звучит признание современников Бомарше, что слишком велики были муки этого человека, чтобы пережить их до конца. Бомарше похоронили, согласно его воле, в саду его знаменитого дома, но теперь могила писателя перенесена на кладбище Лашез.

    

 «ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей: Бомарше»    Следующая страница >>>