Литература

Великие писатели

Разделы: Классическая литература

Рефераты по литературе

Биографический словарь

"Пришли два эстета: Георгий Иванов и Георгий Адамович Лева слушал их, слушал и

вдруг спросил: "Где вы живете, дураки?" - "Няня, возьмите ребенка на руки".

Такой вот эпизод из раннего детства своего сына Льва Гумилёва рассказала Анна

Ахматова.

И действительно, революция уже собрала свою первую жатву в 1905-м, Николай

Гумилёв воевал добровольцем на Первой мировой, Блок уже написал: "О, если б

знали, дети, вы, / Холод и мрак грядущих дней!" И вдруг - "два эстета". В самом

деле: "Где вы живете?.." - "В башне из слоновой кости", - могли бы, наверное,

ответить они.

"Жоржик Иванов", петербургский сноб, острослов, губитель литературных репутаций,

сочинитель декоративных стихов... - в таком примерно статусе покидал Георгий

Иванов Россию в 1922 году. Когда он уходил из жизни в 1958-м, русское зарубежье

называло его своим первым поэтом.Творческая биография кажется загадочной. В России Георгий Иванов, несмотря на

несколько выпущенных книг, в состоявшихся поэтах не значился и мог бы затеряться

в литературном кругу Петербурга, где всеобщая возбужденность неврастеничного

начала XX века - в самой атмосфере носились заряды грядущих катастроф - находила

выражение в повальном рифмовании. В эмиграции, где иссякло немало молодых

русских талантов без родной почвы, речи, ландшафта, Георгий Иванов от книги к

книге вырастал в большого русского поэта, будто он унес с собой Россию,

закодированную в поэтических формулах: "Это звон бубенцов издалека, / Это тройки

широкий разбег, / Это черная музыка Блока / На сияющий падает снег".

Слишком недавно Георгий Иванов вошел в наш поэтический обиход (его первая более-

менее полная книга вышла у нас только в 1989 году), чтобы мы осмелились о нем

сказать - великий поэт. Но это справедливое определение в будущем, думаю,

обязательно встанет рядом с его именем. Умная, как змея, Зинаида Гиппиус еще до

выхода его главных книг приметила, что в нем таятся глубочайшие метафизические

прозрения. Эти "звуки небес" в стихах зрелого Георгия Иванова услышит каждая

чуткая к поэзии душа:

Я не стал ни лучше и ни хуже. Под ногами тот же прах земной, Только расстоянье

стало уже Между вечной музыкой и мной.

Жду, когда исчезнет расстоянье, Жду, когда исчезнут все слова И душа провалится

в сиянье Катастрофы или торжества.

Услышит и вздрогнет, почуяв ледяное дыхание вечности, потому что эта "вечная

музыка" зазвучит в свой час и для нас, и мы уйдем в мир иной, и чем короче до

него становится дорога, тем чаще настигает мысль - что нас там ждет. Но так

сказать, о чем мы молчим, мог только великий поэт - "сиянье катастрофы или

торжества".

Среди последних стихов, вошедших в его "Посмертный дневник", высказано и самое

заветное желание поэта: "Но я не забыл, что обещано мне / Воскреснуть. Вернуться

в Россию - стихами". Возможно ли это было представить? Ведь из парижского

убежища под далеким и когда-то родным северным небом различались только

"Веревка, пуля, каторжный рассвет / Над тем, чему названья в мире нет".

И названья "Россия" действительно на картах больше не было. Был СССР. И был

новый народ - советский этнос. Русское зарубежье сомневалось, что этому новому

народу нужна будет и внятна поэзия Георгия Иванова. Но его стихи, будто по

какому-то высшему замыслу, вернулись в Россию как раз в то время, когда мы -

среди триллеров и дилеров, долларов и марок - стали ощущать себя эмигрантами в

родной стране. Стихи Георгия Иванова оказались настолько созвучны нашей тоске по

России, которую мы потеряли, - притом не только по России дореволюционной, но,

как ни парадоксально, и по России советской, потому что она была нашей родиной,

- что его первая книга У нас сразу стала едва ли не библиографической редкостью.

