|
Андрей и Димитрий, сыновья Георгия, как лишенные
наследства, досадовали на это и потому осадили Москву. Василий получил
известие об этом в монастыре св. Сергия, немедленно поставил стражей, разместил
гарнизон и остерегался, чтобы не напали на него внезапно. Приметив это и
посоветовавшись между собою, Андрей и [166] Димитрий наполнили несколько
повозок вооруженными воинами и послали их к монастырю под видом купеческого
обоза. Доехав туда, повозки остановились под ночь вблизи стражи. Воспользовавшись
этим обстоятельством, воины в глубокую ночь внезапно выскочили из телег,
напали на караульных, не подозревавших никакой опасности, и схватили их, В
монастыре взят был и Василий, ослеплен и отослан в Углич вместе со своею
супругою. Вскоре потом Димитрий, увидев, что сословие дворян ему
неприязненно и что они переходят на сторону слепого Василия, бежал в
Новгород, оставив сына Иоанна, от которого потом родился Василий Шемячич, в
бытность мою в Москве содержавшийся в оковах; более скажу о нем ниже. Димитрий
был прозванием Шемяка, отчего все его потомки называются Шемячичами.
Наконец Василий Васильевич Темный спокойно овладел великим княжеством.
После Владимира Мономаха до этого Василия в Руссии не было монархов. Сын же
этого Василия, Иоанн 19, был весьма счастлив, потому что вскоре после
своего брака с [167] Мариею, сестрою Михаила, великого князя тверского, он
изгнал зятя и овладел великим княжеством тверским; потом завоевал также
Великий Новгород. После того все другие князья стали служить ему, пораженные
величием его деяний или из страха. Потом, при постоянно счастливом ходе
дел, он начал употреблять титул великого князя владимирского, московского и
новгородского и наконец стал называться монархом (самодержцем) всей Руссии.
Этот Иоанн имел от Марии сына по имени Иоанн, которому избрал в супруги
дочь Стефана Великого, того молдавского воеводы, который победил Магомета,
султана турецкого, Матвея, короля венгерского, и Иоанна Альберта, короля
польского. По смерти первой своей супруги, Марии, Иоанн Васильевич вступил
в другой брак с Софией, дочерью Фомы, некогда имевшего обширные владения в
Пелопоннесе: я говорю о сыне Эмануила, царя константинопольского, из рода
Палеологов. От нее он имел пятерых сыновей: Гавриила, Димитрия, Георгия, Симеона
и Андрея, и им разделил наследство еще при своей жизни: Иоанну, старшему,
он оставил самодержавную власть, Гавриилу назначил Великий Новгород,
остальным дал другие владения по своему желанию. Первенец его, Иоанн, умер,
оставив сына Димитрия 20, которому дед предоставил монархию, по обычаю,
вместо его умершего отца. Говорят, что эта София была весьма хитра и под
влиянием ее князь много делал. Между прочим утверждают, что она побудила
мужа лишить внука Димитрия монархии и назначить на его место Гавриила.
Князь, убежденный супругою, велел бросить Димитрия в оковы и долго держал
его в них. Наконец, на смертном одре, он приказал привести его к себе и
сказал ему: «Милый внук, я согрешил перед Богом и перед тобой, заключив
тебя в темницу и лишив тебя законного наследства; заклинаю тебя — прости
мне обиду; будь свободен, иди и пользуйся своим правом». Димитрий,
растроганный этой речью, охотно простил вину деда. Но когда он выходил из
его покоев, его схватили по приказанию дяди Гавриила и бросили в темницу.
Одни полагают, что он погиб от голоду и холоду, другие — что он задушен
дымом. Гавриил при жизни [168] Димитрия выдавал себя только за правителя
государства, по смерти же его принял княжеское достоинство, хотя и не был
коронован, а только переменил имя Гавриила на имя Василия.
