Департация народов в Сибирь и Среднюю Азию. Архипелаг Гулаг. Солженицын

<<<<Вся библиотека         Поиск >>>

 

Вся электронная библиотека >>>

Русская история >>>

 Александр Солженицын >>>

 

История 20 века

Александр Исаевич Солженицын
Александр Исаевич Солженицын


 

Разделы:   Русская история   ГУЛАГ

Рефераты по русской истории

  

Архипелаг ГУЛаг

 Часть шестая. Ссылка

 

Глава 4. Ссылка народов

 

   Историки могут нас поправить, но  средняя  наша  человеческая  память  не

удержала ни  от  XIX-го,  ни  от  XVIII-го,  ни  от  XVII-го  века  массовой

насильственной  пересылки  народов.  Были  колониальные  покорения  -   на

океанских островах, в Африке, в Азии,  на  Кавказе,  победители  приобретали

власть над коренным населением, но как-то не приходило в  неразвитые  головы

колонизаторов  разлучить  это  население  с  его  исконной  землёю,  с   его

прадедовскими домами.  Может  быть  только  вывоз  негров  для  американских

плантаций даёт нам некоторое подобие и предшествие, но там  не  было  зрелой

государственной системы: там лишь были отдельные  христиане-работорговцы,  в

чьей груди взревела огнем  внезапно  обнажившаяся  выгода,  и  они  ринулись

каждый для себя вылавливать, обманывать и покупать негров по одиночке  и  по

десяткам.

   Нужно было наступить надежде цивилизованного человечества - XX  веку,  и

нужно  было  на  основе  Единственно-Верного  Учения   высочайше   развиться

Национальному вопросу, чтобы высший в этом вопросе специалист взял патент на

поголовное искоренение народов путём их высылки в сорок восемь,  в  двадцать

четыре и даже в полтора часа.

   Конечно, это  не  так  сразу  прояснилось  и  ему  Самому.  Один  раз  он

неосторожно высказался даже: "Не  бывало  и  не  может  быть  случая,  чтобы

кто-либо мог стать в СССР объектом  преследования  из-за  его  национального

происхождения". *(1) В 20-е годы  все  эти  национальные  языки  поощрялись,

Крыму так и долдонили, что он - татарский, татарский, и даже  был  арабский

алфавит, и надписи все по-татарски.

   А оказалось - ошибка...

   Даже пропрессовав великую мужицкую ссылку, не сразу  мог  понять  Великий

Рулевой, как это удобно  перенесётся  на  нации.  И  опыт  державного  брата

Гитлера по выкорчёвыванию евреев и цыган уже был поздний, уже  после  начала

второй мировой войны, а Сталин-батюшка задумался над этой проблемою раньше.

   Кроме только Мужичьей Чумы и до  самой  высылки  народов  наша  советская

ссылка, хотя и ворочала кое-какими сотнями тысяч, но не шла  в  сравнение  с

лагерями, не была столь славна и обильна,  чтобы  пробороздился  в  ней  ход

Истории. Были [ссыльно-поселенцы] (по суду), были [административно-ссыльные]

(без суда), но и те и другие - всё счётные единицы,  со  своими  фамилиями,

годами рождения, статьями обвинения, фотокарточками анфас  и  в  профиль,  и

только мудротерпеливые, нисколько не брезгливые  Органы  умели  из  песчинок

свить верёвку, из этих разваленных семей - монолиты ссыльных районов.

   Но насколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали  на

высылку [спецпереселенцев!]  Два  первых  термина  были  от  царя,  этот -

советский кровный. Разве  не  с  этой  приставочки  [спец]  начинаются  наши

излюбленные  сокровеннейшие  слова   (спецотдел,   спецзадание,   спецсвязь,

спецпаёк,   спецсанаторий)?   В    год    Великого    Перелома    обозначили

спецпереселенцами "раскулаченных" - и это куда  верней,  гибче  получилось,

без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не  одних  кулаков,  а  уж

"спецпереселенец" - не выкусишь!

   И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям.

   Не сразу далось и Ему открытие. Первый опыт был весьма осторожен: в  1937

году сколько-то десятков тысяч подозрительных этих корейцев - какое доверие

этим  черномазым  косоглазым  перед  Халхин-Голом,  перед  лицом   японского

империализма? - были тихо и  быстро,  от  трясущихся  стариков  до  блеющих

младенцев, с долею  нищенского  скарба  переброшены  с  Дальнего  Востока  в

Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон

(где же стекол набраться!). И так тихо, что никто, кроме смежных казахов,  о

том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал,

и ни один заграничный корреспондент не пикнул.  (Вот  для  чего  вся  печать

должна быть в руках пролетариата.)

   Понравилось. Запомнилось. И  в  1940  году  тот  же  способ  применили  в

окрестностях  колыбельного  града  Ленинграда.  Но  не  ночью   и   не   под

перевешенными штыками брали ссылаемых, а называлось  это  -   "торжественные

проводы" в Карело-Финскую (только что завоёванную) республику. В зените дня,

под трепетанье красных флагов и под  медь  оркестров,  отправляли  осваивать

новые  родные  земли  приленинградских  финнов  и  эстонцев.  Отвезя  же  их

несколько поглуше (о судьбе партии в 600 человек  рассказывает  В.  А.  М.),

отобрали у всех паспорта, оцепили конвоем и повезли дальше телячьим  красным

эшелоном, потом баржей. С пристани назначения в  глубине  Карелии  стали  их

рассылать "на укрепление колхозов".  И  торжественно  провоженные  и  вполне

свободные  граждане - подчинились.  И  только  26  бунтарей,  среди   них

рассказчик, ехать отказались, больше того - не  сдали  паспортов!  "[Будут

жертвы!]" - предупредил их приехавший  представитель  советской  власти -

Совнаркома Карело-Финской ССР. "Из пулемётов будете стрелять?" - крикнули

ему. Вот неразумцы, зачем же из пулемётов?  Ведь  сидели  они  в  оцеплении,

кучкой, и тут единственного ствола было бы достаточно (и  никто  б  об  этих

[двадцати  шести]  финнах  поэм  не  сложил).  Но   странная   мягкотелость,

нерасторопность или нераспорядительность помешала этой благорассудной  мере.