Георгий Адамович, ставший законодателем эмигрантской критики, не ошибся: "Будем

надеяться, во всяком случае, что в нашей России, где должны же все-таки остаться

"русские мальчики" ...ивановские стихи заставят этих "мальчиков"

встрепенуться..."

Появление Георгия Иванова в контексте сегодняшней российской поэзии задает ей

совсем другой уровень, возвращая поэтическое слово в свое измерение - вечных

вопросов и последних (с последней прямотой) ответов. В бешеной аритмии нашей

жизни, когда перейден порог чувствительности, чтобы "встрепенуться", надо

сделать невозможное, Противореча поговорке: "На солнце да на правду во все глаза

не гля-

510

нешь". Пришло, видимо, время "глянуть" - время шекспировской постановки вопроса:

быть или не быть? И, переживая "эмигрантский период" своего существования (как

все перевернулось и сблизилось!), мы можем посмотреть на себя сквозь призму

ивановских стихов: "Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума, / Злость к

поборникам свободы, / Злость к ревнителям ярма.. / Злость? Вернее, безразличье /

К жизни, к вечности, к судьбе. / Нечто кошкино иль птичье. "

Вообще кажется, что многие стихотворения Георгия Иванова написаны здесь и

сейчас. Собственно, каждый большой поэт и вечен и злободневен, но иногда

поражает сама предметность совпадений. Взять хотя бы сегодняшние политические

игралища, когда кажется, что на государственной сцене кривляются какие-то

гоголевские упыри и вурдалаки, нацепившие маски либералов, патриотов, а

вовлеченный в эти дьявольские хороводы человек уже не человек, а функция их

амбиций. И разве не об этом у Георгия Иванова, который, как и все мы, "в этом

мире безобразном благообразно одинок": "Но слышу вдруг: война, идея, / Последний

бой, двадцатый век... / И вспоминаю, холодея, / Что я уже не человек, / А

судорога идиота, / Природой созданная зря, - / "Урра!" из пасти патриота, /

"Долой!" из глотки бунтаря".

Георгий Иванов бросил в литературную почву и зерна новых стилей, которые сегодня

проросли (что не помешало "ноу-хау" на них присвоить нашим шустрым

современникам).

Так, центон (теперь это называется концептуализм, а проще говоря -

реминисцентная поэзия), то есть введение в оригинальные поэтические тексты

точных или произвольных цитат из известных поэтов, - который используют, правда,

больше с ерническим, чтобы не сказать паразитарным, уклоном нынешние "модные"

поэты, - впервые блестяще и оправданно применил Георгий Иванов: "Туман.

Тамань... Пустыня внемлет Богу. / Как далеко до завтрашнего дня!.. / И Лермонтов

один выходит на дорогу, / Серебряными шпорами звеня". Он вплетал в новые темы,

которые предложил XX век, классические литературные "пароли" - строки, образы,

ставшие летучими и соединившие времена.

Справедливости ради следует сказать, что зачинателем этого приема был П.А.

Вяземский, но у Георгия Иванова он стал как бы насущной необходимостью, создавая

контекст - в условиях его оторванности от родной стихии, когда инстинкт поэта не

позволял ему выпасть из контекста отечественной культуры, иначе - творческая

смерть. Поэзия - это национальный духовно-психологический код. Лучшие свои стихи

Георгий Иванов писал во Франции, но писал для русских (хоть и назывались они

"советским народом", где частое употребление слова "русский" приравнивалось к

великодержавному шовинизму)

Ни границ не знаю, ни морей, ни рек. Знаю - там остался русский человек.

Русский он по сердцу, русский по уму, Если я с ним встречусь, я его пойму.

Сразу, с полуслова... И тогда начну Различать в тумане и его страну.

Жанр мемуарной прозы оформился в его очерках "Петербургские зимы", "Китайские

тени", в литературных портретах. Они избегли участи прикладной (к известным

именам) воспоминательной литературы, получив самостоятельное художественное

существование. Георгий Иванов создал объемную психологическую картину

серебряного века, включив в свои воспоминания и слухи, и бытовавшие легенды о

том или ином персонаже - такими их хотели видеть и видели современники Он

мифологизировал своих героев, вписав их в вечность, как вписаны в нее, скажем,

мифы и легенды Древней Греции, и для нас это уже культурная реальность.