У великого князя Иоанна от Софии была дочь Елена,
которую он выдал за Александра, великого князя литовского, избранного потом
королем польским. Литовцы уже надеялись, что важные несогласия обоих
государев будут прекращены этим браком; а произошли от него гораздо
важнейшие. Ибо в брачном договоре было положено выстроить храм по русскому
закону в городе Вильно на назначенном для того месте и причислить к нему
боярынь и девиц русского вероисповедания, сопровождавших Елену. Когда
несколько времени пренебрегали исполнением этого условия, тесть
воспользовался этим, как поводом войны против Александра, и, устроив три
армии, выступил против него: первую он послал на юг, в область северскую
другую на запад, против Торопца и Белы, третью поставил посредине по
направлению к Дорогобужу и Смоленску; из них он удержал в резерве еще войско
для того чтобы послать на помощь той армии, против которой будут сражаться
литовцы. После того, когда оба неприятельские войска сошлись у реки Ведроши,
литовцы, бывшие под предводительством Константина Острожского, окруженного
большим множеством вельмож и знати, возымели большую надежду поразить
врагов, когда узнали от некоторых пленных число неприятелей и их вождей.
Потом, так как речка препятствовала схватке, с обеих сторои стали искать переправы
или брода. Однакож несколько московитов, взобравшись на противоположный
берег первые вызвали литовцев на бой; но те бесстрашно отразили их,
преследовали, обратили в бегство и прогнали за речку. Вскоре сошлись оба
войска, и началось ужасное сражение. Между тем как с обеих сторон сражались
с одинаковой храбростью, войско, помещенное в засаде, прибытии которого
знали весьма немногие из русских сбоку врезалось в гущу врагов; литовцы,
пораженные страхом, побежали; предводитель войска вместе со многим вельможами
был взят в плен; остальные от страха [169] оставили неприятелю лагерь,
сдались сами и также отдали крепости Дорогобуж, Торопец и Белу. Войско же,
которое пошло на юг и над которым предводительствовал Махмет-Аминь 21,
татарский царь Казани, случайно захватило правителя (на их языке воеводу)
города Брянска и овладело Брянском. После того два родных брата, двоюродные
братья Василия, один — Стародубскй, другой — Шемячич, владевшие доброю
частью области северской и прежде подвластные князьям литовским, передались
под власть московского князя. Так одним сражением и в один год московский
князь приобрел то, чем завладел Витольд, великий князь литовский, в
продолжение многих лет и с величайшим трудом. С этими литовскими пленниками
московский князь поступил весьма жестоко, держал их в самых тяжелых оковах
и уговаривал князя Константина поступить к нему в службу. Не имея надежды
уйти другим способом, Константин принял условие и был освобожден,
обязавшись величайшею клятвой. Хотя ему назначены были поместья и владения
сообразно его сану, но они не могли привлечь и удержать его, так что при
первом случае, через непроходимые леса, он возвратился в отечество.
Александр, король польский и великий князь литовский, постоянно желал мира
более чем войны, отказался от всех областей и городов, занятых московским
князем, и заключил с тестем мир, довольствуясь освобождением своих пленных.
Этот Иоанн Васильевич был так счастлив, что победил
новгородцев в битве у реки Шелони; он принудил побежденных принять
некоторые условия и признать его споим господином и князем, взял с них
большие деньги и потом удалился, поставив там своего наместника. По
истечении семи лет он снова воротился туда, вошел в город при помощи
архиепископа Феофила, обратил жителей в самое жалкое рабство, отнял серебро
и золото и наконец все имущество граждан и увез оттуда более трехсот хорошо
нагруженных телег. Сам он присутствовал на войне только однажды, когда были
захватываемы княжества новгородское и тверское; в другое время он
обыкновенно никогда сам не присутствовал в сражении и [170] однакож всегда
одерживал победу, так что великий Стефан, воевода молдавский, часто
вспоминая о нем на пиршествах, говаривал: «Иоанн, сидя дома и покоясь,
увеличивает свое царство, а я, ежедневно сражаясь, едва могу защитить границы».