Пытались их разделить, вызывали к оперу по одному - все 26 вместе ходили по

вызову. И упорная  бессмысленная  их  отвага  взяла  верх! - паспорта  им

оставили и оцепление сняли. Так они удержались пасть до колхозников  или  до

ссыльных. Но случай - исключительный, а масса-то паспорта сдала.

   Всё это были пробы. Лишь в июле 1941 года пришла пора  испытать  метод  в

развороте: надо было автономную и, конечно, изменническую республику  Немцев

Поволжья (с её столицами Энгельс и Марксштадт) выскребнуть  и  вышвырнуть  в

несколько суток  куда-нибудь  подальше  на  восток.  Здесь  первый  раз  был

применен в чистоте динамичный метод ссылки целых  народов,  и  насколько  же

легче, и насколько же плодотворней оказалось пользоваться единым  ключом -

пунктом о национальности - вместо всех  этих  следственных  дел  и  именных

постановлений на каждого. И кого прихватывали  из  немцев  в  других  частях

России (а подбирали  их  всех),  то  не  надо  было  местному  НКВД  высшего

образования, чтоб разобраться: враг или не враг?  Раз  фамилия  немецкая -

значит, хватай.

   Система была опробована, отлажена и отныне будет с  неумолимостью  цапать

всякую указанную назначенную обречённую предательскую нацию,  и  каждый  раз

всё проворнее: чеченов;  ингушей;  карачаевцев;  балкар;  калмыков;  курдов;

крымских татар; наконец, кавказских греков. Система тем особенно динамичная,

что объявляется народу решение Отца Народов не в форме болтливого  судебного

процесса, а в форме  боевой  операции  современной  мотопехоты:  вооружённые

дивизии входят ночью в расположение обречённого народа и  занимают  ключевые

позиции. Преступная нация просыпается и видит кольцо пулемётов  и  автоматов

вокруг каждого селения. И даётся 12 часов (но это слишком много, простаивают

колёса мотопехоты, и в Крыму уже - только 2 и  даже  полтора  часа),  чтобы

каждый взял то, что способен унести в руках. И тут же сажается  каждый,  как

арестант, ноги поджав, в кузов грузовика  (старухи,  матери  с  грудными -

садись, команда была!) - и грузовики под охраной идут на  станцию  железной

дороги. А там телячьи эшелоны до места. А там, может быть, - еще  (по  реке

Унже крымские татары, как  раз  для  них  эти  северные  болота)  сами,  как

бурлаки, потянут бечевою плоты против течения на 150-200 километров в  дикий

лес (выше  Кологрива),  а  на  плотах  будут  лежать  недвижные  седобородые

старики.

   Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело  величественно:  зажужжал

моторами единовременно весь Крымский (только что освобожденный, апрель  1944

г.) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его  прямым  и

кручёным дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки  тащили  из  теплиц  на

огороды  рассаду  сладкого  лука.  Начиналась  посадка  табака.  (И  на  том

кончилась. И на много лет  потом  исчез  табак  из  Крыма.)  Автоколонны  не

подходили к самым селениям, они были на  узлах  дорог,  аулы  же  оцеплялись

спецотрядами. Было ведено давать  на  сборы  полтора  часа,  но  инструктора

сокращали и до 40 минут - чтобы справиться пободрей, не опоздать  к  пункту

сбора - и чтоб в самом  ауле  богаче  было  разбросано  для  остающейся  от

спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы,  вроде  Озенбаша  близ  Биюк-озера,

приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже  там,

в эшелонах, ждали еще и сутками, стонали,  пели  жалостные  песни  прощания.

*(2)

   Стройная однообразность! - вот  преимущество  ссылать  сразу  нациями!

Никаких частных случаев! Никаких  исключений,  личных  протестов!  Все  едут

покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не  только  все  возрасты  и  оба

пола: едут и те, кто во чреве - и они уже сосланы тем же Указом! Едут и те,

кто еще не зачат: ибо суждено им быть зачатым под дланью того же Указа, и от

самого дня рождения, вопреки устаревшей надоевшей статье 35-й УК ("ссылка не

может применяться к лицам, моложе 16 лет"), едва только  высунув  голову  на

свет - они  уже  будут  спецпереселенцы,  уже  будут  сосланы  навечно.  А

совершеннолетие их, их 16-летний возраст, только тем будет ознаменован,  что

они начнут ходить отмечаться в комендатуру.

   И то, что' осталось за спиною - распахнутые,  еще  неостывшие  дома,  и

разворошенное  имущество,  весь  быт,  налаженный  в  десять  и  в  двадцать

поколений, - тоже единообразно достаётся оперативникам карающих органов,  а

что - государству, а что - соседям из более счастливых наций, и  никто  не

напишет жалобы о корове, о мебели, о посуде.

   И тем последним еще  довышено  и  дотянуто  единообразие,  что  не  щадит

секретный Указ ни даже членов коммунистической партии из рядов этих негодных

наций. Значит, и партбилетов проверять  не  надо,  еще  одно  облегчение!  А

коммунистов в новой ссылке обязать тянуть в два плеча - и всем кругом будет

хорошо. *(3)

   Трещину в  единообразии  давали  только  смешанные  браки  (недаром  наше

социалистическое государство всегда против них). При ссылке немцев  и  потом

греков таких супругов не высылали. Но очень это вносило большую  путаницу  и

оставляло в местах, как  будто  очищенных,  очаги  заразы.  (Как  те  старые

гречанки, которые возвращались к детям умирать.)