Надо сказать, многие обижались на мемуариста за художественное "самоуправство".

Так, Анна Ахматова до конца жизни гневалась на Георгия Иванова. Известно, как

бережно она относилась к собственному образу, а тут: "Гумилев стоял у кассы,

платя за вход... За его плечом стояла худая, очень высокая смуглая дама, в ярко-

голубом не к лицу платье - Анна Ахматова, его жена". И хотя в ивановской

мемуарной прозе ей отведено очень много места, и всё - только в превосходных

степенях, но, может быть, именно еретического "ярко-голубого не к лицу платья"

простить Иванову она не могла. Впрочем, это мои личные "заметки на полях" о

странностях нелюбви одного большого поэта к другому. (К слову, Анна Ахматова

после выхода ее "Поэмы без героя" и сама подверглась упрекам своих современников

в том, что сводит счеты с эпохой и людьми десятых годов, которые уже не могут ей

ответить.)

Если же говорить о недавно прошумевшем постмодернизме как о способе отражения

нашего разорванного сознания, в котором сохранились обломки великих культур,

куда набился злободневный мусор и где оседает пыль одичания, причудливо

сплетаются "сплетни о жизни" и генная память о вечности, то этот "новаторский"

метод был явлен еще в 1938 году в невыносимой по откровенности прозе Георгия

Ива-Нова "Распад атома".

Кстати, Георгий Иванов, поэт с необычайным мистическим чутьем, поступил с этим

методом так, как Тарас Бульба с Андрием - он его

породил, он его и "приговорил". Вот отрывок из того же "Распада атома": "Так

болезненно отмирает в душе гармония... Душе страшно Ей кажется, что отсыхает она

сама. Она не может молчать и разучилась говорить. И она судорожно мычит, как

глухонемая, делает безобразные гримасы. "На холмы Грузии легла ночная мгла" -

хочет она звонко, торжественно произнести, славя Творца и себя. И, с

отвращением, похожим на наслаждение, бормочет матерную брань с метафизического

забора, какое-то "дыр бу щыл убещур".

Распад атома - знак века. И в поэзии, и в прозе Георгия Иванова "пульсирует

жилка" человека XX столетия - времени расщепленного атома, атомной бомбы,

атеизма, допингов и экзальтации, то есть апокалиптического человека, в чьем

подсознании уже поселились видения вселенских катастроф: "Не станет ни Европы,

ни Америки, / Ни царскосельских парков, ни Москвы - / Припадок атомической

истерики / Все распылит в сияньи синевы".

Георгий Иванов положил последний мазок на полотне той эпохи в искусстве, которую

мы называем русской классикой, вписав на скрижали XX века строки поэтов

прошлого, и, прорвав это полотно, устремился в будущее, но этого "будущего",

может показаться, ни в чем не находил: "От будущего я немного, / Точнее - ничего

не жду. / Не верю в милосердье Бога, / Не верю, что сгорю в аду".

По его поэзии можно судить обо всех отречениях, искусах, кощунствах,

обольщениях, экспериментах, которые прошли наши современники по веку. Он сам

ничего не избегнул и ничего не утаил. За дерзость "самоубийцы", бросающего вызов

небесам - "Все на свете пропадает даром, / Что же Ты робеешь? Не робей! /

Размозжи его одним ударом, / На осколки звездные разбей!" - его иногда называли

проклятым поэтом. Но по его же поэзии можно судить и о том, с чем пришел человек

XX века к порогу третьего тысячелетия. "Господи, воззвах к Тебе..." - может

быть, именно в этом сущность ивановской поэзии9" - задавался вопросом Георгий

Адамович.

Мне кажется, что в этом.

Николай Гумилёв считал, что путь в поэзию открывает либо очень счастливое, либо

очень несчастное детство. У Георгия Иванова было и то, и другое.

Родился он 29 октября (11 ноября по н.с.) 1894 года в Студенках Ковенской

губернии, на границе с Польшей, и провел там все детство. Отец Георгия Иванова

происходил из небогатых дворян. Несколько поколений мужчин в этом роду были

военными. Отец поэта также сделал военную карьеру и одно время состоял флигель-

адъютантом при

болгарском короле Александре Баттенбергском. Мать Георгия Иванова, баронесса,

принадлежала к голландской родовитой семье, которая лет триста назад осела в

России. При болгарском дворе она блистала своей красотой и светскими манерами.