Он также ставил по своей воде царей казанских, иногда
отводил их пленными, но напоследок сам потерпел от них большое поражение в
своей старости. Он первый обвел стеною московскую крепость и свою
резиденцию, как это можно видеть и ныне. Женщинам он казался настолько
грозным, что если какая-нибудь случайно попадалась ему навстречу, то от его
взгляда только что не лишалась жизни. Не было к нему доступа для бедных,
обиженных и притесненных сильными. За обедом он большею частью до того напивался,
что засыпал, а все приглашенные между тем от страху молчали; проснувшись,
он протирал глаза и только тогда начинал шутить и был весел с гостями.
Впрочем, хотя он и был весьма могущественен, однако принужден был
повиноваться татарам. Когда приближались татарские послы, он выходил к ним
навстречу за город и выслушивал их стоя, тогда как они сидели. Его супруга
которая была родом из Греции, очень досадовала на это и [171] ежедневно
говорила, что она вышла замуж за раба татар; потому она убедила супруга
притвориться больным при приближении татар для того, чтобы наконец
когда-нибудь уничтожить этот рабский обряд.
Умер Иоанн Великий в 7014 году от сотворения мира; в
достоинстве великого князя московского наследовал ему сын Гавриил, потом
называвшийся Василием. Он содержал в заключении своего племянника Димитрия,
который еще при жизни деда был венчан на царство, сообразно народному
обычаю; поэтому и при жизни, и по смерти племянника Василий не хотел
торжественно венчаться на царство. Он во многом подражал своему отцу,
сохранил в целости доставшееся ему от отца и присоединил к своим владениям
многие области не столько войною, в которой был весьма несчастлив, сколько
хитростью. Как отец привел в зависимость от себя Новгород, так он покорил
прежде дружественный ему Псков, также приобрел знаменитое княжество
смоленское, которое более ста лет было в подданстве литовцев. Ибо по смерти
короля польского Александра, хотя Василий и не имел никакой причины воевать
против Сигизмунда, короля польского и великого князя литовского, но, видя,
что король более склонен к миру, нежели к войне, а равно и литовцы
страшатся войны, он нашел предлог к разрыву. Именно он говорил, что с его
сестрою, вдовою Александра, обходятся вовсе не так, как следует по ее
достоинству. Кроме того он обвинял короля Сигизмунда в том, что он вооружал
против него татар. Поэтому он и объявил войну, осадил Смоленск, придвинул
стенобитные машины, однако не взял его. Между тем Михаил Глинский,
происходивший от благородной отрасли русских князей и некогда занимавший у Александра
высшие должности, бежал к великому князю Московскому, как это будет
изложено ниже. Вскоре он склонил Василия к войне и обещал ему, что он
покорит Смоленск, если он снова будет осажден, но с тем условием, чтобы
московский князь отдал ему это княжество. Потом, когда Василий согласился
на предложенные Михаилом условия и снова уже теснил Смоленск тяжкою осадою,
Глинский овладел городом посредством [172] переговоров или, справедливее
сказать, через подкуп и привел с собою в Москву всех начальников войска,
исключая только одного, который воротился к своему государю, не зная за
собой никакой измены; остальные же офицеры, подкупленные деньгами и
подарками, не смели воротиться в Литву и, чтобы предоставить некоторое
оправдание своей вины, навели страх на воинов, говоря: «Если мы возьмем
путь к Литве, то на всяком месте нас могут или ограбить, или убить». Воины,
страшась этих бедствий, все отправились в Москву и были приняты на
жалованье князя.
Гордясь этой победой, Василий приказал своему войску
тотчас вступить в Литву, а сам остался в Смоленске. Потом, когда сдались
несколько ближайших крепостей и городов, тогда только Сигизмунд, король
польский, собрал войско и послал его на помощь осажденным в Смоленске, но
уже поздно. Вскоре по взятии Смоленска, узнав, что московское войско идет в
Литву, он прибыл в Борисов, лежащий на реке Березине, и оттуда отправил
против неприятеля свое войско под предводительством Константина
Острожского. Когда Константин достиг Борисфена, у города Орши, который
отстоит от Смоленска на 24 германские мили, туда уже прибыло московское
войско числом около восьмидесяти тысяч. Литовское же войско не превышало
тридцати пяти тысяч человек, имея однакож несколько орудий. Восьмого
сентября 1514 года, настлав мост, Константин переправил пехоту через
Борисфен у города Орши, конница же переправилась через узкий брод под самой
оршинской крепостью. Вскоре после того как половина войска перешла через
Борисфен, известили об этом Ивана Андреевича Челядина, которому московский
князь поручил главное начальство, и советовали напасть на эту часть войска
и уничтожить ее. Но он отвечал: «Если мы разобьем эту часть войска, то
останется другая, к которой могут присоединиться другие силы; и таким
образом нам будет грозить большая опасность. Подождем немного, пока
переправится все войско: у нас такие силы, что, без сомнения, мы можем без
большого труда или разбить это войско, или окружить его и гнать до самой
Москвы, как быков. Наконец нам останется только [173] занять всю Литву».