   Куда же ссылали нации? Охотно и много - в  Казахстан,  и  тут  вместе  с

обычными ссыльными они составили  добрую  половину  республики,  так  что  с

успехом её можно было теперь называть  Казэкстан.  Но  не  обделены  были  и

Средняя Азия, и Сибирь (множество калмыков вымерло на Енисее), Северный Урал

и Север Европейской части.

   Считать или не считать ссылкою народов высылку  прибалтийцев?  Формальным

условиям она не удовлетворяет: ссылали не всех подчистую, народы  как  будто

остались на месте (слишком близко к Европе, а то ведь  как  хотелось!).  Как

будто остались, но прорежены по первому разряду.

   Их чистить начали рано: еще в 1940 году, сразу,  как  только  вошли  туда

наши  войска,  и  еще  прежде,  чем  обрадованные  эти   народы   единодушно

проголосовали за вступление в Советский Союз. Изъятие началось  с  офицеров.

Надо представить себе, чем было для этих молодых  государств  их  первое  (и

последнее)   поколение   собственных   офицеров:   это   были   не   чванные

бароны-лоботрясы, а сама серьёзность, ответственность и энергия  нации.  Еще

гимназистами в снегах под Нарвой они учились  как  неокрепшей  своей  грудью

отстоять неокрепшую родину. Теперь этот сгущенный  опыт  и  энергию  срезали

одним взмахом косы, это было важнейшим приготовлением к плебисциту.  Да  это

испытанный был рецепт - разве не то  же  делалось  когда-то  и  в  коренном

Союзе? Тихо и поспешно уничтожить тех, кто может  возглавить  сопротивление,

еще тех, кто может возбуждать мыслями, речами, книгами - и как будто  народ

весь на месте, а уже и нет народа. Мёртвый зуб снаружи первое  время  вполне

похож на живой.

   Но в 1940-м году для Прибалтики это не ссылка была, это  были  лагеря,  а

для кого-то - расстрелы в  каменных  тюремных  дворах.  И  в  1941-м  году,

отступая,  хватали,  сколько  могли   людей   состоятельных,   значительных,

заметных. увозили, угоняли их с собой как дорогие трофеи, а потом сбрасывали

как навоз, на коченелую землю Архипелага (брали непременно  ночами,  100  кг

багажа на всю семью и глав семей уже  при  посадке  отделяли  для  тюрьмы  и

уничтожения). Всю войну затем (по ленинградскому радио) угрожали  Прибалтике

беспощадностью и местью. В 1944-м, вернувшись,  угрозы  исполнили,  [сажали]

обильно и густо. Но и это еще не была массовая народная ссылка.

   Главная  ссылка  прибалтийцев  разразилась  в  1948-м  году   (непокорные

литовцы), в 1949-м (все три нации) и в 1951-м (еще раз литовцы).  В  эти  же

совпадающие годы скребли  и  Западную  Украину,  и  тоже  последняя  высылка

произошла там в 1951-м году.

   Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли?  Кроме

них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда

не узнаем. Я подозреваю, например, что  была  у  Сталина  неутолённая  жажда

сослать всю Финляндию в прикитайские пустыни - но не удалось это ему  ни  в

1940-м, ни в 1947-м (попытка переворота Лейно). Приискал бы он  местечко  за

Уралом хоть и сербам, хоть и пелопонесским грекам.

   Если бы этот Четвёртый Столп Передового  Учения  продержался  б  еще  лет

десять - не узнали бы мы этнической карты  Евразии,  произошло  бы  великое

Противопереселение народов.

 

   Сколько сослано было наций - столько и эпосов напишут когда-нибудь - о

разлуке с родной землёй  и  о  сибирском  уничтожении.  Им  самим  только  и

прочувствовать  всё  прожитое,  а  не  нам  пересказывать,  не  нам   дорогу

перебегать.

   Но чтобы признал читатель, что та же это страна  ссылки,  уже  наведанная

ему, то же грязнилище  при  том  же  Архипелаге, - проследим  немного  за

высылкою прибалтов.

   Высылка  прибалтов  происходила  не  только  не  насилием  над  верховной

народной волей, но исключительно в исполнение её. В каждой из трёх республик

состоялось свободное постановление своего Совета Министров (в Эстонии - 25

ноября 1948 года) о высылке определённых разрядов своих соотечественников  в

чужую дальнюю Сибирь - и притом  [[навечно]],  чтоб  на  родную  землю  они

никогда  более  не  вернулись.  (Здесь  отчётливо  видна   и   независимость

прибалтийских правительств и та крайность раздражения, до которого их довели

негодные никчёмные соотечественники.) Разряды эти были вот какие:  а)  семьи

уже осуждённых (мало было, что отцы доходят в лагерях, надо было всё семя их

вытравить); б) зажиточные крестьяне (это  очень  ускоряло  уже  назревшую  в

Прибалтике коллективизацию) и все члены их семей (рижских студентов брали  в

ту же ночь, когда и их родителей с хутора); в) люди заметные и  важные  сами

по себе, но проскочившие как-то гребешки 1940-го, 41-го и  44-го  годов;  г)

просто враждебно настроенные, не успевшие бежать  в  Скандинавию  или  лично

неприятные местным активистам семьи.

   Постановление это,  чтобы  не  нанести  ущерба  достоинству  нашей  общей

большой  Родины,  и  не  доставить  радости  западным  [врагам],   не   было

опубликовано в газетах, не было оглашено в республиках, да и самим ссылаемым

не объявлялось при высылке,  а  лишь  по  прибытию  на  место,  в  сибирских

комендатурах.

   Организация высылки  настолько  поднялась  за  минувшие  годы  от  времён

корейских и даже крымско-татарских, ценный  опыт  настолько  был  обобщён  и

усвоен, что счёт не шёл уже ни на сутки, ни на  часы,  а  всего  на  минуты.