Желание вечного праздника сохранилось у нее на всю жизнь, часто не согласуясь с

обстоятельствами. А обстоятельства менялись.

Вернувшись в Россию и получив довольно большое наследство, отец поэта

обосновался в Студенках, решив стать образцовым хозяином. Из этого ничего не

вышло, поскольку и здесь по инерции продолжалась "придворная" жизнь - балы,

приглашения знаменитых баритонов, выезды, пикники, фейерверки...

Маленького Юрочку (так называли Георгия Иванова домашние) наряжали, как инфанта,

в бархатные камзольчики, из дворовых мальчишек создали потешные войска, подарили

ему свой остров на пруду и спустили на воду большой игрушечный крейсер, которым

он командовал...

Это великолепие кончилось в один день, когда семья разорилась. Вскоре отец умер

при загадочных обстоятельствах (предполагают, что это было самоубийство), мать,

не умея жить без общества, стала разъезжать по друзьям, а воспитанием Юрочки

занялась его старшая сестра. Его сдали на учебу в Кадетский корпус, и он стал

обыкновенным мальчиком. Сестра уехала учиться в Швейцарию, и муки роста

удвоились чувством тоски, которая навсегда оставила в нем свою зарубку: "У всего

на земле есть синоним, / Патентованный ключ для любого замка - / Ледяное,

волшебное слово: Тоска".

Забегая вперед, можно сказать, что с тоски - с тоски по России - начался

настоящий Георгий Иванов.

Отрочество и юность Георгия Иванова прошли в Петербурге. Печататься он начал

очень рано, еще во время учебы в Кадетском корпусе Тогда же он познакомился с

Александром Блоком, Михаилом Кузми-ным, Георгием Чулковым, подружился с Игорем

Северяниным. Врожденное остроумие, светские манеры, общительный характер

облегчили ему вхождение в литературный круг.

Дебютировал он сразу в двух ипостасях - и как поэт, и как критик в 1910 году в

первом номере небольшого журнала "Все новости литературы, искусства, театра,

техники и промышленности". Под собственным именем было помещено его

стихотворение "Он - инок. Он - Божий...", а под псевдонимом Юрий Владимиров -

критическая статья, в которой шестнадцатилетний подросток разбирал "Собрание

стихов" Зинаиды Гиппиус, "Кипарисовый ларец" Иннокентия Анненс-кого и

"Стихотворения" Максимилиана Волошина. Не больше и не меньше!

Отзывы на первую стихотворную книгу Георгия Иванова с эффектным названием

"Отплытье на о. Цитеру" (остров, на котором царил культ Афродиты) содержали

вялые похвалы и поучительные назидания' "...изысканные милые стихи, но

самостоятельного пока не дал ничего" (Брюсов). С 1914 по 1922 год у Георгия

Иванова вышли еще четыре книги - "Горница", "Вереск", "Сады", "Лампада".

Принципи-! ально они мало отличались от первой - "большое совершенство в]

исполнении скромной задачи" (В. Жирмунский).

В то время Георгий Иванов примеривал себя и к футуристам, и к, акмеистам, но

говорить о каком-то его ученичестве или стилической зависимости от того или

иного поэтического направления вряд ли справедливо. Он был, по определению

Зинаиды Гиппиус, "поэтом в химически чистом виде", но пока у его души не

появилось темы (что мы называем судьбой поэта), это было инстинктивное,

самодовлеющее стихотворчество, которое без труда вписывалось в любое

направление.

После гибели Николая Гумилёва Георгий Иванов возглавил поэтическое сообщество

акмеистов "Цех поэтов". Это добавило известности его имени, но вряд ли что-

нибудь дало его поэзии. Пожалуй, основным "приобретением" явилось его знакомство

с Ириной Одоев-цевой, ученицей Гумилёва. Она стала женой Георгия Иванова и

единственным адресатом его любовной лирики Она же оставила воспоминания о

доэмигрантском и послеэмигрантском периодах их жизни - "На берегах Невы" и "На

берегах Сены". Кстати, ее воспоминания - наверное, единственный источник

сведений о детских и юношеских годах поэта, которые она воспроизвела по его

рассказам (документов об этом почти не сохранилось). Что в них реальность, а что

легенды - трудно различить, да, пожалуй, и не стоит. Каждый большой поэт

рождается с чувством вечности и творит свой миф - и в жизни, и в творчестве.