Между тем приближалось литовское войско, в состав которого входили поляки и
солдаты из чужих стран, и, когда оно отошло от Орши на четыре тысячи шагов,
обе армии остановились. У московитов два крыла далеко отошли от остального
войска для того, чтобы обойти неприятеля с тыла; главное же войско в боевом
порядке стояло в середине, а впереди были поставлены те, которые должны
были вызвать неприятеля на бой. Напротив них литовцы долго давали
диспозицию своим разноплеменным силам, ибо каждое княжество прислало войско
и предводителя своего племени, и таким образом в боевой линии каждому было
определено свое место. Наконец, поставив несколько отрядов впереди,
московиты подали сигнал и первые напали на литовцев. Те стояли бесстрашно и
отразили их; но московиты, получив подкрепление, в свою очередь обратили в
бегство литовцев. Таким образом, несколько раз обе стороны, усиливаясь
свежими подкреплениями, опрокидывали друг друга. Наконец, все силы введены
были в дело. Тогда литовцы, с намерением отступив к тому месту, где у них поставлены
были орудия, обратили пушки на преследовавших их московитов: они стреляли,
расстраивали и разрывали густые задние ряды, стоящие в резерве. Московиты
были устрашены этим новым образом войны, так как они думали, что только
первые ряды, сражающиеся с неприятелем, находятся в опасности; они
смешались и ударились в бегство, считая передние дружины уже разбитыми.
Тогда литовцы, обратившись назад, со всеми силами настигли их, преследовали
и убивали. Одна ночь и леса прервали эту сечу. Между Оршей и Дубровной
(которые отстоят друг от друга на 4 германские мили) есть судоходная река Кропивна:
в ней потонуло столько московитов, бежавших по ее опасным и высоким
берегам, что течение реки замедлилось. Взяты были в этом сражении все
начальники войска и военные советники. На следующий день Константин сделал
великолепный прием знатнейшим из них, а потом отправил их к королю: они
были распределены по литовским крепостям. Иван Челядин, с двумя другими
главными вождями уже преклонных лет, содержался в Вильне в [174] железных
кандалах; когда я был отправлен в Московию послом от цесаря Максимилиана,
то навестил их с позволения короля Сигизмунда и утешал их, кроме того, по
их покорной просьбе, дал в долг несколько золотых. Услышав о поражении
своих войск, князь немедленно оставил Смоленск и поспешно уехал и Москву,
приказав сжечь крепость Дорогобуж, чтобы не завладели ею литовцы. Литовское
войско направилось прямо к городу Смоленску, но не могло взять его, потому
что московский князь сильно укрепил его и оставил в нем гарнизон. К тому же
приближающаяся зима мешала осаде. Кроме того, литовцы были обременены
добычей, доставшейся после сражения, и многие требовали возвращения домой,
полагая, что они уже довольно сделали. Наконец, литовское войско не могло
взять Смоленска и потому, что ни литовцы, ни московиты не умеют брать
крепостей. Но от этой победы король ничего не выиграл, кроме возвращения
трех городов по сю сторону Смоленска. На четвертый год после этого сражения
московский князь послал войско в Литву; оно расположилось станом между
течением реки Двины и городом Полоцком. Отсюда он отпустил большую часть
своего войска опустошать Литву огнем и мечом и собирать добычу. Альберт Гастольд,
полоцкий воевода, вышедши в одну ночь и перешел реку, зажег кучу сена,
которое собрали московиты ради долгой осады, и напал на неприятелей: одни
из них погибли от меча, другие потонули в бегстве, третьи были взяты в
плен, немногие спаслись; из остальных, которые, переходя с одного места на
другое, опустошали Литву, одни побеждены в разных местах, другие, бродившие
по лесам, убиты поселянами.