Установлено и проверено было, что вполне достаточно двадцати-тридцати  минут

от первого ночного стука в дверь до переступа последнего хозяйкиного каблука

через родной порог - в ночную тьму и на грузовик. За эти минуты разбуженная

семья успевала  одеться,  усвоить,  что  она  ссылается  навечно;  подписать

бумажку об отказе от всяких имущественных претензий, собрать своих старух  и

детей, собрать узелки и по команде выйти. (Никакого беспорядка с  оставшимся

имуществом не было. После ухода конвоя приходили представители  Финотдела  и

составляли конфискационный список, по которому имущество потом продавалось в

пользу государства  через  комиссионные  магазины.  Мы  не  имеем  права  их

упрекнуть, что при этом они совали что-то себе за  пазуху  или  грузили  "по

левой". Это не очень было  и  нужно,  достаточно  было  еще  одну  квитанцию

выписать из комиссионного, и любой представитель народной власти  мог  везти

приобретённую за бесценок вещь к себе домой вполне законно.)

   Что можно было за эти 20-30 минут сообразить? Как  определить  и  выбрать

самое нужное? Лейтенант, ссылавший одну семью (бабушку 75 лет,  мать  50-ти,

дочь  18-ти  и  сына  20-ти),  посоветовал:  "швейную   машину   обязательно

возьмите!" Пойди догадайся! Этой швейной машиной только  и  кормилась  потом

семья. *(4)

   Впрочем, эта быстрота высылки иногда шла на пользу и  обречённым.  Вихрь!

- пронёсся и нет его. От самого лучшего веника остаются же  промётины.  Кто

из женщин сумел продержаться суток трое, дома не ночевал - приходил  теперь

в Финотдел, просил распечатать квартиру, и что ж? - распечатывали.  Чёрт  с

тобой, живи до следующего Указа.

   В тех малых телячьих товарных вагонах, в которых полагается перевозить  8

лошадей или 32 солдата или 40 заключённых, ссылаемых таллинцев везли по 50 и

больше. По спеху вагонов не оборудовали,  и  не  сразу  разрешили  прорубить

дыру.  Параша - старое  ведро,  тотчас  была  переполнена,  изливалась  и

заплескивала вещи. Двуногих млекопитающих,  с  первой  минуты  их  заставили

забыть, что женщины и мужчины - разное суть. Полтора дня они  были  заперты

без воды и без еды, умер ребёнок. (А ведь всё это  мы  уже  читали  недавно,

правда? Две главы назад, 20 лет назад - а всё то  же...)  Долго  стояли  на

станции Юлемисте, а снаружи бегали и стучали  в  вагоны,  спрашивали  имена,

тщетно пытались передать  кому-то  продукты  и  вещи.  Но  тех  отгоняли.  А

запертые голодали. А неодетых ждала Сибирь.

   В пути стали выдавать им хлеб, на некоторых станциях - супы. Путь у всех

эшелонов был дальний: в Новосибирскую,  Иркутскую  область,  в  Красноярский

край. В один Барабинск прибыло 52 вагона эстонцев. Четырнадцать суток  ехали

до Ачинска.

   Что' поддерживать может людей в этом отчаянном пути? Та надежда,  которую

приносит не вера, а ненависть: "Скоро [[им]] конец! В этом году будет война,

и осенью обратно поедем".

   Никому благополучному ни в западном, ни в восточном мире  не  понять,  не

разделить,  может  быть  и  не  простить  этого  тогдашнего  настроения   за

решётками. Я писал уже, что и мы так верили, и мы так жаждали в те годы - в

49-м, в 50-м. В  те  годы  всхлестнулась  неправедность  этого  строя,  этих

двадцатипятилетних сроков, этих  повторных  возвратов  на  Архипелаг - до

некоей  высшей  взрывной,  уже  до  явности  нетерпимой,   уже   охранниками

незащитимой точки. (Да скажем общо: если режим  безнравственен - свободен

подданный от всяких обязательств перед ним.)  Какую  же  искалеченную  жизнь

надо устроить, чтобы  тысячи  тысяч  в  камерах,  в  воронках  и  в  вагонах

взмолились об истребительной атомной войне как о единственном выходе?!..

   А не плакал - никто. Ненависть сушит слёзы.

   Еще вот о чём думали в дороге эстонцы: как встретит их сибирский народ? В

40-м году сибиряки обдирали присланных прибалтов, выжимали с  них  вещи,  за

шубу давали полведра  картошки.  (Да  ведь  по  тогдашней  нашей  раздетости

прибалты действительно выглядели буржуями...)

   Сейчас, в 49-м, наговорено было в Сибири, что  везут  к  ним  отъявленное

кулачество. Но замученным и ободранным вываливали это кулачество из вагонов.

На санитарном осмотре русские сестры удивлялись,  как  эти  женщины  худы  и

обтрёпаны, и тряпки чистой нет у них для ребёнка.  Приехавших  разослали  по

обезлюдевшим колхозам, - и там, от начальства таясь,  носили  им  сибирские

колхозницы,  чем  были  богаты:  кто  по  пол-литра  молочка,  кто   лепёшек

свекольных или из очень дурной муки.

   И вот теперь - эстонки плакали.

   Но еще был, разумеется, комсомольский актив. Эти так и приняли к  сердцу,

что вот приехало фашистское отребье  ("вас  всех  потопить!" - восклицали

они), и еще работать  не  хотят,  неблагодарные,  для  той  страны,  которая

освободила их от буржуазного рабства. Эти  комсомольцы  стали  надзирателями

над ссыльными, над их работою. И еще были предупреждены: по первому выстрелу

организовывать облаву.

   На станции Ачинск произошла  весёлая  путаница:  начальство  Бирилюсского

района [купило] у конвоя 10 вагонов ссыльных, полтысячи человек,  для  своих

колхозов на р. Чулым и проворно перекинуло их на 150 км к северу от Ачинска.