Тревожная, трагедийная Муза зрелого Георгия Иванова, конечно же, петербургского

происхождения. Имперский, великодержавный Петербург, революционный Петроград,

"гранитный город славы и беды" (Ахматова) навсегда остался "невралгическим

центром" его поэзии, но чувство "трагической развязки" века XIX - которая не

случайно разразилась именно в Петербурге ("колыбели трех революций"), - настигло

его только за границей. "Там, в этом призрачном сумраке, с Акакия Акакиевича

снимают шинель, Раскольников идет убивать старуху, Лиза бросается в ледяную воду

Лебяжьей канавки. Иннокентий Анненский в накрахмаленном пластроне и бобрах

падает с тупой болью в сердце на ступени Царскосельского вокзала..." - вспоминал

он свой город в очерке "Закат над Петербургом".

Лихорадочные белые ночи, ядовитые миазмы болот, сквозные ветры - вся география

города вызывала "Достоевскую" возбужденность, болезненность чувств и таила рок.

Причастность к этому городу - свою отмеченность роком - Георгий Иванов с годами

ощущал все острее.

Этот очерк можно назвать психологической хроникой распада империи.

"Овеянный тускнеющею славой, / В кольце святош, кретинов и пройдох, / Не изнемог

в бою Орел Двуглавый, / А жутко, унизительно издох".

Такие стихи можно было бы считать запрещенным ударом по патриотическим чувствам

белой эмиграции, если бы не "комментарии" к ним в "Закате над Петербургом" - об

утрате имперского сознания, да и просто чувства самосохранения. Исторический

фон: мировая война, Февраль, потом Октябрь, на улицах инвалиды, вернувшиеся с

фронтов, и - всевозможные лекции, диспуты: "Виновата ли она?", "Любовь или

самоубийство?", литературные суды, премьеры спектаклей, где действуют "души до

рождения", "некто в черном", театры как никогда переполнены, накрашенный Кузмин

распевает свои куплеты: "Ах, зачем же нам даны / Лицемерные штаны!", в студии

Мейерхольда актеры с приклеенными лиловыми носами разыгрывают какие-то

дьявольские мистерии... Пророческое предостережение Блока о "холоде и мраке

грядущих дней" кажется только удачно найденными строками. "Дети страшных лет

России" не верили ему. "Никогда еще жизнь не казалась такой восхитительной... -

свидетельствует Георгий Иванов, - нигде не дышалось так упоительно, так

сладостно-тревожно, как в обреченном, блистательном Санкт-Петербурге".

В октябре 1922 года, когда "холод и мрак" уже сомкнулись над Петербургом и

"испепеленный" Блок нашел упокоение - Георгий Иванов и Ирина Одоевцева покидают

Россию, живут какое-то время в Берлине и окончательно поселяются в Париже.

"Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни..." -

вспоминал Георгий Иванов слова Александра Блока. Но сам он раскачнулся не на

качелях жизни, а на "качелях" своей тоски. Внешняя сторона его жизни небогата

событиями. Он не испытывал своего мужества в путешествиях и на войне, как

Гумилёв, не заводил романов "не для любви - для вдохновенья", как Брюсов. . Ему

не надо было "становиться" поэтом, он, по словам Адамовича, "пришел в мир, чтобы

писать стихи", и вот его тема, его судьба появилась - изгнанничество. Настоящий

Георгий Иванов, которого я осмеливаюсь называть великим поэтом, начался с его

первой зарубежной книги стихов "Розы" (1931), далее вышли "Отплытие на остров

Ците-

ру" (1937), "Портрет без сходства" (1950), "Стихи. 1943-1958" (1958). Вся

история его эмигрантского мытарства - в этих книгах.

Потерянная Россия - "вечный укор блудному сыну" (Вл. Смирнов) - стала его

наваждением, его трагедией, его смертельной "поэтической игрой".

Любовь Калюжная