В то же время московский князь также выступил против
царства казанского, с судовою и конною ратью, но воротился, не сделав дела
и потеряв весьма много воинов. Хотя этот князь Василий в войне был весьма
несчастлив, однако тем не менее свои всегда выхваляют его так, как будто бы
он вел дела свои счастливо; и хотя иногда ворочалась едва половина воинов,
однако они утверждают, что в сражении не потеряно ни одного. Властью,
которую имеет над своими, он превосходит едва ли не всех [175] монархов
целого мира. Он исполнил то, что начал его отец, — именно отнял у всех
князей и других владетелей все их города и укрепления. Даже своим родным
братьям он не вверяет крепостей и не позволяет им в них жить. Почти всех
гнетет он тяжким рабством, так что тот, кому он приказал быть у себя во
дворце, или идти на войну, или отправлять какое-нибудь посольство,
принужден исполнять свою должность на свой счет, исключая юношей, боярских
детей, т. е. благородных людей небольшого достатка, которых, по их бедности,
он ежегодно берет к себе и обыкновенно дает жалованье, но не всем
одинаковое. Тем, которым он кладет 6 золотых в год, жалованье выдается
только на третий год; те же, которым дается каждый год по 12 золотых,
обязаны быть готовыми ко всякой должности на своих издержках и с
несколькими лошадьми. Знатнейшим, которые отправляют посольства или другие
важные должности, даются или управления областями, или села, или поместья,
смотря по труду и достоинству каждого; однако они платят с них князю
известную ежегодную подать: им идет только денежная пеня, которую они
взимают с бедных, чем-либо провинившихся, и некоторые другие доходы. Князь
позволяет пользоваться такого рода владениями большей частью в продолжение
полутора лет; если же оказывает кому особенную милость и благоволение, то
прибавляет еще несколько месяцев. Но по прошествии этого времени всякое
жалованье прекращается, и целые шесть лет такой человек должен служить
даром. При княжеском дворе был некто Василий Третьяк Долматов,
пользовавшийся милостью князя и бывший в числе ближних дьяков его. Князь
назначил его послом к цесарю Максимилиану и приказал ему приготовляться.
Когда Третьяк говорил, что у него нет денег на дорогу и на издержки, его
тотчас схватили, увезли в Белоозеро и на всю жизнь заключили в темницу, где
он наконец и погиб жалкой смертью. Князь взял себе его именье, движимое и
недвижимое, и нашедши у него 3000 флоринов чистыми деньгами, не дал его
братьям и наследникам даже четвертой части. Подлинность этого, кроме общей
молвы, подтвердил писец Иван, который был ко мне приставлен [176] князем,
чтобы доставлять вещи, необходимые для ежедневного употребления: он держал
Третьяка под стражей, когда тот был взят. Два брата Василия Третьяка,
Феодор и Захария, которые были даны нам приставами на возвратном пути из
Можайска в Смоленск, утверждали то же самое. Если послы, отправленные к
иностранным государям, привозят какие-либо драгоценности, то князь
откладывает это в свою казну, говоря, что он даст им другую награду, а она
такова, как я сказал выше. Так, когда вместе с нами возвратились в Москву
послы князь Иван Посечен Ярославский и дьяк Семен (т. е. Симеон) Трофимов,
получив в дар от цесаря Карла V, к которому были посланы, тяжелые золотые
ожерелья, цепи, испанские дукаты, а от брата цесаря Фердинанда, эрцгерцога
австрийского, моего государя, серебряные чаши, золотые и серебряные парчи и
несколько немецких гульденов, то князь немедленно отобрал у них и цепи, и
чаши, и большую часть испанских дукатов. Когда я спрашивал послов,
справедливо ли это, то один постоянно отрицал, боясь унизить своего князя,
другой же говорил, что князь приказал принести к себе царские подарки,
чтобы поглядеть на них. Потом, когда я весьма часто вспоминал об этом, один
из них перестал после этого посещать меня, чтобы не быть принужденным ко
лжи, продолжая отпираться, или чтобы избежать опасности в том случае, если