А  назначены  они  были  (но  не  знали,  конечно,  об  этом)   Саралинскому

рудоуправлению в Хакассию. Те ждали своего [контингента], а  контингент  был

вытрясен в колхозы, получившие в  прошлом  году  по  200  граммов  зерна  на

трудодень. К этой весне не оставалось у них ни хлеба, ни картошки,  и  стоял

над сёлами вой от мычавших коров, коровы как дикие кидались на  полусгнившую

солому. Итак, совсем не по злобности и не по зажиму  ссыльных  выдал  колхоз

новоприбывшим по одному килограмму муки на человека  в  неделю - это  был

вполне достойный  аванс,  почти  равный  всему  будущему  заработку!  Ахнули

эстонцы после своей Эстонии... (Правда, в посёлке Полевой  близ  них  стояли

большие амбары, полные зерна: оно накоплялось там год за годом  из-за  того,

что не управлялись вывозить. Но тот хлеб был уже государственный, он уже  за

колхозом не числился. Мёр народ кругом, но  хлеба  из  тех  амбаров  ему  не

выдавали: он был государственный. Председатель колхоза Пашков  как-то  выдал

самовольно по пять килограммов на каждого еще живого колхозника - и  за  то

получил лагерный срок. Хлеб тот был государственный, а дела - колхозные,  и

не в этой книге их обсуждать.)

   На этом Чулыме месяца три колотились эстонцы, с изумлением осваивая новый

закон: [или воруй или умирай]! И уж  думали,  что  [навечно] - как  вдруг

выдернули всех и погнали в Саралинский район  Хакассии  (это  хозяева  нашли

свой контингент). Хакассцев самих там было неприметно, а каждый  посёлок -

ссыльный, а в каждом посёлке комендатура. Всюду золотые рудники, и  бурение,

и  силикоз.  (Да  обширные  пространства  были  не  столько   Хакассия   или

Красноярский край, сколько трест ХакЗолото или Енисейстрой,  и  принадлежали

они не райсоветам и не райкомам партии, а генералам войск МВД, секретари  же

райкомов гнулись перед райкомендантами.)

   Но еще не горе было тем, кого посылали просто на рудники. Горе было  тем,

кого силком зачисляли в "старательские  артели".  [Старатели!] - это  так

заманчиво звучит, слово поблескивает лёгкой золотой пылью. Однако,  в  нашей

стране  умеют  исказить  любое  земное  понятие.  В  "артели"  эти  загоняли

спецпереселенцев, ибо не смеют возражать. Их посылали  на  разработку  шахт,

покинутых государством за невыгодностью. В этих шахтах не  было  уже  охраны

безопасности, и постоянно лила вода, как от сильного дождя.  Там  невозможно

было оправдать свой труд и заработать  сносно;  просто  эти  умирающие  люди

посылались  вылизывать  остатки  золота,  которое  государству   было   жаль

покинуть.  Артели  подчинялись  "старательскому   сектору"   рудоуправления,

которое знало только - спустить план и  спросить  план,  и  никаких  других

обязанностей.   "Свобода"   артелей   была   не   от   государства,   а   от

государственного законодательства: им не положен был оплачиваемый отпуск, не

обязательно  воскресенье  (как  уже  полным  зэкам),   мог   быть   объявлен

"стахановский  месячник"  безо   всяких   воскресений.   А   государственное

оставалось: за невыход на работу - суд. Раз в два  месяца  к  ним  приезжал

нарсуд  и  многих  осуждал  к  25%  принудработ,  причин   всегда   хватало.

Зарабатывали  эти  "старатели"  в  [месяц]  3-4  "золотых"  рубля   (150-200

сталинских).

   На  некоторых  рудниках  под  Копьёвым  ссыльные  получали  зарплату   не

деньгами, а [бонами]: в  самом  деле,  зачем  им  общесоюзные  деньги,  если

передвигаться они всё равно не могут, а в рудничной лавке им продадут  и  за

боны?

   В этой книге  уже  развёрнуто  было  подробное  сравнение  заключённых  с

крепостными крестьянами. Вспомним, однако,  из  истории  России,  что  самым

тяжким было крепостное состояние  не  крестьян,  а  заводских  рабочих.  Эти

[боны] для покупки только  в  рудничной  лавке  надвигают  на  нас  наплывом

алтайские прииски и заводы. Их  приписное  население  в  XVIII  и  XIX  веке

совершало нарочно преступления, чтобы только  попасть  на  каторгу  и  вести

[более лёгкую жизнь]. На алтайских золотых приисках и в конце прошлого  века

"рабочие не имели права  отказаться  от  работы  даже  в  воскресенье"  (!),

платили  штрафы  (сравни  принудработы),  и   еще   там   были   лавочки   с

недоброкачественными продуктами, спаиванием и обвесом. "Эти  лавочки,  а  не

плохо   поставленная   золотодобыча   были   главным   источником   доходов"

золотопромышленников *(5), или, читай - треста.

   Да что это уж так всё неоригинально на Архипелаге?..

   В 1952 году маленькая хрупкая X. С. не пошла в сильный  мороз  на  работу

потому, что у нее не было валенок.  За  это  начальник  деревообрабатывающей

артели отправил её на 3 месяца на лесоповал - без валенок же. - Она  же  в

месяцы перед родами просила дать ей легче работу, не брёвна подтаскивать, ей

ответили: не хочешь - увольняйся. А тёмная  врачиха  на  месяц  ошиблась  в

сроках её беременности и отпустила в декретный за два-три дня до родов. Там,

в тайге МВД, много не поспоришь.

   Но и это всё еще не было подлинным провалом жизни. Провал жизни  узнавали

только те спецпереселенцы, кого посылали в колхозы. Спорят некоторые  теперь

(и не вздорно): вообще колхоз легче ли лагеря?  Ответим:  а  если  колхоз  и

лагерь - да соединить вместе? Вот это и было  положение  спецпереселенца  в

колхозе. От колхоза то, что пайки нет - только в  посевную  дают  семисотку

хлеба, и то из зерна полусгнившего, с песком, земляного цвета (должно  быть,

в амбарах полы подметали). От  лагеря  то,  что  сажают  в  КПЗ:  пожалуется

бригадир на своего ссыльного бригадника в правление, а  правление  звонит  в

комендатуру, а комендатура сажает. А уж  от  кого  заработки - концов  не

сведёшь: за первый год работы в колхозе получила Мария Сумберг на  трудодень

[по двадцати граммов] зерна (птичка Божья при дороге напрыгает больше!) и по

15 сталинских копеек (хрущёвских--полторы). За заработок целого  [года]  они

купила себе... алюминиевый таз.

   Так на что' ж они жили?! А - на посылки из  Прибалтики.  Ведь  народ  их

сослали - не весь.

   А кто ж калмыкам посылки присылал? Крымским татарам?..

   Пройдите по могилам, спросите.

   Всё тем же ли решением родного прибалтийского  Совета  Министров  или  уж

сибирской принципиальностью, применялось к прибалтийским спецпереселенцам до

1953 года, пока Отца не стало, спецуказание: никаких работ,  кроме  тяжёлых!

только кайло, лопата и пила! "[Вы здесь должны научиться стать  людьми!]"  И

если производство ставило кого выше, комендатура вмешивалась и сама  снимала

[на общие]. Даже не разрешали спецпереселенцам копать садовую землю при доме

отдыха рудоуправления - чтоб не оскорбить стахановцев, отдыхающих там. Даже

с поста телятницы комендант согнал М. Сумберг: "вас  не  на  дачу  прислали,

идите сено метать!" Еле-еле отбил её председатель. (Она спасла ему телят  от

бруцеллёза. Она полюбила сибирскую скотину, находя её добрее эстонской, и не

привыкшие к ласке коровы лизали ей руки.)

   Вот понадобилось срочно грузить  зерно  на  баржу - и  спецпереселенцы

бесплатно и безнаградно работают 36 часов подряд (р. Чулым). За эти  полтора

суток - два перерыва на еду по 20 минут и один раз отдых 3 часа. "Не будете

--   сошлём   дальше   на   север!"    Упал    старик    под    мешком   -

комсомольцы-надсмотрщики пинают его ногами.

   Отметка - еженедельно. До комендатуры - несколько  километров?  старухе

- 80 лет?  Берите  лошадь  и  привозите! - При  каждой  отметке  каждому

напоминается: побег - 20 лет каторжных работ.

   Рядом - комната оперуполномоченного. И туда вызывают. Там поманят лучшей

работой. И угрозят выслать дочь единственную - за Полярный Круг,  от  семьи

отдельно.

   А - чего они не могут? На  каком  чуре  когда  их  рука  останавливалась

совестью?..

   Вот  задания:  следить  за  такими-то.  Собирать  материалы  для  посадки

такого-то.

   При входе в избу любого комендантского сержанта все спецпереселенцы, даже

пожилые женщины, должны встать и не садиться без разрешения.

 

   ... Да не понял ли нас читатель  так,  что  спецпереселенцы  были  лишены

гражданских прав?..

   О, нет, нет! Все гражданские права за ними полностью сохранялись!  У  них

не отбирались паспорта. Они не были  лишены  участия  во  всеобщем,  равном,

тайном и прямом голосовании. Этот миг  высокий,  светлый  -   из  нескольких

кандидатов вычеркнуть всех, кроме своего избранника -   за  ними  был  свято

сохранён. И подписываться на  заём  им  тоже  не  было  запрещено  (вспомним

мучения коммуниста Дьякова в лагере!). Когда [вольные] колхозники,  бурча  и

отбраниваясь, еле давали по 50 рублей, с эстонцев выжимали по  400:  "Вы -

богатые. Кто не подпишется - не будем посылок передавать. Сошлём еще дальше

на север."

   И - сошлют, а почему бы нет?..

 

   О, как томительно! Опять и опять одно и то же. Да ведь кажется, эту часть

мы начали с чего-то нового: не лагерь, но ссылка. Да ведь кажется эту  главу

мы начали с чего-то свежего: не адм. ссыльные, но спецпереселенцы.

   А пришло всё к тому ж.

   И надо ли, и сколько надо теперь еще, и еще, и еще рассказывать о других,

об иных, об инаких ссыльных районах? Не о тех местах? Не о тех годах? Нациях

не тех.

   А кех же?..

 

 

 

   Впереслойку расселённые, друг другу хорошо видимые, выявляли  нации  свои

черты, образ жизни, вкусы, склонности.

   Среди  всех  отменно  трудолюбивы  были  немцы.  Всех  бесповоротнее  они

отрубили свою прошлую жизнь (да и что за родина у них была на Волге  или  на

Маныче?). Как когда-то  в  щедроносные  екатерининские  наделы,  так  теперь

вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались  новой  ссыльной  земле

как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до

первой царской милости, а - навсегда. Сосланные  в  41-м  году  наголе,  но

рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись  и  здесь  так  же

методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня, которую  немцы  не

могли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец

что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах  не

могли начальники нахвалиться немцами - лучших работников у них не  было.  К

50-м годам у немцев были - среди остальных ссыльных, а часто и  местных -

самые прочные,  просторные  и  чистые  дома;  самые  крупные  свиньи;  самые

молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку

родителей, но - среди распущенности  прилагерного  мира  -   по  чистоте  и

строгости нравов.

   Горячо схватились за работу и греки.  Мечты  о  Кубани  они,  правда,  не

оставляли, но и здесь спины не щадили. Жили они поскученнее, чем  немцы,  но

по огородам и по коровам нагнали  их  быстро.  На  казахстанских  базарчиках

лучший творог, и масло, и овощи были у греков.