признается в истине. Но придворные не отвергали этого факта, а возражали:
«Так что же, если князь вознаградит их другою милостью? Он имеет власть как
над светскими, так и над духовными особами и свободно, по своему произволу,
распоряжается жизнью и имуществом всех». Между советниками, которых он
имеет, никто не пользуется таким значением, чтобы осмелиться в чем-нибудь
противоречить ему или быть другого мнения. Они открыто признают, что воля
князя есть воля Бога и что князь делает, то делает по воле Божией; потому
они даже называют его божьим ключником и постельником и, наконец, верят,
что он есть исполнитель воли Божией. Оттого сам князь, когда его умоляют о
каком-нибудь заключенном или в другом важном деле, обыкновенно отвечает:
будет [177] освобожден, когда Бог велит. Подобно тому, если кто-нибудь
спрашивает о каком-нибудь неизвестном и сомнительном деле, обыкновенно
отвечают: знает Бог и великий государь. Неизвестно, такая ли загрубелость
народа требует тирана государя или от тирании князя этот народ сделался
таким грубым и жестоким.
Со времени Рюрика до нынешнего князя прежние государи не
употребляли другого титула, как великих князей или владимирских, или
московских, или новгородских и пр., кроме Иоанна Васильевича, который
называл себя господином всей Руссии и великим князем владимирским и пр.
Василий же Иоаннович присваивает себе титул и имя царя следующим образом: «Великий
Государь Василий, Божиею милостию Царь и Государь всей Руссии, и Великий
Князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский,
Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и пр., Государь и Великий
Князь Нижней земли Новгородской и Черниговский, Рязанский, Волоцкий,
Ржевский, Белевский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский,
Кондинский и пр.». Так как ныне все называют его императором, то мне
кажется необходимым распространиться о титуле императора и о причине этой
ошибки. Слово «царь» на русском языке значит «король», rex. Но на общем
славянском языке, у поляков, богемцев и всех других, под словом «царь»
понимают императора или цесаря от созвучия этого слова с последним долгим
слогом слова «Caesar». Оттого все, которые не понимают русского языка и не
знают русских букв, как-то богемцы, поляки и славяне, подвластные
венгерскому королевству, называют rex'a другим именем: одни — кралем,
другие кираллем, некоторые королем, и полагают, что царем называется только
один цезарь или император. От этого произошло, что русские переводчики,
слыша, что иностранцы называют их государя императором, начали и сами
именовать его так, полагая, что имя царя почетнее, чем имя короля (хотя они
и значат одно и то же). Но если пересмотреть все их летописи и священное
писание, то везде слово царь соответствует слову rex, а император — [178]
слову кесарь. По такой же ошибке царь турецкий назывался императором, хотя
он издревле не употреблял другого более высокого титула, чем титул царя, т.
е. короля. От того европейские турки, которые употребляют славянский язык,
называют Константинополь Цареградом, так сказать царским городом.
Некоторые пишут, что московский князь домогался от
римского папы и от цесаря Максимилиана царского имени и титула. Это мне
кажется неправдоподобным, преимущественно потому, что московский князь ни
одному человеку так не враждебен, как папе, которого он удостаивает только
титула учителя. Цесаря же римского он почитает не выше себя, как это
явствует из его грамот, в которых он свое имя ставит впереди императорского
титула. Герцог у них называется князем, и они, как я сказал, никогда не
имели другого титула больше этого и только прибавляли в нему слово великий,
ибо все прочие, которые имели только одно княжество, назывались князьями;
которые же владели большим числом княжеств и имели под своей властью других
князей, те назывались великими князьями. Они не имеют другой степени или
достоинства, кроме бояр, которые соответствуют, как я сказал выше, нашим
дворянам или рыцарям.
|