   В Казахстане еще больше преуспели  корейцы - но  они  были  и  сосланы

раньше, а к 50-м годам уже  порядочно  раскрепощены:  уже  не  [отмечались],

свободно ездили из области в область  и  только  за  пределы  республики  не

могли. Они преуспевали не в достатке дворов и домов (и те и  другие  были  у

них неуютны и даже первобытны, пока молодёжь не перешла на европейский лад).

Но, очень  способные  к  учению,  они  быстро  заполнили  учебные  заведения

Казахстана (уже в годы войны им не мешали в этом)  и  стали  главным  клином

образованного слоя республики.

   Другие нации, тая мечту возврата, раздваивались  в  своих  намерениях,  в

своей жизни. Однако, в общем подчинились  режиму  и  не  доставляли  больших

забот комендантской власти.

   Калмыки - не стояли, вымирали тоскливо. (Впрочем, я их не наблюдал).

   Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности -

не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это - чечены.

   Мы уже видели, как они относились к лагерным беглецам. Как одни  они  изо

всей джезказганской ссылки пытались поддержать кенгирское восстание.

   Я бы сказал, что изо всех спецпереселенцев единственные  чечены  проявили

себя [[зэками]] по духу. После того как их однажды предательски  сдёрнули  с

места, они уже больше ни во что не  верили.  Они  построили  себе  сакли -

низкие, тёмные, жалкие, такие, что хоть пинком ноги их, кажется, разваливай.

И такое же было всё их ссыльное хозяйство - на один этот день, этот  месяц,

этот год, безо всякого  скопа,  запаса,  дальнего  умысла.  Они  ели,  пили,

молодые еще и одевались. Проходили годы - и так же ничего у  них  не  было,

как и в начале. Никакие чечены нигде не  пытались  угодить  или  понравиться

начальству - но всегда горды перед ним и даже открыто  враждебны.  Презирая

законы всеобуча и те школьные государственные науки, они не пускали в  школу

своих девочек, чтобы не испортить там, да и мальчиков не всех. Женщин  своих

они не посылали в колхоз. И сами на колхозных полях не горбили. Больше всего

они старались устроиться шофёрами: ухаживать за мотором - не унизительно, в

постоянном движении  автомобиля  они  находили  насыщение  своей  джигитской

страсти, в шофёрских возможностях - своей страсти воровской.  Впрочем,  эту

последнюю страсть они удовлетворяли и непосредственно. Они принесли в мирный

честный дремавший Казахстан понятие: "украли", "обчистили". Они могли угнать

скот, обворовать дом, а иногда и просто отнять силою. Местных жителей и  тех

ссыльных, что так легко подчинились начальству, они расценивали почти как ту

же породу. Они уважали только бунтарей.

   И вот диво - все их боялись. Никто  не  мог  помешать  им  так  жить.  И

власть, уже тридцать лет владевшая  этой  страной,  не  могла  их  заставить

уважать свои законы.

   Как же это получилось? Вот  случай,  в  котором,  может  быть,  собралось

объяснение. В Кок-Терекской школе учился при мне в  9-м  классе  юноша-чечен

Абдул Худаев. Он не вызывал тёплых чувств да и не старался их  вызвать,  как

бы опасался унизиться до того, чтобы быть  приятным,  а  всегда  подчёркнуто

сух, очень горд да и жесток. Но нельзя было не оценить его ясный  отчётливый

ум. В математике, в физике он никогда не останавливался на том  уровне,  что

его товарищи, а всегда шёл вглубь и задавал вопросы, идущие  от  неутомимого

поиска сути. Как и все дети поселенцев, он неизбежно охвачен был в школе так

называемой [общественностью], то есть сперва пионерской организацией,  потом

комсомольской, учкомами, стенгазетами, воспитанием, беседами - той духовной

платой за обучение, которую так нехотя платили чечены.

   Жил Абдул со старухой-матерью. Никого из близких родственников у  них  не

уцелело, еще существовал только старший брат Абдула, давно изблатнённый,  не

первый раз уже в лагере за воровство и убийство,  но  всякий  раз  ускоренно

выходя оттуда то по амнистии, то по зачётам.  Как-то  однажды  явился  он  в

Кок-Терек, два дня пил без просыпу, повздорил с  каким-то  местным  чеченом,

схватил нож и бросился за ним.  Дорогу  ему  загородила  посторонняя  старая

чеченка: она разбросила руки, чтоб  он  остановился.  Если  бы  он  следовал

чеченскому закону, он должен был бросить нож и прекратить преследование.  Но

он был уже не столько  чечен,  сколько  вор - взмахнул  ножом  и  зарезал

неповинную старуху. Тут вступило ему  в  пьяную  голову,  что  ждёт  его  по

чеченскому закону. Он бросился в МВД, открылся  в  убийстве,  и  его  охотно

посадили в тюрьму.

   Он-то спрятался, но остался его младший брат Абдул, его мать и  еще  один

старый чечен из их рода, дядька Абдулу. Весть об убийстве облетела мгновенно

чеченский край  Кок-Терека - и  все  трое  оставшихся  из  рода  Худаевых

собрались в свой дом, запаслись едой, водой, заложили  окно,  забили  дверь,

спрятались как в крепости. Чечены из рода убитой женщины теперь должны  были

кому-то из рода Худаевых отомстить. Пока не прольётся кровь Худаевых  за  их

кровь - они не были достойны звания людей.

   И началась осада дома Худаевых. Абдул не ходил в школу - весь  Кок-Терек

и  вся  школа  знала,  почему.  Старшекласснику  нашей  школы,  комсомольцу,

отличнику, каждую минуту грозила смерть от ножа - вот, может быть,  сейчас,

когда по звонку рассаживаются за  парты,  или  сейчас,  когда  преподаватель

литературы толкует о социалистическом гуманизме. Все знали, все  помнили  об

этом, на переменах только об этом разговаривали - и все потупили глаза.  Ни

партийная, ни комсомольская организация школы, ни завучи,  ни  директор,  ни

РайОНО - никто не пошёл спасать Худаева, никто даже не  приблизился  к  его

осажденному дому в гудевшем, как улей, чеченском краю. Да если б только они!

- но перед дыханием кровной мести также трусливо замерли до сих  пор  такие

грозные для нас и райком партии, и  райисполком,  и  МВД  с  комендатурой  и

милицией за своими глинобитными стенами. Дохнул варварский  дикий  старинный

закон - и сразу оказалось, что никакой советской власти в  Кок-Тереке  нет.

Не очень-то простиралась её длань и из областного центра  Джамбула,  ибо  за

три дня и оттуда не прилетел самолёт с войсками  и  не  поступило  ни  одной

решительной инструкции, кроме приказа оборонять тюрьму наличными силами.

   Так выяснилось для чечен и для всех нас - что' есть сила на земле и что'

мираж.

   И только чеченские старики проявили разум! Они  пошли  в  МВД  раз - и

просили отдать им старшего Худаева для расправы. МВД с опаской отказало. Они

пришли в МВД второй раз - и  просили  устроить  гласный  суд  и  при  них

расстрелять Худаева. Тогда, обещали они, кровная месть с Худаевых снимается.

Нельзя было придумать более  рассудительного  компромисса.  Но  как  это -

гласный суд? но как это - заведомо обещанная и публичная казнь? Ведь он  же

- не политические он - вор, он - социально-близкий. Можно попирать  права

Пятьдесят Восьмой, но - не многократного  убийцы.  Запросили  [область] -

пришёл отказ.  "Тогда  через  час  убьют  младшего  Худаева!" - объясняли

старики. Чины МВД пожимали плечами: это не могло их касаться.  Преступление,

еще не совершенное, не могло ими рассматриваться.

   И  всё-таки  какое-то  веяние  XX  века  коснулось...  не  МВД,  нет, -

зачерствелых старых чеченских сердец! Они всё-таки не  велели  мстителям -

мстить! Они послали  телеграмму  в  Алма-Ату.  Оттуда  спешно  приехали  еще

какие-то старики, самые уважаемые во всём народе. Собрали  совет  старейших.

Старшего Худаева прокляли и приговорили к смерти,  где  б  на  земле  он  ни

встретился чеченскому ножу. Остальных Худаевых вызвали и  сказали:  "Ходите.

Вас не тронут".

   И Абдул взял книжки и пошёл в школу. И с лицемерными  улыбками  встретили

его там парторг и комсорг.  И  на  ближайших  беседах  и  уроках  ему  опять

напевали о коммунистическом сознании, не вспоминая досадного  инцидента.  Ни

мускул не вздрагивал на истемневшем лице Абдула. Еще раз он понял, что' есть

главная сила на земле: [[кровная месть]].

   Мы, европейцы, у себя в книгах и в  школах  читаем  и  произносим  только

высокомерные слова презрения к этому дикому  закону,  к  этой  бессмысленной

жестокой резне. Но резня эта, кажется, не так бессмысленна: она не пресекает

горских наций, а укрепляет их. Не так много жертв падает по  закону  кровной

мести - но каким страхом веет на всё  окружающее!  Помня  об  этом  законе,

какой горец решится оскорбить другого [[просто так]], как оскорбляем мы друг

друга по пьянке, по распущенности, по капризу? И тем более какой [не]  чечен

решится связаться с чеченом - сказать, что он - вор? или что он груб?  или

что он лезет без очереди? Ведь в ответ может быть не слово, не ругательство,

а удар ножа в бок! И даже если  ты  схватишь  нож  (но  его  нет  при  тебе,

цивилизованный), ты не ответишь ударом на удар: ведь  падёт  под  ножом  вся

твоя  семья!  Чечены  идут  по  казахской  земле  с   нагловатыми   глазами,

расталкивая плечами - и "хозяева  страны"  и  нехозяева,  все  расступаются

почтительно. Кровная месть излучает поле страха - и  тем  укрепляет  свою

маленькую горскую нацию.

   "Бей своих, чтоб чужие боялись!" Предки горцев в древнем далеке не  могли

найти лучшего обруча.

   А что предложило им социалистическое государство?

 

 

   1. Сталин. Сочинения. М., 1951 г. - т. 13, стр. 258.

 

   2. В 60-х гг.  XIX  в.  помещики  и  администрация  Таврической  губернии

ходатайствовали о полном выселении крымских татар  в  Турцию;  Александр  II

отказал. В 1943 г. о том же ходатайствовал гауляйтер Крыма; Гитлер отказал.

 

   3. Конечно, всех изворотов не предусмотреть и Мудрому Кормчему. В  1929-м

изгоняли из Крыма татарских князей и высоких особ. Это делали мягче,  чем  в

России: их не арестовывали, они сами уезжа.ти в Среднюю  Азию.  Здесь  среди

родственного   мусульманского   населения    они    постепенно    прижились,

благоустроились. И вот через 15 лет  туда  же  привезли  под  гребенку  всех

трудящихся  татар!  Старые  знакомые  встретились.  Только  трудящиеся  были

изменниками и ссыльными, а бывшие князья занимали прочные посты в  советском

аппарате, многие - в партии.

 

   4. Эти конвоиры - как и что понимали в своих  действиях?  Марию  Сумберг

ссылал сибирский солдат с р. Чулым. Вскоре он демобилизовался, приехал домой

- и там увидел ее и осклабился вполне радостно и душевно: "тётя! Вы - меня

помните?.."

 

   5. Семенов Тян-Шанский. "Россия". Том XVI.

 

<<< Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛаг     Следующая глава  >>> 

 

Смотрите также:

В. Шаламов. Колымские рассказы. Очерки преступного мира

Архипелаг ГУЛАГ

Троцкий "Сталин"

"Дело" Гумилёва
Воспоминания дочери Сталина

Тамбовский волк тебе товарищ